Максим Амелин Конь Горгоны (М. : Время, 2003)

Максим Амелин

Конь Горгоны

(М. : Время, 2003)

Тут кто-то написал, что «читать Амелина – труд». Я бы добавил: полезный труд. Нет, серьезно, я, когда читаю стихи Максима Амелина, всегда как-то даже немножко горжусь собой: вот, думаю, занимаюсь делом, а не ерундой какой-нибудь.

У него есть стихи, где нет объекта и все держится только на ритме. Есть стихи, написанные в одну фразу. Стихи с вкрапленными молитвами на разных языках. Стихи, где ритм надламывается, как сук, на котором сидишь, и где ритм раскачивается, как качели.

Амелин часто апеллирует к той поэзии, с которой начиналась русская словесность, – Тредиаковский, Державин, Языков… Он считает, что на языке Пушкина уже поздно разговаривать с Богом. Пушкин уже подрастерял этот словарь. Амелин его, не без некоторой наглости, восстанавливает.

То есть случился некоторый парадокс: у классицистов (не говоря уж об античности) учились все, кого знает и чтит нынешняя поэтическая братия, – Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, Бродский.

Однако новое поколение стихотворцев в основной своей массе прежнюю поэзию знает, кажется, не очень, предпочитая ориентироваться на поздние сливки – символистов, акмеистов (особенно акмеистов), ахматовский круг, наконец, друг на друга (это чаще всего).

(Футуристы или имажинисты интересуют исключительно с точки зрения перфоманса, а суровое влияние советской поэзии сведено почти к нулю.)

Что до античности – о ней что-то слышали.

Амелин поступил наоборот. Он будто бы подает руку через головы Пастернака и Бродского: Сумарокову, Хераскову, Измайлову, Баратынскому и Хвостову тоже – ему с особенной нежностью.

Мы уже не говорим о Катулле, которого Амелин переводит с латыни, или о Преложении им Давидовых псалмов.

Афанасий Мамедов сказал как-то, что Амелин больше, чем кто-либо, работает с материей Большого времени.

Понятно, что до Большого времени Амелин добрался вовсе не потому, что разброс его поэтических предпочтений и увлечений расстилается на века. Но и поэтому тоже.

По собственному почину Амелин взял во владение огромное пространство: ему что Иван Волков, что Анакреон, что Санджар Янышев, что Оден – все ближайшие соседи по ремеслу. Что теперь винить Амелина, если, кроме него, на это богатство больше никто не претендовал.

В очередной раз Амелин доказывает, что новаторство заключается не в том, чтобы сбросить всех наскучивших своим величием с парохода современности, а в том, чтобы самому спрыгнуть оттуда.

И поплыть потом.

Смотрите, смотрите, как плывет!

Из трудных избравши путей не самый,

не самый из легких путь,

середним иду меж горой и ямой,

с которого не свернуть

налево, где высится склон отвесен,

направо, где пропасть-пасть,

и нету ни вервий нигде, ни лесен, —

иль вознестись, иль упасть,

не знаю, что лучше, но только прямо

отныне не для меня, —

куда? – глубиной привлекая, яма,

гора, вершиной маня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.