Дубль два
Дубль два
В итоге истории пришлось делать второй круг.
К началу «нулевых» для появления очередной реалистической поросли возникло несколько предпосылок.
Во-первых, несколько поизносилась идея пресвятого либерализма, зато по поводу советского проекта оформилась некоторая ощутимая общественная ностальгия.
Во-вторых, возник запрос на новое государственничество и прочий патернализм, что вскоре выразилось в появлении того самого человека, которого Борис Николаевич, уходя, попросил «беречь Россию».
В-третьих, – поверьте, это немаловажно, – выросло целое поколение людей, которые не просто читали Эдуарда Лимонова и чуть в меньшей степени Проханова с Мамлеевым, но и предпочли их, навскидку, Аксенову и Войновичу. То есть харизму, браваду и окрашенный в красно-коричневые цвета нонконформизм предпочли замечательным буржуазным ценностям.
Важную роль сыграло появление премии «Национальный бестселлер», которая наконец взорвало упорядоченную ситуацию тихого и милого либерального гетто.
Ну и, наконец, какому-то количеству читателей захотелось чего-нибудь свежего, не все же потреблять продукт с гнильцой (помните, к слову, что русская красавица в одноименном романе Виктора Ерофеева всегда несколько припахивала? Это показательно).
Безусловно, те, кто позже стали называться «новыми реалистами», ни сном, ни духом об этом не ведали.
Да и никто тогда об этом знать не мог.
Все получилось случайно, сослепу, на ощупь.
В 2001 году Шаргунов получил премию «Дебют» за первую свою повесть «Малыш наказан» и передал ее денежное содержание Лимонову, задержанному в Алтайском крае и препровожденному в Лефортово. Между прочим, Лимонову инкриминировали попытку устроить в Казахстане вооруженный переворот.
В том же году появилась повесть «Ногти» Михаила Елизарова, жившего тогда еще в Харькове. Он, впрочем, вскоре переедет по гранту в Германию – прочтя «Ногти», немцы всерьез подумают, что появился еще один писатель про звероватых русских, но, когда прочтут роман “Pasternak”, жестоко обломаются и Елизарова побыстрее выдворят.
Роман Сенчин к тому времени уже активно публиковался.
Что до Садулаева, Рубанова и прочих, включая меня, никто еще о литературе не помышлял, и все занимались своими личными делами.
Появившийся тогда, как я бы сказал, манифестецкий текст прозорливого Шаргунова «Отрицание траура» («Я повторяю заклинание: новый реализм!» – сказал он там) касался, в общем, едва ли не его одного – кроме самого Сергея, отрицать траур, постмодернистское пересмешничество и прочее наследие веселых девяностых было, по большому счету, некому.
Требовалось еще какое-то время для накопления смыслов.
В 2003 году премию «Национальный бестселлер» выиграли молодые писатели Гаррос и Евдокимов с романом «Голово <ломка>» – и это было уже то, что надо: жестокая и драйвовая история про убийство банкира, ребята замечательно перетрясли русский язык и буржуазный дискурс, и разом выбили целое облако пуха и пыли. Одни чихали от смеха и радости, другие – от раздражения. Одни называли их книжку «глотком свежей крови», другие – «томиком мата».
В 2005 году разом появились первые чеченские повести Садулаева и его «Радио Fuck», Гуцко получил «Букер» за роман «Русскоговорящий» (и, знаменательно, глава жюри Василий Аксенов отказался вручать ему премию, потому что хотел отдать ее своему товарищу Анатолию Найману), плюс ко всему вышел мой первый роман. В 2006-м стал известен Рубанов.
В 2007 году критики Рудалев и Пустовая начали всерьез писать о «новом реализме», а критик Беляков отрицать его существование, что, собственно, и стало окончательным подтверждением, что он есть. Потому что у нас в литературе вообще принято отрицать как раз то, что уже имеет место.
Поначалу к «новым реалистам» относили старожилов литературных семинаров в Липках, отбывших там лет по пять каждый, – Дмитрия Новикова и Александра Карасева.
Они вроде бы тоже работали в реалистическом жанре, отдавали дань традиции и тому подобное. Но в чем-то это была уже устаревшая модель – хронический антисоветизм, характерный для всех вышеназванных, отсутствие нерва социальной раздражительности, да и сама манера поведения в литературе быстро вывели их за пределы новой генерации.
«Новых реалистов» в том виде, о котором здесь идет речь, характеризовали веселая агрессия, бурное социальное ребячество, привычка вписываться в любую литературную, а часто и политическую драку, и вообще желание навязчиво присутствовать, время от времени произносить лозунги, уверенно считать давно поделенное литературное пространство своей вотчиной.
Все это, к слову, шло вразрез и с той моделью поведения, что демонстрировали «реалисты» призыва девяностых. Знаменательно, что так или иначе обращались к советской литературе и первые, и вторые, однако если Варламов, Ермаков или Тарковский ориентировались на ушедшего во внутреннюю эмиграцию Пришвина, то Шаргунов апеллировал к Валентину Катаеву, Елизаров – к Гайдару, что до автора этих строк, то в качестве модели писательского (не путать с человеческим) поведения он уверенно выбирал Алексея Н. Толстого.
Последовательно Сенчин, Шаргунов да и я тоже совершили вещь, году уже в 1995-м и даже в 2000-м, совершенно немыслимую: мы начали публиковаться одновременно в «Новом мире» и в «Нашем современнике», в «Завтра» и в «Новой газете», выступать на «Эхе Москвы» и на радио «Радуница», посещать красно-коричневые митинги и либеральные «круглые столы».
Пользуясь лимоновской терминологией, «новые реалисты» успешно навязали себя литературной общественности со всем своим багажом. С ними пришлось считаться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.