В словарном зеркале (Заметки о художественном переводе)

В словарном зеркале

(Заметки о художественном переводе)

Вряд ли поэт, специализирующийся в области стихотворного перевода, с детства мечтал о деле, которому позднее посвятил свои знания и труд. Как правило, путь к переводной поэзии лежит через стихи собственные. К тому же без школы самостоятельного творчества почти немыслимо справиться с задачей художественного перевода, которую многие авторитеты считали попросту неразрешимой. Вспомним Данте: «Пусть каждый знает, что ничто, заключенное в целях гармонии в музыкальные основы стиха, не может быть переведено с одного языка на другой без нарушения всей его гармонии и прелести».

Но вот человек, пишущий и любящий русские стихи, открывает для себя поэзию чужого языка, и она покоряет его не меньше, чем русская. Конечно же, он попытается поделиться этим открытием со своими соотечественниками — а для этого необходима лишь самая малость: заставить полюбившиеся строки зазвучать по-русски. Чего уж проще? Взять и перевести их — благо, оба языка известны... Причем переводить, конечно, следует как можно точнее — ведь грешно потерять хоть одно слово там, где каждая буква — находка. Точность и еще раз точность — вот, очевидно, ключ к успеху.

Но что это? В переводе чудесные, чарующие стихи превратились в бормотание графомана.

* * *

«Тяготение к педантичной точности неотвратимо приводит к неточности... Точная, буквальная копия того или иного произведения есть самый неточный, самый лживый из всех переводов». Это сказал Корней Иванович Чуковский, тонкий знаток и мастер поэтического перевода, который он называл «высоким искусством». Стало быть, чтобы добиться истинной точности, надо быть неточным? Такое противоречие кажется необъяснимым, но лишь на первый взгляд. Вот как решает этот парадокс один из крупнейших представителей советской переводческой школы, Вильгельм Вениаминович Левик. Говоря о «Горных вершинах» Лермонтова, являющихся, как известно, переводом с немецкого, он указывает на то, что «Лермонтов передал нам только чувство Гёте, взяв из оригинала всего лишь два образа: «вершины» и «подожди немного, отдохнешь и ты». Но верности, подлинности чувства оказалось достаточно, чтобы русское стихотворение стало кровным братом немецкого».

Итак, необязательна, а зачастую даже вредна скрупулезная точность в слове; гораздо важнее точность в передаче чувства. И об этом же писал Чуковский: «Не букву буквой нужно воспроизводить в переводе... а улыбку — улыбкой, музыку — музыкой, душевную тональность — душевной тональностью».

* * *

И здесь встает вопрос: что же такое поэтический перевод? Всего лишь художественное ремесло, подобно, скажем, копированию картин, требующему, безусловно, и таланта, и мастерства, и вдохновенья, но не создающему самоценных творений? Или же это полноправный литературный жанр?

Думается, что верно последнее. И вот почему. Копия — это повторение объекта теми же или близкородственными средствами. В отличие от этого перевод стихотворения из системы одной поэзии в систему другой не есть копирование аналогичными средствами. Поэтический перевод является «копией» оригинала лишь в той же мере, что и перевод с языка живописи на язык музыки или перевод музыки — в слово, слова — в скульптуру и т. д. Но в такой же степени «копией» является вообще любое произведение искусства, поскольку оно всегда воспроизводит нечто, существующее вне его, претворяя тот или иной объект в образ. Поэтому нет принципиальной разницы между работой поэта, «переводящего» с языка ветра и звезд на русский язык и переводящего на русский с немецкого. Если перевод становится истинным произведением искусства, он обретает в своей литературе собственную судьбу, независимую от судьбы оригинала. Действительно, если бы немецкий вариант «Горных вершин» был безвозвратно утерян и всеми забыт, разве уменьшилась бы ценность стихотворения Лермонтова для людей, знающих русский язык?

Поэтический перевод не повторение, а вариант оригинала; перевод и оригинал — это просто две разные субстанции одного чувства, какими являются, например, фортепьянная пьеса и натюрморт, если они вызывают одни и те же эмоции.

* * *

Перевод стихов — это всегда задача множественная. Поэзия каждого народа суверенна и живет по собственным законам, которые, как правило, неприемлемы для поэтической традиции другого языка. Так, если русский переводчик раболепно соблюдает чужеземный «кодекс стиха», то его перевод оказывается в русской поэзии инородным телом, которое никогда не приживется в ней. В то же время не решает проблемы и воссоздание иноязычного стихотворения исключительно средствами русской поэтики: в таком случае оно потеряет все обаяние «заморского» чуда, ради которого в значительной мере и предпринимается переводческая работа. Сделать все совсем по-другому и тем не менее очень похоже — вот те противоречивые установки, единство и борьба которых направляют эволюцию теории и практики поэтического перевода.

Так, например, буквальное воспроизведение многих разновидностей испанской ритмики произвело бы на русского читателя впечатление сумбурного, неорганизованного стиха, в то время как испанец чувствует в таких строках чеканный, правильный ритм. И напротив: изящные пушкинские ямбы покажутся ему утомительно-монотонными. Точно так же некоторые испанские приемы рифмовки настолько непривычны для русского уха, что мы попросту не услышим тех созвучий, которыми будет восторгаться читатель, воспитанный на кастильской народной поэзии. С другой стороны, даже неплохо знающий русский язык испанец не сможет почувствовать и оценить знаменитый ассонанс Маяковского: «врезываясь — трезвость».

Значительную трудность вызывает передача на другом языке непереводимых поэтических образов (тропов). На деле здесь речь идет уже не о «переводе», а о замене иноязычной метафоры равноценным русским образом. Но вот как определить, равноценны ли два данных тропа? Очевидно, при этом надо помнить, что в основе почти любого образа лежит сравнение, а ценность сравнения определяется его новизной и меткостью. Ю. Олеша писал по этому поводу: «Сравнение должно быть точным, научно правильным. Вы должны вскрикнуть, натолкнувшись на сравнение. И затем, оглянувшись на него, вы должны удивиться, как это вам самому не пришло в голову, что именно бывает так, как сказал поэт». Действительно, кто, например, до Есенина замечал, что осень похожа на рыжую кобылу, что «солнце из выси — в колодезь златое ведро», а «изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины»? И вместе с тем как метко все это сказано!

Очевидно, именно из этих взаимоборствующих характеристик — новизны и точности — и складывается поэтическая ценность образа, которая, естественно, должна быть сохранена при замене оригинального тропа переводной метафорой.

* * *

Конечно же, в подобных заметках нельзя сколько-нибудь серьезно затронуть и сотой доли проблем, возникающих при переводе почти любого стихотворения, — это дело литературоведческой и лингвистической науки. Русская школа поэтического перевода, как никакая другая, накопила богатейший опыт и дала блестящие примеры того, как «переводная» поэзия не только обогащает родную литературу, но и порою служит мощным импульсом в ее развитии. И понятно, почему в наше время, когда повсюду так явственно ощущается взаимодействие национальных культур, советские литераторы уделяют столь пристальное внимание делу стихотворного перевода, ибо только ему под силу сплотить страну всемирной поэзии, до сих пор разобщенную границами языков.