Виктор Кондырев Всё на свете, кроме шила и гвоздя (М. : Астрель, 2011)
Виктор Кондырев
Всё на свете, кроме шила и гвоздя
(М. : Астрель, 2011)
Пасынок, друг и, скажем прямо, собутыльник писателя Виктора Некрасова написал книжку лохматых и непарадных воспоминаний. Лохматых, но цельных по интонации, искренней и несуетливой. Непарадных, но напрочь лишенных всякого смакования старых сплетен и перезревших обид и вообще преисполненных ненавязчивого авторского достоинства.
Читать – одно удовольствие.
Эти мемуары из разряда тех, что вызывают любопытство даже в том случае, если читатель подзабыл, что именно написал главный герой книжки.
Нет, ну все помнят, конечно, что есть великая повесть «В окопах Сталинграда», но после нее (опубликованной в 1946 году, тут же награжденной Сталинской премией и в течение всего двух десятилетий переизданной сто двадцать раз на русском и основных мировых языках) Некрасов писал прозу еще сорок лет.
Не сказать, что творческое наследие его огромно, но как минимум две вещи Некрасова помнить важно и должно.
Это «Кира Георгиевна» 1959 года – повесть о том, как возвращались из советских лагерей. Запретную тему в литературе он поднял, кажется, первым.
И это «Маленькая печальная повесть» 1986 года – о том, что, как выяснилось, эмиграция на Запад зачастую не делала советского человека ни более, в самом широком смысле, свободным, ни более счастливым. Об этом Некрасов тоже, пожалуй, написал одним из первых.
И как в 1959 году были не ко двору его «гулаговские» возвращенцы, так и в 1986 году еще не вырос у нас тот читатель, который осознал и оценил бы тихий и ненавязчивый некрасовский скепсис касательно того, что рай можно обрести, перемещаясь в географии.
Он-то, фактически выдворенный из Союза в 1974 году, познал это на собственном опыте.
Кондырев начинает описывать некрасовское житье-бытье с 1972 года (хотя есть отдельные картинки и 1959 года – когда еще пацаном автор впервые увидел писателя; и 1969 года – когда Кондырев служил в армии и, будучи в отпуске, забежал к Некрасову, а тот, услышав топот сапог в парадной, решил, что его пришли забирать).
Пересказывать не стану – поверьте на слово, книжка и вправду интересная. Начинается без разгона и самоподзавода: повествование идет, словно ты сидишь с автором за столом, и он говорит, говорит, иногда изображая ситуации в лицах, – у него, кстати говоря, отлично это выходит.
Вот вчерашняя литературная звезда, фронтовик и лауреат на глазах превращается в «диссиду» и становится опальным. Как ведут себя друзья? (И как повел бы себя я, мои товарищи? – неизбежно сверяешь, читая.) Евгений Евтушенко, семья Лунгиных, Булат Окуджава – они все там есть, и не только они. Появляются Лидия Чуковская, Юрий Домбровский, Евгений Рейн, Межиров, Галич – живая история литературы, в общем.
Заслуга Кондырева в том, что его книжка никогда не становится сведением счетов (или почти никогда – за исключением случая Марии Розановой, которую автор явно невзлюбил). Напротив, Кондырев написал вещь добрую и максимально непафосную. Достаточно пояснить, что само название ее является фрагментом любимой некрасовской присловицы: «Мы е*али все на свете, кроме шила и гвоздя: шило острое, кривое, а гвоздя е*ать нельзя».
Какой уж после этого пафос!
Вроде речь идет о вещах невеселых, но улыбаешься, а то и похохатываешь, читая сей мемуар, едва ли не на каждой третьей странице.
Знакомая Некрасова, журналистка, должна писать книгу о шахтере Стаханове – а Стаханов не выходит из запоя. То есть не прекращает пить вообще никогда, ни на день. В какой-то момент его буквально запирают в квартире, и три дня журналистка «пытает» героя, переживающего глубочайший посталкогольный синдром, на предмет его биографии. Прознав об этом, Некрасов, сам еще тот выпивоха, приходит в полный восторг – Стаханов становится его любимым советским героем.
А речь Некрасова! «…пошел в Манеж поглазеть на портрет Брежнева блудливой кисти Налбандяна. Впечатление – яркое, как будто пожевал говна».
А все эти истории, связанные с его исключением из партии, обыском в квартире, слежкой, обилием стукачей среди знакомых, мытарствами и отъездом! И даже это Кондырев описывает с ненавязчивым таким юморком – как, собственно, и воспринимал это неисправимый мушкетер Некрасов.
Вот они уже в аэропорту, уезжают из Союза. «В начале шмона таможенники было насторожились – магнитофонные пленки! Нарушений в этом не было никаких, но один все же взял наугад кассету, вставил в портативный магнитофон. И забренчала гитара, и запел, чуточку блея, Окуджава. Таможенник заулыбался, а другой перестал ковыряться длинным щупом в тюбике зубной пасты».
Некрасов потом сказал, что «все тогда прониклись чем-то похожим на симпатию». Таможенник, правда, тихонько зажал кассету Окуджавы для себя. Некрасов сделал вид, что не заметил маленькой кражи.
Тут же подполковник таможни, проверяя награды Некрасова, заметил, что нет удостоверения на медаль «За оборону Сталинграда». Писатель хохотнул, что еще в 45-м потерял, пьяный был. «Ищите!» – строго сказал подполковник.
«Некрасов заметался. Это была его любимейшая память о Сталинграде. А тут на тебе… Вдруг он выхватил из кучи своих книг какое-то издание пятидесятых годов, открыл книжку и пришпилил медаль к титульному листу, прямо на название “В окопах Сталинграда”.
– А так пойдет?
– Пойдет! – подполковник неожиданно улыбнулся. – Забирайте свою медаль!»
Надо сказать, что литературные неприятности Некрасова, начавшись «здесь», вовсе не прекратились «там». В 1971 году был рассыпан его двухтомник – и с тех пор Некрасова в Союзе не печатали до самого начала «перестройки». Но, выехав на Запад и поселившись в Париже, Некрасов остался все тем же, кем и был, – веселым и всеоткрытым правдолюбцем. Высказался он раз на тему того, что ему не нравится во Франции, высказался два раза – в общем, в 1979 году его перестали переводить на французский. Так-то.
Мы все знаем, что Некрасов эмигрировал, а вот как дальше сложилась его жизнь, знаем не очень, не правда ли?
Натали Саррот, которая до какого-то того момента была внутренним рецензентом книг Некрасова для французских издательств, дружбу с «этим русским» свела на нет. Издательства стали возвращать его книги с невнятными отговорками.
«Вот тебе и рай земной!» – всплеснул руками Некрасов.
«Сытая, богатая, привыкшая к комфорту и не хотящая никаких перемен нация…» – напишет он о французах.
«Некрасов обнаружит, – пишет Кондырев, – что пресса во Франции как никогда свободна, при том, однако, условии, что все журналисты должны мыслить примерно одинаково, то есть как надо. <…> Очень скоро Некрасову дали понять, что его правда не только не нужна, но и почти полностью противоречит прогрессивным взглядам и реальным, то есть принятым в парижском обиходе, оценкам».
Не злобный, не меркантильный, лишенный политических амбиций, в самом хорошем смысле простой и честный человек, он умудрился оказаться не ко двору везде и всюду.
Его и сейчас-то непонятно, как воспримут иные читатели.
У тех, что «слева», понятный набор претензий – как же ж, не оценил достоинств советской системы, костерил ее на чем свет стоит на всех «голосах».
Но и у тех, кто «справа», тоже обнаружатся свои вопросы. Некрасов, к примеру, исхитрился на Западе разругаться с представителями украинской «диссиды». Сам киевлянин, обожавший этот город, заступавшийся, пока жил там, за украинских самостийников, Некрасов на Западе несколько раз очень тактично высказался против отделения Украины и даже посмел сказать, что украинцы живут в Союзе нормально, с голоду не умирают.
Его тут же анафеме предали – да как он посмел?!
Вообще Некрасов был явно не из тех людей, что делили правду на ту, которую стоит произносить, и ту, которую не стоит. Сталина он ненавидел, но в том, что сам кричал в Отечественную «За Сталина!» – честно признавался. Нам давно говорят, что никто и не думал такое кричать, все это придумала проклятая советская пропаганда, а тут Некрасов встревает – нет бы смолчал.
Он еще за Красную армию всегда заступался – потому что боготворил ее и всерьез считал освободительницей. Тоже ведь мог бы не очень распространяться на эти темы.
«Я помню, – пишет Кондырев, – как Некрасов говорил за пару лет до смерти, что людям, живущим в Союзе, ни под каким видом нельзя прислушиваться к советам отсюда, ведь мы, эмигранты, уже ничего не понимаем, что творится в Союзе. Абсолютно!»
Представляете, как воспринимала эмиграция эти слова и при жизни Некрасова, году в 1987-м, и год, два, три спустя? Как полную дикость!
Все это, надо понимать, так или иначе повлияло на нынешнюю судьбу Виктора Платоновича Некрасова: замечательного советского писателя – и потомственного дворянина, диссидента – и патриота. На Западе его давно не переводят и не издают, но и у нас, признаем, книжные лавки его переизданиями не избалованы.
Некрасов не попадает ни в «патриотические» святцы, ни в «либеральные». Такой вот нехитрый расклад.
«На Лионском вокзале, – пишет Кондырев, – вспоминаю, как в ожидании поезда из Женевы мы с В.П. прогуливались по перрону. Людей почти не было, поезд запаздывал. Виктор Платонович присел на багажную тележку.
– Прокатить? – пошутил я, а он неожиданно со смехом согласился.
Я покатил тележку, почти бегом, сидящий писатель задирал ноги и весело вопил:
– Разойдись! Осторожно! Везут на свалку истории!»
Пусть это останется очередной некрасовской шуткой, да ведь?
Иначе мы такие дураки будем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.