<О НЕИЗВЕСТНЫХ УМЕРШИХ> С.-Петербург, вторник, 30-го июля 1863 г

<О НЕИЗВЕСТНЫХ УМЕРШИХ>

С.-Петербург, вторник, 30-го июля 1863 г

Наше внимание обратила на себя статья свящ<енника> М. Чемена, напечатанная в июльской книжке “Херсонских епархиальных ведомостей” под заглавием “О неизвестных умерших”. Автор статьи затрагивает мимоходом важный вопрос о несостоятельности существующих у нас постановлений по делам о расследовании случаев скоропостижной смерти и несообразности правила, в силу которого “без полицейского чиновника никто не смеет и пальцем коснуться скоропостижно умершего, по-видимому, человека”.

Собственно говоря, автор ведет речь не о том. Его, как пастыря, поразил психологический факт “самоукрывательства невинных пред лицом правосудия человеческого”, самоукрывательства, последствия которого бывают весьма важны в юридичском отношении и которое иногда (и то слава Богу!) открывается священникам по непреложному закону совести.

“Приглашают меня, — говорит о. М. Чемен, — в анатомический дом похоронить покойника. На билете, выданном доктором и засвидетельствованном полицейскою частию, значится: “Тело неизвестного по имени и званию человека, умершего от аневризма, предать земле…” Дело нередкое, к нему мы привыкли. Входим с причетником в домик, видим исхудавшее от болезненности лицо чернорабочего великорусса; никого нет в доме, кроме старухи, прислуживающей при уборке тел, да сторожей-гробокопателей. Маленький огарок свечи тускло освещает тело труженика, незнаемого, забытого, оставленного теми, которым он приносил в жертву остатки своих сил. “Быть же не может, чтобы никто не знал его! — так думалось мне. — Уединения и неизвестности в таком городе может искать только преступник, занимающийся темным ремеслом по темным ночам, а в этих мягких чертах лица покойника видны только горе, скорбь, болезнь и терпение! Ему ли укрываться от людей?”

Началось погребение. Несколько любопытных женских лиц с суеверным почти страхом заглянули в окна мрачного домика и отошли. Вот подошла к окну еще одна женщина, зарыдала плачем, который, видно, долго сдерживала, и немедленно удалилась. Плач мог вызвать подозрение; но место и время ли ему во время молитвы? Да и то сказать, женщины очень чувствительны; плачут они иногда от пустяков, а здесь как не пролить слезы сострадания к несчастному во имя любви к человечеству?

Погребение окончено; тело незнаемого покойника отнесено сторожами кладбища в могилу, и, по-видимому, никто не обращал внимания на дело. Но не забыт покойник теми, с которыми делил он свою горькую жизнь. В отдаленном захолустии Молдованки, в бедной хижине, втихомолку оплакивала его семья, стараясь скрыть от людей свое горе. К горю потери кормильца присоединилось сознание вины перед ним; совесть беспокоила овдовевшую жену его за то, что она, по совету людей, отказалась от его трупа, не проводила его до могилы. Где искать утешения несчастной? Куда обратиться ей за советом? Какой избрать ей подвиг для успокоения неумолкающей в упреках совести? Людям не всегда безопасно вверять тайну, за которую она боялась ответственности, быть может, позорной. Идет, бедная, в храм Божий, несет свое горе и свою вину к милосердному Спасителю, чтобы у креста его сложить их: пусть служитель Христов скажет слова мира, прощения или запрещения — все легче станет на душе.

И пришлось мне слышать печальную повесть скорби и невинной вины.

“Мы люди бедные, — говорила несчастная, — пришли из России сюда на заработки. Работали мы, сколько могли, но едва деток и себя прокармливали. Скорби ли от неудач, труды ли тяжкие сломили здоровье мужа. Стал он жаловаться на боль в сердце — простонет ночь, а на утро идет на работу: Нужно, говорит, хлебушки достать для детей. И ходил он так-то на работы, перестал уж и жалиться, а все чахнет да тоскует. Вышел вот это один раз к одному хозяину, да с лопатой-то и упал мертвый. Прибежали земляки, да и говорят: “Молчи да молись! Бог к себе прибрал нашего земляка, мужа твово”. — Я в слезы, а они заперли дверь, да говорят: “Молчи, а то хуже будет; не признавайся, что он твой муж и что ты его знаешь; хозяин тело его велел вынести тихонько на улицу подальше; найдут люди, придет полиция, сделает свое дело, да и похоронят, ничего не узнавши, а то пойдут таскать нас, да хозяина, да тебя на допросы, и конца не будет спросам; от дела оторвут, а хлеба не дадут; да, чего доброго, по подозрениям и в острог посадят”. — Пожелтело у меня в глазах, закружилась голова — и сама не знаю, что со мной было. Прошел денек, другой, а я все боюсь и людей, и тени своей, и покойника. Дай, думаю, пойду я, хоть издали взгляну на своего кормильца, хоть могилку-то его замечу, когда-нибудь вдоволь поплачу на ней. Вот прихожу, а вы, батюшка, погребаете его. Как схватило у меня за сердце, как заплачу я, так и посмотрели на меня люди! Мне и представилось, что земляки говорили мне. Испугалась я, да без оглядки убежала домой, и не знаю, где похоронили его. Тяжкий грех мой! Чем я заплачу его? А покойник все снится мне, да корит меня: “что, мол, отреклася от меня?”

Случай, мною описанный, — говорит о. М. Чемен далее, — не единственный в своем роде. Когда-то, при погребении такого же неизвестного покойника, в небольшой толпе любопытных, окружавших гроб, явился человек, шепотом подсказал мне имя усопшего и немедля исчез. Вероятно, многие из покойников, погребаемых под именем “неизвестных” бывают известны кому-либо, но опасения придирчивых расследований заставляют скрывать дело”.

Пагубные последствия подобных случаев очевидны, и автор особенно указывает на нравстенную, психологическую сторону вопроса. Не менее важна и сторона экономическая: при таких обстоятельствах должна произойти некоторая запутанность и в сборе податей, и в вопросе о наследствах, возможны разные подлоги… Автор не сомневается, что причина этой скрытности заключается в преувеличенных нередко рассказах и анекдотах о придирчивости полиции при следствиях… Как ни меняйте членов полиции, ставьте исполнителями полицейских постановлений людей самых благородных и благонамеренных — народ долго еще будет смотреть недоверчиво на их заботы о благе граждан.

Почтенный автор сопровождает свое мнение следующими, нам кажется, довольно практическими, на первый взгляд, предложениями: в тех случаях, когда полиция очень занята, “вверить осмотр покойника и составление акта ближайшим честным домохозяевам. Можно в каждом квартале или улице избрать присяжных из честных хозяев, которым и сообщить немудреные формы акта и отдать на их совесть предварительные работы по следствию. Народ наш не так испорчен, чтоб ему нельзя было вверить такое дело. Народ не

будет скрываться перед честными соседями-хозяевами, да и самые-то присяжные хозяева будут знать в лицо каждого из близко живущих пожильцов. В таком случае и скрываться не будет возможности…”

Предлагаемой меры нельзя не одобрить. Пора же нам, наконец, сколько-нибудь делать что-нибудь самим для себя, не рассчитывая на обязательную заботу о нас правительства. Правительство хочет, требует от нас содействия, предоставляя самый широкий простор благонамеренным начинаниям. Инициатива “общественных”, в тесном смысле, улучшений лежит на нас самих: такова, если не ошибаемся, руководящая идея нашего правительства… И дай Бог, чтобы мы не ошиблись, предлагая приведенные выше выдержки из благонамеренной статьи неизвестного, но почтенного служителя церкви в надежде, что скромное желание автора статьи “Херсонских епархиальных ведомостей”, приведенной нами, желание, высказанное им в заключении, чтобы “юристы поправили, дополнили или уничтожили его соображения”, — исполнилось к полному удовольствию автора, нашему и всей русской благонамеренной публики.