Михаил Тарковский Замороженное время (М. : Андреевский флаг, 2003)

Михаил Тарковский

Замороженное время

(М. : Андреевский флаг, 2003)

Странное чувство: мне почти нечего сказать о прозе Михаила Тарковского. Такое же чувство возникло недавно, когда предложили написать несколько слов о Родине.

Я подумал и написал: это настолько внутри, как скелет и кровоток, что мне даже как-то не хочется об этом говорить. «Какое мне дело до того, что у меня внутри».

Тарковский – это настоящее, непридуманное, родное. То же пронзительное чувство узнавания, родства и причастности было, когда читал «Последний срок» Валентина Распутина. Не чаял, что еще раз такое случится, – на одну судьбу и одной любви много, а тут во второй раз приютили, приласкали, пожалели.

Мне не до конца ясны взгляды и вкусы людей читающих: понятно, что не массы определяют вкусы, а, так сказать, ценители. Но я что-то так и не догадался: отчего у лучшего русского писателя вышло до недавнего времени всего две книги прозы, которые я, признаться, нашел случайно и в магазинах почти не встречал? Это я о Тарковском говорю, о нем.

Почему никто не приносит дары, вино и хлеба к его дому – в благодарность за то, что он живет с нами в одном времени?

Придумать, что ли, самому себе какую-нибудь глупость в ответ? Про то, что у Тарковского нет романов, например. Только повести и рассказы. Как у Чехова, ну.

Про то, что он очень мало пишет про город, а все про каких-то собак и охотников.

Про то, что вообще мало написал: три тома прозы за двадцать лет работы – не густо.

Пишу это, и самому от себя противно.

И вот почему.

Тарковский обладает зрением и знанием: он показывает жизнь, как птенца в ладонях, – бережно, нежно, тепло, и сердце щемит от этого.

Тарковский любит жизнь, умеет это делать, и, Боже мой, насколько редким стало умение писателя не жаловаться, не нудить, не носить везде свой защемленный палец, показывая – вот-де, бо-бо мне. Пошли бы они все вон со своим «бо-бо», они и не знают, что это такое.

Тарковский, как всякий русский классик, доказал, что книгу можно написать о любом человеке – всякая жизнь достойна стать книгой (да не всякая книга достойна описать жизнь).

Он иногда заговаривается, иногда оступается из повести почти уже в очерк – но и это от последней честности, от бесконечной правдивости происходит: когда Миша уже не может сдержаться и прямо посреди художественного текста вдруг голосом автора обращается к своему герою: как же ты мне дорог, милый человек, сейчас брошу писать и пойду обниму тебя – ты ж сосед мой.

Ну что ж поделать, если я и сам так делаю, когда читаю Тарковского: закрою книжку и смотрю зачарованно округ себя, ничего не видя. «Какое же спасибо тебе, писатель, – думаю. – Как же это так все… Это все так – как же?»