ПАЛЕРМО И НЕБЕСНО-ГОЛУБЫЕ ШОРТИКИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПАЛЕРМО И НЕБЕСНО-ГОЛУБЫЕ ШОРТИКИ

В те самые минуты, когда Клаудия изо всех сил пыталась надуть шины своего велосипеда, у Палермо разгорелся спор с Кроппе, диспетчером. Тот пытался ему втолковать, что пятитонку негоже гнать по улицам точно гоночную, дабы полюбезничать в карьере с девчонками. Короче, ведешь машину — не размышляй о вещах посторонних.

Ну а как раз сейчас Палермо не с кем любезничать, и вообще это, можно сказать, больное место всей его досегодняшней жизни; к тому же у него предубеждение против словечка «любезничать» — в конце-то концов, он в свои двадцать три года уже вкалывал на сооружении двух крупных водохранилищ, в порту вовсю шуровал, когда заокеанские корабли в плавание готовили, и на стройки не одного химкомбината горы гравия возил. Тут ведь каждый понять должен, что размышлять ему есть о чем. А потому неудивительно, что спор разгорается жаркий, и Палермо успешно наносит контрудары.

Кстати, у Палермо с портовым городком на северном берегу Сицилии ничего общего нет. Если говорить точно, так зовут его Пауль Эрмо, по об этом давайте скорей позабудем, Палермо не любит, когда его называют «коллега Эрмо», как это делает в настоящий момент диспетчер Кроппе.

Да, если говорить правду, это и не имя для него, уж во всяком случае к его внешнему облику оно ничуть не подходит: метр восемьдесят рост, черные кудри, худощавый, а плечи широченные, не сказать, правда, чтоб очень уж прямо держался.

Но Кроппе человек достаточно опытный, умеет справиться с такими горячими головами, как Палермо, а может, он и правда лишнего наговорил. Но Кроппе не в силах сдержаться, чтоб не спросить, кто ж в дураках остается, когда машины вдрызг разбивают, да и асфальт на улицах, к тому же — и это пусть-ка Палермо зарубит себе на носу — от населения уже поступают жалобы.

И хотя Палермо не может не признать, что свою пятитонку иной раз сломя голову мчит по улицам, он, с нарочитой ленцой усаживаясь за руль, бесстыдно ухмыляется.

В эти минуты Палермо и не подозревает, для чего еще может сгодиться подобный разговор. Он ничего не знает о Клаудии и о том, что на последнем отрезке шоссе перед карьером у них произойдет встреча. Сейчас, во всяком случае, он в весьма мрачном настроении покидает стройплощадку.

Клаудия же, стоя на коленях перед велосипедом, стонет:

— Ах, да не может этого быть!

И в сотый раз мажет слюной по пузырящему вентилю. Если б хоть автобус не ушел. Марга на кране изнервничается, опаздывать на смену — такого у них не бывает. И тут она принимает решение: бежать. Калитка палисадника хлопает, точно выстрел.

Только пробежав полкилометра, Клаудия понимает, что ее туфли не очень годны для бега на длинные дистанции. А сумка на ремне, уже пообтрепанная, пожалуй, натрет плечо до крови. Единственно, от чего сейчас прок есть, — ее шорты.

Ну и день будет. Тридцать, а то и тридцать пять градусов в тени, жалкая сосновая рощица справа и слева от шоссе никак не справляется с тучами пыли. Да еще эти самосвалы — носятся день и ночь как полоумные. Ей стоит только палец поднять — все бы водители враз на тормоза нажали, но она не поднимает палец, лучше уж поторопиться дальше по бесконечному шоссе.

Один раз только она чуть не соблазнилась, чуть не поддалась на приглашающий кивок водителя. Но тот, что кивает, слишком уверен в себе, лучше, пожалуй, внимания не обращать, хоть и намечается опасность изрядно опоздать.

И вообще, уж эти парни со стройки! Одно беспокойство от них. Красивые ребята, высунутся из кабины, когда катят с ветерком, и влюбиться недолго. Но она, Клаудия, с этим покончила, раз и навсегда, после истории с Порстеном. Все они трепачи. Чего-чего только не наобещают, а в ночную смену пойдешь, и уже с другой гуляют. Пока Клаудия предается грустным размышлениям, продолжая тем временем бежать, Палермо на своем самосвале приближается к ней все больше и больше, но они еще не видят друг друга и потому даже не подозревают друг о друге.

Палермо размышляет примерно о том же, о чем и Клаудия, его тоже занимает жара, так допекающая его сегодня, а Кроппе, диспетчер, не разрешил ему даже прокатиться с ветерком. Неужели ему, как улитке, ползти и план завалить, тогда ведь сами прибегут, станут просить сверхурочные рейсы. Да он всегда готов, хоть в воскресенье, хоть в праздники, когда другие со своими девчонками...

Вот оно, его больное место, и он тут же решает: «После смены отправляюсь на озеро, будь что будет! Честно, час просижу в воде... Ну не меньше чем полчаса. Здорово, если и Жорж пошел бы, но нет, у того ведь уже зуб на зуб не попадает, когда стакан воды видит. А в остальном Жорж парень что надо, настоящий товарищ, незаменимый друг. С ним уверенно ездишь со стройки на стройку. Отъезд. Прибытие. На первый взгляд не сразу и разберешь, что к чему, вот она, их жизнь».

Палермо глянул направо, подумал: «Старику не спится, в этакую рань забор вышел красить!»

Но вообще-то ему этот старик по душе. А тот остановился, услышав машину Палермо. Палермо махнул ему рукой, старик тронул пальцами козырек. Так у них заведено, когда Палермо в утренней смене. На этом участке он и едет медленней — краска на заборе еще не высохла.

Но Палермо уже опять думает о Жорже: беда была б невелика, будь на озере две-три приличные девчонки, но там все парочками сидят, а те пичужки, что поодиночке приходят, либо уродины, либо сами на шею вешаются. Ему же хочется борьбы, он лучше подождет. Совсем не обязательно, чтобы в первый вечер все было и во второй. Он злится, если девчонки сразу же намекают:

— А я знаю местечко — никто не сунется. Возьмем мое одеяло.

Тишина. Одеяло. Травка. Пожалуйста! На это у него один ответ:

— Благодарю покорно! Не в настроении нынче. Как-нибудь в другой раз... — и ухмыляется нахально.

Тут уж поручиться можно, что все их заверения да к небесам обращенные взгляды застынут, ведь на уме у них только трава да одеяло. Почему он такой? Да вот когда-то в ранней юности пережил разочарование, это же ясно. Но вовсе не собирается по этому поводу давать объявление: «Молодой человек с разносторонними интересами, переживший глубокое разочарование, ищет девушку, умеющую ценить любовь и верность».

Нет, этого он делать не станет. Но внушает себе с тех пор, что девицами не интересуется, и с высоты своих двадцати трех лет весьма скептически относится ко всем подобным затеям.

И вот теперь, с трудом, правда, проглотив обиду на Кроппе, Палермо размечтался, как проведет вечер, сходит на озеро, а потом — уму непостижимо — задумался, почему, хоть клеверные и пшеничные поля к самому озеру подходят, парочки предпочитают клевер, пусть в пшенице куда безопаснее, но, возможно, тут все дело в экономической сознательности. Он, к примеру, когда накупается вволю, любит полежать в клевере, частенько сидит там и после захода солнца. Это в его вкусе. С насыпи виден весь город, и главное — стройка. Новые дома, экскаваторы, краны. Мальчишкой он любил вырезать силуэты. Вот такой силуэт образует стройка на ночном темном фоне.

Так, обо всем размышляя, Палермо едет все дальше и дальше. Он человек решительный, стекла его кабины дрожат — хоть и не так сильно, как прежде, не младенец же он, чтобы в пику кому-то гадости делать!

А вышло очень даже хорошо с этой его малой скоростью. Потому что в эту секунду ему приходится тормозить. Он и не думает об этом, скорее всего это у него рефлекторно получилось. Навстречу, по самой кромке шоссе, бежит девчонка. Девчонка в небесно-голубых шортиках, она раскраснелась, точно ее сейчас солнечный удар хватит, губы строгие, сухие, от жары, конечно, но и вообще строгие, и бесподобные глаза.

Палермо вытаращился на девчонку, точно невесть какое великое открытие сделал. Он видит только ее одну, потную, в облаке пыли, и ему хочется воскликнуть, да что там воскликнуть, во весь голос кричать хочется ему: «Эй, девушки, женщины всей страны, глядите, в таких шортиках можете разгуливать, если у вас фигуры не хуже, чем у этой девчонки!»

Но он не кричит. Оп насвистывает что-то о вишневых губках и розах и думает: «Чепуха, если уж что, так маргаритки ей лучше, венок на ее белокурые локоны... Эх, совсем будет девчонкой из сказки...»

— Влезай, — говорит он и открывает дверцу. Клаудия влезает, движения ее гибки словно у кошки, хоть она и запыхалась, и, уже сидя рядом с Палермо, она улыбается, слабой точно сквозь пыль улыбкой.

И только теперь Палермо спрашивает:

— Куда?

Он разворачивается на довольно узкой улочке. Владельцы палисадников трепещут в страхе за свои заборы. Качают головами. Видно, бормочут про себя: «Ох уж эти сорвиголовы со стройки, совсем ошалели, черт те что вытворяют. Мчатся чисто на гонках».

Но Палермо и не думает о гонках и ничего вытворять не собирается, но — что верно, то верно — чуть-чуть ошалел. Так он же доброе дело в виду имел: девчонке нужно поспеть к смене. И она поспеет минута в минуту. К тому же разве удивительно, что он ошалел, столкнувшись с такой девчушкой? Кроппе, по правде говоря, подумал бы о нем неодобрительно. Но Палермо не собирается «любезничать». На этот раз все очень серьезно. Палермо знает в этом толк. А ведь они всего разок и глянули-то друг на друга. Правда, взгляд был довольно долгий, да, но ведь всего-то разок.

Без скольких-то шесть Палермо останавливает свою пятитонку перед ее заводом, рывком открывает дверцу, Клаудия прыгает на мостовую, и они ни о чем не договариваются. Но Палермо знает — он приедет за ней вечером. Она пойдет с ним на озеро, и, быть может, ей тоже придется по душе та стройка, черным силуэтом виднеющаяся вдали.