Марина Степнова Женщины Лазаря (М. : Астрель, 2011)

Марина Степнова

Женщины Лазаря

(М. : Астрель, 2011)

Степнова поняла простую вещь: нет лучшего способа подать эпоху, чем через семейный роман. Хотя, может быть, все как раз наоборот? – ничего она и не думала понимать, просто написала семейный роман, а он – раз! – и расстелил перед нами эпоху, полюбуйтесь.

Впрочем, если мужчины семейные романы писать забросили, то литераторы женского пола делают это периодически – вот только никакой эпохи там не разглядеть, одни страсти (именно не страсть, а страсти). Так что если у Степновой получилось – значит, она знала, что делала.

Это прекрасная проза, там много воздуха, там все герои наглядны, как в трех зеркалах сразу. Короче, перед нами нечто большее, чем сама жизнь, – что и являлось во все времена признаком истинной литературы.

Но при этом есть обманчивое ощущение легкости: словно гимназистка на катке сделала изящный круг (вот дореволюционная Россия, вот Гражданская война, вот тридцатые, вот опять война, и вдруг уже день нынешний) – и все успела заметить, все лица и улыбки, яростные приметы времен и тихие горечи людей. Не в пример иным мужчинам, что тащат свои романы как камень в гору и все норовят читателя заставить помогать им (да какого, собственно, черта? – кати сам свою мрачную глыбу), за Степновой еле поспеваешь, страницы летят, как на хорошем зимнем сквозняке.

Не подумайте, кстати, что проза Степновой – это эдакое трепетное девичье рукоделие: с той ловкостью, с которой она пишет, можно с равным успехом и ребенка пеленать, и разбирать оружие. Лексика мускулистая, экспрессивная, автор может запросто запустить матерка – и это к месту, это бодрит и греет.

Речь, собственно, о чем: был такой советский ученый по имени Лазарь Линдт. Сначала он любил женщину, которая была старше его и его не могла любить. А потом любил женщину, которая была много моложе его и его не смогла любить.

И в итоге получился целый XX век муки и маеты.

Линдт – почти гений, циник, умница. Хоть и вынесено его имя на обложку, герой он чуть ли не эпизодический, он всегда где-то с краю сцены, а на самом свету – ну да, его женщины.

Что до Лазаря, то…

« – Ты, Лазарь, как будто не в наше время живешь, ни черт тебя не берет, ни советская власть, – ворчал Чалдонов, гоняя под пересохшим языком ледяную таблетку валидола.

– Так их нету потому что, Сергей Александрович. Вот и не берут.

– Кого нет, Лазарь? Что ты несешь?

– Да никого нет – ни чертей, ни советской власти, Сергей Александрович. Люди всегда одинаковые. От сотворения Адама. Я просто умею с ними договариваться».

Или вот еще.

«Разумеется, Родина очень быстро приспособила Линдта к войне, как приспосабливала к ней все, что считала хоть сколько-нибудь полезным. Линдт не возражал – какая разница, к чему в итоге применяли его выводы: к усилению обороны или к увеличению надоев. Это была не неразборчивость, не душевная тугоухость, а твердый и осознанный расчет. Во-первых, Линдт был начисто лишен нелогических человеческих сантиментов, во-вторых, процесс решения очередной научной задачи интересовал его куда больше конечного результата, в-третьих, он был очень взрослый и очень умный человек – в отличие от многих своих последователей, которые сперва азартно изобретали водородную бомбу, а потом так же азартно в этом каялись. Фарисеев Линдт не выносил».

Или, не могу удержаться, еще – чтоб позлить иных читателей.

«Сам не приехал, зато приехал Берия – очень полный, но с неожиданно легкими, почти изящными манерами, свойственными некоторым особенно удачливым толстякам. Линдту он понравился, впрочем, вполне ожидаемо – Берия прекрасно слушал, был деловит, умен и обаятелен, как и положено хорошему исполнителю. Он и вел себя как исполнитель – не заносился, проблемы по большей части решал, а не создавал, и старательно делал вид, будто он тут так – в сторонке, в тени, а главные здесь вы, товарищи ученые».

Мне особенно близко в этой книжке, что Степнова совершенно спокойно умудрилась избежать набивших оскомину счетов с эпохой: ох-де, черные дни, ах, вы, лютые годы. Это высокое, трудное чувство надо уметь воспитать в себе: видеть все и не грозить из безопасного далека огромным временам тщедушным кулаком, но понять эпоху и принять ее на душу как многопудовую, неизбежную уже данность.

У Степновой это получилось. Ибо все мы понимаем, какие тогда были дни. Дни, когда не только безвинно умирали прекрасные люди, – но и жили, и работали, и творили тысячи тысяч прекрасных, живых, из последних сил улыбавшихся жизни людей.

Я еще дам одну цитату, а комментировать ее не стану, сами все поймете.

«Да когда же это кончится, Господи? Когда прервется эта жуткая череда?

Господь промолчал, словно спрятался за пыльную радиотарелку (внутри места не нашлось бы даже Ему – уж слишком огромен был бас Левитана, слишком страшны сводки Советского информбюро), и тогда Маруся, с трудом опустившись на колени, принялась молиться выключенному репродуктору – яростно, горячо, как не молилась никогда и никому в жизни».

В книжке Степновой почти больше ничего нет связанного с верой, но порождает это сочинение почти религиозное чувство мирооправдания. Да, оправдания мира, которому, казалось бы, никакого оправдания нет.

…А дальше несколько слов уже не по существу.

У меня есть к тексту несколько мелочных придирок.

Когда, к примеру, завшивевшего подростка Линдта в Гражданскую тащит глава советского ученого ведомства в свой чистый дом, где строгая жена и борщ, – я эту сцену узнаю, потому что сорок раз читал подобное в сорока советских романах. Хотя, может, Степнова это нарочно обыгрывает в сороковой раз? Тем более что если так оно и было – зачем придумывать так, как не было?

Или когда Степнова неожиданно начинает писать БОЛЬШИМИ БУКВАМИ, хотя она и маленькими все прекрасно умеет. Вы можете себе представить большой шрифт у Пушкина? Это всегда какое-то неуважение к читателю, который якобы ни черта не поймет, если ему написать нормальным шрифтом. Ну и недоверие автора к самому себе тоже. Степнова вот пишет: «…она ВИДЕЛА чужую боль». Или: «Нет, даже так – СТРАХ». А давайте еще наберем это слово полужирным и снизу трижды подчеркнем для надежности? И будет нам всем страшно. ОЧЕНЬ СТРАШНО.

Или когда Степнова замечательно хорошо описывает, как некто Сашка Берензон пришел проситься добровольцем на фронт и его берут (и он пройдет всю войну и выживет). А в финале своей истории Степнова добавляет: «Не верите – спросите у Яндекса».

Боже ты мой! Какой еще Яндекс! Книги пишут о том, чего Яндекс не знает и никогда не узнает. Это Яндекс все узнал из книг, а не наоборот. Какая разница, верим мы или не верим? Сказанное в настоящем романе не нуждается в подтверждениях, это можно только комментировать!

Появись такие казусы в любом другом проходном романе, я б и внимания не обратил. Но у Степновой, коль речь зашла о книжке умной, точной в деталях и замечательно построенной архитектурно, – это просто обидно.

Хотя сам факт несомненной удачи – даже не удачи, а ожидаемого результата отлично сделанной работы – все упомянутое мною никак не отменяет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.