Леонид Юзефович Самодержец пустыни (М. : Ад Маргинем, 2010)

Леонид Юзефович

Самодержец пустыни

(М. : Ад Маргинем, 2010)

Случается, что в ранней молодости заболеваешь каким-то историческим персонажем – и не просто через целую жизнь проносишь интерес к нему, нет, тут что-то большее: этот идол служит для того, чтоб проверить на нем все свои иллюзии, изжить прежние, юношеские, заблуждения и, как часто бывает, подцепить новые, старческие, не столь шумные, но не менее глупые.

Впрочем, если к идолу относиться верно (добро и зло приемля равнодушно), то иногда, если хватает сил, удается сформировать в себе то, что можно назвать чувством истории.

В случае барона Унгерна, насколько мне позволено судить, это было непросто.

Юзефович, как он сам пишет, впервые услышал про Унгерна еще в армии, повесть о нем написал в начале восьмидесятых, изначальный вариант этой – документальной – книги был опубликован в начале девяностых, но окончательный вариант «Самодержца пустыни» Юзефович дописал только в 2006 – 2010 годах.

Представляете, какой срок: сорок лет путешествовал Юзефович по монгольской пустыне, вглядываясь в следы дикого барона.

Как человек, пишущий художественные тексты, Юзефович, безусловно, один из вернейших эталонов вкуса – это не я придумал, не я сказал первым, но и в моем поколении до этой мысли сами дошли и Данилкин, и Гаррос, и Садулаев…

Вместе с тем проза Юзефовича, ценимая мною безусловно, как ни странно, почти лишена страстного, лирического чувства, являющегося для меня и наиболее привлекательным, и наиболее важным в литературе.

Пушкин говорил, что русский язык без грамматической ошибки ему не мил – однако и этой самой «грамматической ошибки» тоже может недоставать в прозе Юзефовича.

Но вот удивление: одновременно с этим слова Льва Толстого о Пушкине – «идеальная иерархия слов» – в максимально возможной для дней нынешних степени относится именно к Юзефовичу, и к Юзефовичу как к никому другому.

Какой-то встроенный специальный орган просто не дает Юзефовичу позволить себе стилистические огрехи и мало-мальские компромиссы со вкусом.

Веду к тому, что, как ни странно, есть какая-то потайная, но очень крепкая связь между умением владеть языком – и умением понимать собственную историю.

Человек с дурным литературным вкусом априори является дурным историком. Человек с чувством слова куда чаще способен разобраться во временах.

Мы уже говорили о Пушкине, тут же, естественно, вспоминается Карамзин. С известными допущениями можно в том же контексте упомянуть Льва Гумилева. Еще более близкий пример – глубочайший исследователь и ценитель литературы, в каком-то смысле последний историк Серебряного века, перешагнувший в наши дни, Вадим Кожинов.

Впрочем, начиналось все, конечно, с Нестора – с его ровной, веской поступью сквозь века.

Юзефовича как историка характеризует редкое в наши времена достоинство, несуетливость, в лучшем смысле неэмоциональность.

Но какое количество эмоций переживал, предположу, Юзефович, когда, очаровавшись Унгерном, спустя годы все больше и лучше видел, как слой за слоем стирается с барона налет мистики, героики, тайны – и за всем этим обнаруживается психически нездоровый человек, убийца с садистскими наклонностями, истребитель евреев, русофоб, предводитель шайки головорезов и ничтожеств – в общем, натуральное чудовище, чудище, вызывающее физическое отвращение того же свойства, какое вызвал бы вид собственного скелета.

Наверное, тут и началась главная работа над темой и над воспитанием чувства истории, в которую, как верно было замечено не мной, нужно вглядываться, а не вперять укоряющий взгляд.

К середине книги Юзефовича «Самодержец пустыни» я мечтал, чтоб поскорее пришли красные командиры и убили эту суку наконец.

Едва ли и к финалу книги мне стало жаль барона… Но там возникло другое, очень редкое при чтении исторических книг, почти неизъяснимое чувство большого времени, его волн, смывающих страны и нации, не говоря уж об отдельных людях – среди которых тем не менее остается кто-то, впаянный в память и твердь, когда волна отходит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.