РАЗГОВОРЫ С ОППОЗИЦИЕЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЗГОВОРЫ С ОППОЗИЦИЕЙ

№ 1-й

Опять начинает фальцет.

— Наш почтенный член, Юлия Петровна, содержащая школку из семи девиц, при содержимом ею пансионе получала на нее ограниченную субсидию, которую желает получить и снова.

Молчание. Одна дама катает трубочку из бумаги.

— Она, господа, просит отрядить депутацию, которая бы удостоверилась в состоянии школы.

— Теперь этого нельзя сделать, — говорит бас.

— Отчего?

БАС. — Оттого, что в школе учениц нет.

ФАЛЬЦЕТ. — Это, она говорит, можно устранить, можно собрать некоторых, а помещение и прочее все видно.

ТЕНОР. — Лучше отложить, пока соберутся ученицы.

Дама делает упрекающий взгляд.

БАС. — Да, отложить!

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. — Конечно!

ФАЛЬЦЕТ. — Но, помилуйте, ей нужно, она говорит…

Спор полчаса, и дело решается в пользу немедленной выдачи субсидии, послав предварительно избранных лиц удостовериться в состоянии школы, ученицы которой распущены.

(Чай подают с кренделями.)

№ 2-й

При Глуповском уездном училище смотритель Розгочкин основал школу для приходящих мальчиков; Иван Иванович Икс был в ней, все нашел в отменном порядке, как система, так и то-то, преподавание, ну, и все.

— Могу сказать, — начинает выбивать, утупляя глаза в стол, Иван Иванович, — в рассуждении системы и прочего и… начиная с одного и до семидесяти пяти, постепенно…

— Да, — перебивает фальцет. — Так бюро полагало изъявить нашу признательность.

— Конечно!

— Разумеется!

— Изъявить!

Шум.

— Господа! Господа! Позвольте же, господа! Только вот что: имеем ли мы право изъявлять признательность?

— Отчего же?

— Почему же?

— Чтоб министерство не обиделось?

— Какое?

— Министерство народного просвещения.

— Какой вздор!

— Обидится.

— Непременно обидится.

— Не обидится…

Спор долее часа: решается так, что как-то ничего не поймешь, будут ли объявлять признательность или нет, и обидится ли этим министерство народного просвещения или не обидится?

(Чай подают с лимоном и со сливками.)

№ 3-й

— Вот, господа, наш почтенный член, Екатерина Николаевна, учредила школу, в которой девочек обучают читать, писать, шить, гладить, чистить перчатки, убирать головы и…

— Зачем убирать головы?

— Зачем чистить перчатки?

— Отчего же не убирать голов?

— Не надо — это не ремесло.

Длинный разговор, заключаемый тем, что голов не надо убирать.

А публицисты восхищаются, что в некоторых петербургских парикмахерских мужчины заменены женщинами. Значит, они, то есть публицисты, напрасно восхищаются: парикмахерства не нужно.

№ 4-й

— Так, соглашения, господа, очевидно, произойти не может; надо баллотировать вопрос. Как угодно баллотировать?

— Записками.

— Шарами.

— Записками.

— Записками.

— Шарами.

— Шарами.

Шары берут верх.

— Безусловным большинством?

— Да!

— Нет!

— Большинством двадцати членов.

— Помилуйте, нас всех сегодня двадцать восемь.

— Ничего.

— Это невозможно.

Фу ты, господи милосердный! И это называется дело делать!

Будет уже примеров: надоели, чай. Остановимся на четырех, и вместо пятого примера расскажем последний казус осложнения комитетских занятий.

Нынче комитет собирается под председательством Сергея Сергеевича Лашкарева, и при нем он отучился даже от того, что знал при г. Вернадском. Теперь комитет представляет просто кагал какой-то, все говорят — и никто не хочет слушать, друг друга перекрикивают, один другого путает; очередь не наблюдается.

— Нет, позвольте, Петр Иванович!

— Нет, Петр Иванович, позвольте я расскажу.

— Нет уж, позвольте я.

— Нет я; вы, Петр Иванович, не расскажете, у вас красноречия нет, у вас зуб со свистом.

Сходите, читатель, полюбоваться на эти безобразные заседания, на это греховное толчение воды; сходите, чтоб поверить в справедливость наших слов и глубже усвоить себе полезное отвращение от меледы, которую люди позволяют себе называть делом.

Под председательством С. С. Лашкарева комитет дошел до того, что одного “бюро” ему стало мало, и он ощутил необходимость выделить из себя еще что-то вроде комитета в комитете, для специально педагогических занятий. Несколько голосов, правда, восстали, было, против этого нового выделения, но ничего не сделали. Козероги были за выделение, и оно состоялось: двадцать два, не то двадцать три человека составляют теперь особую комиссию. Выборы были достойны слез и смеха: приходилось чуть не самому себя выбирать. Но все равно, — нелепость сделана, теперь опять за разговоры, пока не придет кому-нибудь в голову еще выдумать какую-нибудь комиссию.

Между молодыми членами этого комитета все более распространяется убеждение, что не стоит в нем тратить времени, а две дамы очень категорически выразились, что “вместо этого празднословия лучше свою горничную читать учить”, — и правда.

5) Ученая говорильня государственных имуществ (ученый комитет) может сделаться предметом рассуждений только тогда, когда в мире Божьем станет ведомо, где эта говорильня и как отпираются двери принадлежащего ей помещения.

Одним словом, все это, как мы уже сказали, пруды, стоячие, заросшие тиною пруды, с тем единственным неудобством в сравнении, что они открываются тогда, когда водяные пруды покрываются льдом, и закрываются, когда те освобождаются из-под льда.

А ведь могло бы быть совсем иначе. Все эти собрания могли бы быть весьма полезны, если бы каждая говорильня ясно определила себе свое значение, позаботилась о своих средствах и поняла, что нельзя же целый век фразерствовать и долго прикрывать бессодержательную пустоту пышным именем ученых комитетов и обществ. Все несчастие наших говорилен, кажется, прежде всего лежит в том, что они не уяснят себе: заключается ли их главнейшая обязанность в возможно большем словоизвержении или в известной деятельности, в известной работе за стенами комитетов, в стенах которых нужно только обсудить, как ловчее взяться за известное дело, и, сделавши его, оценить его результаты и сообразить общие выводы. Коли это чистые говорильни, как, например, говорильня г. Вернадского, то, разумеется, от них нельзя требовать того, что требуется от комитетов. Если ты говорильня, так и пусть в тебе разговаривают: какое же кому дело, что людям хочется заниматься разговорами и они собираются разговари<ва>ть? Бог с ними, пускай тешатся, и если эти беседы ведутся сколько-нибудь дельно, то к ним даже должно отнестись с подобающим уважением, как к полезному занятию, ибо разумная беседа и состязание по различным социальным вопросам, несомненно, могут быть очень полезны. Но нужно же так и говорить, что мы составили беседу, экономическую, географическую или какую другую, а не комитет. А если ты комитет, так действуй же! Вон тюремный комитет, комитет о раненых, комитет о бедных, комитет цензурный и многие другие, — так там действуют. А Политико-экономический комитет г. Вернадского где действует? В каких областях ощущают его деятельность? Ни в каких. Он — говорильня и делать ничего не может, ибо у него нет никаких средств действовать, и он не должен называться комитетом. Это говорильня по принципу.

Вольно-экономическое общество, Географическое общество и Комитет грамотности по принципу учреждения активные, но они бездействуют по неспособности — или по нежеланию действовать. Это говорильни по факту.

Говорильня Ив. В. Вернадского в тысячу раз достойна большего почтения, чем два названные нами общества и Комитет грамотности. Об Ученом комитете государственных имуществ и разговора нет. Где он там есть, — нам неизвестно.

Географическое общество могло бы обогатить науку прекрасными и обильными материалами по части этнографии и статистики. У него в числе членов есть литераторы, известные своими способностями в этом роде; они оставлены без внимания. Общество делает затраты, которые нельзя назвать очень производительными, а между тем не может послать каждое лето трех-четырех человек, и в отделении этнографии пробавляется чтением рассказцев г. Южакова. Географическое общество не богато; оно не может тратить много, — это правда. Но две или даже полторы тысячи рублей оно может же затратить на посылки, и эти деньги будут затрачены вполне производительно. Не говоря уже о том, что приобрела бы русская этнография и статистика, если бы по поручению общества поездили лет десяток пять-шесть способных людей, но и самые расходы на их посылку могли бы окупиться. Хорошо, толково написанные статистические статьи и живые этнографические очерки, разумеется, подняли бы записки-то общества, которых нынче никто не читает, да и могли бы идти в отдельной продаже. Помилуйте, скажите: как не идти журналу, в котором можно рассказать, как живут люди у Чукотского носа? Как цивилизуется меря? Какие обряды у крещеной, но тайно язычествующей еще мордвы? Что творится по медовым бортям у чуваш? Сколько в Коле выпивают хересу? Сколько в Киеве сожигают воску? Сколько орловских помещиков после февральского манифеста попродали земли и взялись за торговлю? Сколько из этих дворян расторговалось и сколько пошло проповедовать, что земляной рубль тонок да долог, а торговый широк да короток? Сколько харьковских панов, в силу того же манифеста, поехали за шерстью, а вернулись сами остриженные? И многое множество подобных интереснейших вещей. Как можно, чтоб не читали такого журнала, чтоб он не только не расходился, но даже был вовсе неизвестен! Этого быть не может! Или, разумеется, пожалуй, и может быть, если в нем будет находить себе место всякая бездарность, не исключая даже невозможных сочинений В. П. Безобразова.

И опять, что за практичность отдать свой журнал на отряд и за самую ограниченную сумму, да еще и не оказывая редактору должного содействия в добывании хороших статей? Мы очень уважаем г. Бестужева-Рюмина и верим, что он добросовестнейшим образом распоряжается отпускаемыми ему средствами на издание “Записок Географического общества”, но все-таки находим такой метод издавания этих “Записок” весьма непрактичным. Как можно издать на тысячу рублей хорошо составленную книжку такого объема, как “Записки Географического общества”! Зная по опыту это дело, мы утверждаем, что это решительно невозможно, и потому, что бы г. Бестужев-Рюмин ни делал, как бы он ни трудился над редактированием “Записок”, никогда он не сделает их интересными, если Географическое общество не будет ему содействовать в приобретении работ, исполненных людьми, заявившими свои способности и таланты. Даровые статьи теперь приходят только от людей, произведения которых никто не берет в журналы и задаром, а дешевые от тех, кому дороже нигде не платят. Ну, и понятно, что на обертке “Записок” читаем имена, которых нигде не читаем (кроме Сергея Вас<ильевича> Максимова); а с такими сотрудниками никакой редактор ничего не поделает.

О “Вольном экономическом обществе” и говорить уже надоело. Оно у нас — богач, сила. Сиди в нем какие-нибудь англичане, народ, привычный обращаться с капиталами, что бы они натворили с этими огромными средствами? Вся бы Русь знала и говорила об этом обществе; оно бы давало тон экономическим операциям. У него были бы и депо, и образцовые (истинно образцовые) фермы, и склады, и все, чем действительно можно содействовать экономическому преуспеянию края, а оно у нас что? — говорильня. Что у него за члены? Кто из них хоть чем-нибудь серьезно трудится на пользу обществу? Ну, — пусть поднимет руку! Никто, — таки ровно никто. Все говоруны, и ничего более. И пока общество останется в нынешнем его личном составе, оно решительно ничего не способно сделать. Далее приобретения цепей для скота активность его не пойдет.

Комитет грамотности, к сожалению, денежных средств почти не имеет, но еще более жалко, что он не имеет и других средств, без которых нельзя приобретать ни денег, ни влияния. У него есть право делать многое, но способности его так ограничены, что недавно это почтенное собрание, дойдя до сознания своего безденежья, не могло долго согласиться, занять ли ему у богатого “Вольно-экономического общества” денег для того, чтоб затратить их самым необходимым и самым производительным образом? Комитет как бы стал в тупик, услыхав, что можно занять три тысячи, пустить их в дело и потом отдать из выручки. Он так уж привык сам считать свои разговоры за дела, что ему и в ум не ползла такая дерзкая мысль. “У нас денег нет, будем же разговаривать”, — вот что ему нравилось.

Интересный этот комитет, ей-богу! Теперь он пустился в любезности. С. С. Лашкарев скажет любезность г. Владимирскому, а г. Владимирский Лашкареву, г. Половцев г. Студитскому, а г. Студитский г. Половцеву, а дела, как сказано, ни на грош, и молодые силы комитета расходятся, раздробляются.

С этим комитетом нечего уж делать. Его просто нужно плугом пройти и все начать наново. Выкинуть “бюро”, новую “комиссию”, и завести простой порядок совещаний, решая на них вопросы тут же и тут же поручая известную работу тому или другому члену.

Мы вовсе не поборники системы, по которой всегда и прежде всего должна быть tabula rasa,[90] но когда дело так заматерело, заклекло и запуталось, как тут, то и мы утверждаем, что если не стереть всего, чем исписана доска и вдоль и поперек, так и писать на ней не стоит: все равно ничего не разберешь.

Некоторые там хотят добиться, чтобы дозволили обревизовать это “бюро”, этот таинственный синедрион, чтоб хоть узнать, что он делает и что он делал, — это совершенно напрасно. Разве для курьеза только, а то гораздо резоннее добиваться не обревизования “бюро”, а закрытия его вместе со всеми позднейшими выделениями. А нельзя этого добиться, так пусть светлые люди уносят свои головы из удушающей атмосферы этого развращающего ум фразерства. Лучше, лежа дома на диване, пускать колечки из дыма, чем приучаться болтать и еще считать свою болтовню делом. Это уж слишком большое преступление перед разумом и совестью.

Политико-экономический комитет И. В. Вернадского желательно, чтобы стоял, но желательно также, чтобы он не самохвальствовал, не величал себя комитетом, а назывался бы настоящим своим именем: политико-экономическими беседами, ибо он keine komitet,[91] a просто беседы.

При этом мы бы позволили себе заметить Ив<ану> Вас<ильевичу> Вернадскому и всем его собеседникам вот какое обстоятельство.

Миру известно, что есть на свете две главные экономические школы: обе они стремятся к накоплению и распределению богатств и обе преследуют идею человеческого довольства, идею общего счастия. Но две эти школы несогласны во многих положениях, и особенно в вопросе о распределении добытков и о правах общества на капитализированный труд отдельных членов.

И. В. Вернадскому, последователю старых экономических начал, развившихся из системы Адама Смита, известно также, что у нас, если не в России, то по крайней мере в Петербурге, есть последователи экономического учения, стоящего совсем на иных началах, и еще известно ему, что эти новые экономисты точно так же искренно, или, если неискренно, то горячо верят в справедливость своих начал, как Иван Васильевич и его собеседник верят в законность своих. А как между двумя точками двух прямых линий провести невозможно, то несомненно, что из двух линий, касающихся тех же самых точек, или одна прямая, а другая ломаная, или же обе ломаные и прямой еще вовсе не проведено. Чтобы узнать, которая прямая, надо сличить эти линии, а чтобы сличить, надо их протянуть параллельно.

И. В. Вернадский более или менее знает наших поборников новой экономической школы и знает тезисы этой школы, а между прочим знает и то, что новые экономисты считают все принципы старой экономической школы ложными и вредными. Старая школа, разумеется, то же самое думает о новой.

На беседах И. В. Вернадского не участвует ни одного представителя новых экономических воззрений, и потому каждый вопрос здесь рассматривается с страшною односторонностью, с такою обидною односторонностью, которая могла бы иметь место разве только тогда, если бы несомненность пригодности и незаменимости положений, выработанных старою политико-экономическою школою, были доказаны; а этого сказать невозможно. Если бы политическая экономия произнесла свое последнее слово за свою старую систему, то новому учению не на чем было бы держаться, а оно держится и держится в головах, которым нельзя отказать ни в смысле, ни в даре понимания. Следовательно, относиться к этому экономическому учению с олимпийским равнодушием вовсе нерезонно. С ним можно препираться, можно доказывать его несостоятельность, но не отрицать его, когда оно живет и имеет несомненное влияние на умы. Наконец, несомненно, что не только собеседники Ивана Васильевича, но даже сам он, своей собственной персоной, впал в некоторую узость, неизбежную сопутницу спокойных положений в единомысленном кружке, где ни от кого не ждешь возражения и идешь себе спустя рукава, не боясь, что кто-нибудь возьмет за нос да безделицу — потормошит. Будь в этих беседах экономисты того и другого толка, беседы-то, несомненно, бы оживились, стали бы разностороннее, полнее и действительно приносили бы много пользы. Тут затронулись бы вопросы чуткие, больные, на которые хочется отозваться всякому живому человеку, — а ведь в теории всем заниматься можно. Неужто Иван Васильевич и его собеседники не понимают, что это могло бы много содействовать к устранению существующей у нас шаткости экономических понятий? Не может быть! Боятся они что ли людей другого образа мыслей? Этого еще более не может быть. Что же такое: отчего на политико-экономических беседах г. Вернадского беседуют только одномысленцы? Что этому за причина? Некоторые говорят, что пусть экономисты другой школы заведут себе отдельную беседу и там свободно развивают свои идеи, — но не может же быть, чтоб то же самое сказали и собеседники г. Вернадского. Они ведь должны быть столько сообразительны, чтобы не делать предложений неудобных.

Будет очень хорошо, если г. Вернадский и его собеседники подумают об этом и оживят свои беседы голосами экономистов, относящихся несколько иным образом к некоторым экономическим вопросам. Во-первых, многие вопросы вытанцуются гораздо скорее и лучше; во-вторых, неизбежно возникнут интересные новые вопросы; в-третьих, будет действительно хоть одно интересное собрание, куда пойдешь с охотой, зная, что проведешь там вечер с пользою; и в-четвертых, экономические шатания одних и экономическое коснение других, придя в столкновение, что же-нибудь да дадут. Хоть несколько голов станет пояснее сознавать нелепость каких-нибудь экономических бредней одной школы; хоть несколько голов перестанет верить в мнимую законченность экономических положений другой школы, все-таки общество будет в прибыли. А может быть, законченные-то экономисты и не все знают, что им можно рассказать о вернейших и ближайших путях, которыми достигается возможно большее счастие возможно большего числа людей? Отчего же нет! Очень может быть. Может быть, лучший сюрприз русским законченным и незаконченным экономистам сделает не какой-нибудь Милль и вообще даже не экономический писатель, а например, хоть автор “Прогулки с детьми по Петербургу”. Почем знать, чего мы не знаем! Есть на свете вещи, которые и не снились нашим мудрецам.