НЫНЕШНИЕ ВОЛНЕНИЯ В МОСКОВСКОМ СТАРООБРЯДЧЕСТВЕ (Рогожское кладбище)

НЫНЕШНИЕ ВОЛНЕНИЯ В МОСКОВСКОМ СТАРООБРЯДЧЕСТВЕ

(Рогожское кладбище)

В это самое время, когда мы предлагаем вниманию наших читателей наступающие строки, в общине московских старообрядцев Рогожского кладбища происходят большие усобицы, угрожающие этой общине очень нехорошими последствиями. В “Дневнике” 159 нумера “Биржевых ведомостей” (15 июня) мы поместили краткое известие об этих неурядицах, а теперь хотим рассказать историю нынешних московских волнений подробнее.

В противность большинству бесчисленных преждебывших в обществе московских старообрядцев раздоров, настоящий случай не представляет никаких оснований искать причину возникших неладов в догматическом разномыслии общинников. Дело гораздо проще и, к сожалению, гораздо недостойнее, чем спор из-за убеждений.

Еще довольно задолго до тех пор, как московские старообрядцы Рогожского кладбища разошлись на две партии во взгляде на документ, известный под именем окружного послания, в общине этой шли уже большие несогласия. Нелады эти, о которых мы скажем ниже в этой же статье, вначале имели характер личной распри некоторых видных общинников. Дело всегда шло больше из-за амбиции, из-за стремления первенствовать, из-за власти распоряжаться общинным делом, наконец, из-за Винокурова, или Муравьева, или Антония Шутова, и того или другого попа. Документ, написанный достопочтенным Ларионом Егоровым и известный ныне повсюду под названием окружного послания, дал всему этому ссорному делу иной поворот и характер. Старообрядческая Москва распалась на две стороны из-за вопроса религиозного. Окружники и не принявшие окружного послания раздорники стали противниками по убеждению и совести. Раздорники хотели по-прежнему проклинать господствующую русскую церковь, окружники не находили оснований к такому ее осуждению. Негласно, но и не особенно секретно проживающий в Москве раскольничий московский архиепископ Антоний Шутов, человек характера непрямого, шаткого и уклончивого, нерешительностию своего нрава и лукавством обычая хромать на оба колена, всеусердно помог этой распре разгореться до целого пожара. Этот слабодушный и лицеприятный Антоний, забывая заповедь, запрещающую каждому мирянину, а не только лицу, облачающемуся в святительские одежды, служить в них и Богови, и Мамону, очень долгое время не принимал решительно ни той, ни другой стороны спорящих старообрядцев и, как выражаются в его пастве, “тщился не об истине, а о своем престоле”. Тут произошла интереснейшая история, которая правдиво и образно изложена в статьях г. Субботина и которую повторять здесь, хотя бы и в самом кратком изложении, не время. Здесь достаточно только упомянуть, что нерешительный архиепископ Антоний, не поддержав вовремя и решительно правую сторону (окружных), очень много способствовал тому, что дело все влеклось и по мере своего влечения увеличивалось и разрасталось. Распря стала принимать характер непримиримой вражды (которого ныне доспела во всей полноте и совершенстве). Наконец, обстоятельства, опять-таки описанные у того же г. Субботина, вынудили Антония быть немножко порешительнее, и он высказался за окружников, но в это время набравшиеся ярого азарта и дерзости раздорники успели склонить белокриницкого митрополита Кирилла на свою сторону и невелеречивый “дедушка Кирилл“, побурчав: “добрэ, добрэ, да треба попрощатыся“, перевалил на сторону раздорных. Тут на бедного “дедушку” нагрянули и “гроши”, и рясы, и икра, и чай, и прочие насодательности, и белокриницкий владыко, обуреваемый всем этим наплывом, не мог устоять и должен был, по настоянию купца Митрофана Муравьева, поставить раздорникам в Москву на их собственно раздорническую долю второго архиерея, который тоже именуется московским. Это и есть тот второй Антоний, называемый в Москве Гуслицким, или еще чаще “муравлевским”. Прибытие второго архиерея в одну и ту же московскую общину не могло, конечно, принести мира, а только лишь усугубило раздор и сделало его даже безнадежным к примирению. Тут дело доходит уже до соборов Гуслицкого с ругательными попами и белокриницкого со всем ругательным собором. Интересующихся этим куриозным делом мы опять-таки должны посылать к тем же статьям г. Субботина, изданным ныне отдельною книжкою под названием “Современные летописи раскола”. После скандала и споров на этих соборах, одно время московских архиереев Антония Шутова и Антония Гуслицкого чуть было не помирили миром, но при самом заключении этого примирения все паки рассыпалось и не удалось. Винить в этом случае опять больше некого, как раздорническую непокладливость и самовластительство мирян над своими архиереями. Хотя белокриницкий митрополит Кирилл и велел второму московскому епископу Антонию (Гуслицкому) “вскорости нимало немедленно лично явиться к г. архиепископу Антонию (Шутову) московскому и владимирскому для общего совета и мира церковного”, но это послание Кирилла, вместо “мира церковного”, воздвигло в среде раздорников целую бурю негодования, и когда свидание двух Антониев было совсем подготовлено и улажено, то купец Митрофан Артамонович Муравьев, видя себя не только опекуном и попечителем второго московского архиерея Антония Гуслицкого, а как бы даже его собственником по прежнему крепостному праву, объявил, “что своего Антония из дома не пустит”.

“Вы де, сказал, его там еще предадите”.

Так тем веление митрополита Кирилла и кончено, что Муравьев “своего Антония” из дома не пустил и архиереи не свиделись и не помирились.

С этих пор настали сплошные и перекрестные распри мелкого, но докучливого и раздражающего характера. Пошли жалобы митрополиту Кириллу, ябеды, клеветы и такие писания, что “дедушке Кириллу” в Австрии пришло совсем не в мочь от московских шпыняний. Он совсем не знал, в какой ему угол кидаться от одних “поносных писем”, и, наконец, даже ударился под женский покров Прасковьи Алексеевны, прося ее действовать в Москве на “московских мироносиц”, чтобы унять как-нибудь слегка и распрю, и письма “очень ругательные, что и читать невозможно”.

Из бумаг этой достославной эпохи видно, что и в среде окружников не все писали так, как писал составитель окружного послания Ларион Егорович, строгой логике и краткой глубине критических взглядов которого нельзя не отдать должной чести. Но и здесь, в окружнической среде, были писатели, исполненные духа буя и слов хулительных. Эти сочинители всячески старались превосходить друг друга в дерзостях, которыми немало унижали правоту своей партии и низводили свое положение в вопросе до степени гадкой перебранки. “Не спасет тебя ни митра, ни омофор, — писал один из таких окружников своему митрополиту, — у тебя сатана гнездо свил внутри, а прочее и писать совестно…”

Началась грязная, мужичья свалка, от которой еще год тому назад уже можно было ожидать всякой гадости, бываемой на мужичьих перебранках. Можно было ждать и не относящихся к делу покоров, и выкапыванья всякого старья, и подкопов, и подвохов, и задорных обносов, и бесцеремонных клевет, и доносов, и всего, что создало на Руси пословицу: “Мир зинет, и правда сгинет”.

Чего можно было ожидать, то и сталось.

* * *

Более правые и достойные всего сочувствия здравомыслящих людей окружники теперь не оставляли в покое раздорников и не хотели выжидать ничего ни от времени, ни от обстоятельств. Во всех последующих деяниях этой партии умного и талантливого Лариона Егорова уже не видно, а выступают другие действователи. Окружники как бы спешат не уступить враждебной им партии раздорников в сеянии смуты и ковов и даже с их стороны начинается в сем искусстве некое соревнование с раздорными. Им было мало, что они имели своего старого Антония (Шутова), что за ними оставались общее сочувствие и правда, которая рано или поздно должна победить и властвовать, им непременно понадобилось во что бы то ни стало вырвать землю из-под ног своих врагов. За это дело — “доезжать раздорников” взялись некоторые люди, для коих успех дела и торжество истины значили гораздо менее, чем торжество их личных маленьких забот и страстишек, и они распочали “гнуть не паривши” и если все сломится, то тоже, разумеется, тужить много не будут. Им лишь бы потешить обычай, а там все равно, — что второй московский архиерей Антоний Гуслицкий, или муравлевский, — сам по себе не большая спица в колеснице, это, конечно, не секрет ни для кого в Москве. Взаправду, что это в самом деле за епископ, которого Митрофан Артамоныч держит, как “своего Антония”, и не пускает его из дома? С кем тут ведаться и бороться могучим и сильным людям, каких немало среди московских окружников и на которых, разумеется, всемерно рассчитывали нетерпеливые вожди нового волнения в московской общине? Считаться с “муравлевским” Антонием — это окружническим большакам рук марать не на чем. Надо было рубить лес с вершины горы. Чтобы ослаблять силу раздорнической партии в общине, надо было браться за общественных верховодцев той стороны: самого Митрофана Артамоновича достать было нечем и неудобно, но на дороге к нему стоял и стоит единомышленный Муравьеву купец Евсей Егорович Бочин. Этот после выхода из попечительской должности купца Досужева в настоящее время в одном своем лице сосредоточивает попечительскую власть над рогожским богаделенным домом и кладбищем, что очевидно не может быть ни приятно, ни угодно партии подписавших окружное послание.

И справедливость, и желание успеха такому доброму движению, какое вызывалось окружным посланием, все заставляет принять в этом случае сторону окружников. В самом деле, в руках попечителей (которые до сих пор распоряжаются бесконтрольно) сосредоточено очень много и силы, и власти для того, чтобы влиять на темную и страшную своею численностию массу народа. Окружники совершенно справедливо находили, что попечитель из раздорнической партии для них небезопасен. Он всегда имеет тысячи средств, состоя в этой должности, привлекать народ на сторону раздорническую и тем подготовлять окружникам мало-помалу в недалеком будущем, в критическую минуту, поражение наголову.

Окружников решительно нельзя упрекнуть, чтобы такие опасения их были неуместны и чтобы предусмотрительные заботы их о предупреждении и устранении усиления раздорников в общине были напрасны, но, к искреннему сожалению, московские окружники нынешний раз взялись за дело чересчур уже грубым и нескладным манером, и нет ничего мудреного, что на сей — по крайней мере — раз они едва ли выиграют свою справу.

Вот тот нехитрый способ, которым окружники заварили нынешнюю крутую кашу.

* * *

Желая высадить из попечителей раздорника Евсея Егоровича Бочина, окружники прежде всего озаботились стакнуться по Москве, чтобы два попечителя, которые вновь будут избраны на место Бочина (остававшегося одиноким), были избраны оба из окружников, то есть чтобы таким образом роли их с раздорниками переменились, и раздорники потеряли бы тот перевес, который имеют нынче, благодаря единомыслию своему с попечителем. План такой столь не хитер, что как шило не таится в мешке, так и он не мог утаиться и тотчас же был и разгадан, и предусмотрен раздорническою партиею. Не стесняясь тем, что окружники на своей стороне полагают большое численное преимущество (чему очень бы хотелось верить, но чему пока еще трудно верится), раздорники нимало не унывали. Они были уверены, что когда дело дойдет до выбора попечителей целым обществом, то большинство непременно окажется на их стороне, и не окружники, а они явятся полными господами положения. Некоторые, давно известные своим интригантством, раздорнические вожаки приняли уже все меры заготовить против дурно рассчитанного наскока тяжелую артиллерию народной массы. Окружнические хлопотуны тоже не бездействовали. По Москве были пущены слухи (и об этом доведено до ведома начальства), что раздорники, заслышав о намерении окружников собрать общину и потребовать, чтобы попечитель Бочин подверг свои действия контролю, разослали агентов по огородной слободе, в Гуслицы и другие места, прихожие к Рогожскому кладбищу, с тем, чтобы подбить народ на свою сторону против окружников, и что будто бы все это улажено и устроено и теперь нельзя будет ни потребовать от г. Бочина отчета, потому что подогретая раздорниками толпа увидит в этом “новшества” (которыми и без того попрекают окружников), ни тем паче делать при них выборы новых попечителей, потому что даже невесть чем такие выборы могут кончиться… Численность, по меньшей мере, могла разрушить весь план окружников, и для них последняя вещь могла выйти горше первыя: вместо одного Евсея Егоровича Бочина могло явиться два попечителя, и оба из раздорников, а тогда действительно, пожалуй, и в самом деле невесть бы чем покончились и самые выборы… Не говоря о самых зазорнейших попреках и ругательствах, дело могло дойти и до мер более решительных… На все это явились свои знамения, заставлявшие окружников быть как можно более предусмотрительными. Окружники приняли все это в расчет и решили, что таким путем идти опасно и что путь этот бесспорно должен быть оставлен, а вместо его надлежит избрать другой путь.

В это же время дело получает новые, неведомо откуда вплывающие токи и новые осложнения, которые его все более и более путают и отнимают у окружнической партии много сильных преимуществ, приобретенных ими над строптивыми раздорниками.

* * *

По всесветному обычаю, имеющему, может быть, в некоторых московских кружках даже свое особенное, исключительное развитие, всякому делу предшествуют толки, россказни и сплетни, никогда не способные выяснять дело, но всегда значительно раздражающие заинтригованные стороны. То же самое было и здесь. Не успели окружники сделать шага, о котором лишь думали и рассуждали, как по старообрядческим кружкам Москвы разошлась молва, что окружники желают собраться одни без раздорников и не в конторе рогожского богаделенного дома, как следует по обычаю и уставу, а в частном доме у купца Банкетова и там в отсутствии раздорников выбрать для Рогожского кладбища новых двух попечителей. Разумеется, это не могло не раздражить раздорников, но испугать их это не могло. В самом деле, кто же одной части общества позволит писать приговоры от лица всех? Это было больше ничего, как необдуманная ребячливость, которая не могла принести окружникам ничего доброго. Раздорники это очень хорошо понимали и смеялись в рукав при виде всех этих затей, но в то же время и они усилили с своей стороны вредоносные хлопоты на отместку окружным. Между тем окружники, собравшись, как задумали, в доме Банкетова, все-таки прежде всего условились не доводить общественного дела до всесветного позорища, и хотя не отказывались от своего намерения высадить раздорника Евсевия Григорьевича Бочина из попечителей, но чести его гласно решили не касаться и потому постановили лишь приговор об увольнении Бочина и о избрании, вместо его, двух попечителей Лазарева и Назарова. Раздорников, разумеется, на этих выборах не было ни одного, но это окружнических хлопотунов, по-видимому, нимало и не смущало. Они уже, как выше сказано, уповали, что действуют вполне законно, и для тех, которые сомневались, выискали закон, предоставляющий им будто бы право распоряжаться выборным делом, как им заблагорассудится. Преславный закон, который хлопотуны ставили на вид созываемым им окружникам, было не что иное, как секретное сообщение московского генерал-губернатора князя Долгорукого московскому обер-полициймейстеру от 28-го февраля 1867 года за № 85. В этой бумаге его сиятельство князь Долгоруков, в ответ на секретный рапорт обер-полициймейстера от 26 октября 1866 года за № 2495, писал, что “выбор попечителей для рогожского богаделенного дома должен быть предоставлен по принятому обычаю собственному усмотрению раскольников с поручением местной полиции согласно Высочайшему повелению 21-го апреля 1861 г. надзора за недопущением в сем случае каких-либо беспорядков и тем устранить участие правительства в разрешении вопросов, касающихся внутреннего управления рогожским домом”.

Как ни странно, что достопочтенное московское купечество, пред которым затейники ссылались на эту бумагу, не усмотрело, что бумага эта, во-первых, требует соблюдения “принятого обычая”, а исключение раздорных и сбор в частном доме были именно нарушением обычая и беспорядком; но, однако, странность эта, по-видимому, никого не смутила и не остановила. Основавшись на этой генерал-губернаторской бумаге, московские окружники, к стыду своему, позволили убедить себя, что правительство якобы вовсе устраняется от всякого вмешательства в их общественные дела и что теперь они эти общественные дела могут ведать, как им заблагорассудится, и изъявили согласие собраться своею окружническою партиею в доме Банкетова и своим единомышленным согласием зарешить все за согласных и несогласных. “Первым московским людям”, по-видимому, и в головы не приходило, что в то самое время, как они будут тешиться своею забавою в доме купца Банкетова, раздорники имеют точно такую же возможность устроить подобный же спектакль в доме своего Митрофана Артамоныча Муравьева и, согнав туда в муравьевские залы не полтораста, а триста человек раздорных, выбрать попечителей из своей партии и затем претендовать, чтобы их выбор, как болъшегласный, был признан обязательным. На отрывочные замечания в этом роде хлопотуны возражали: “Кто же у них? Чернь одна, а у нас“… Тут шло исчисление великих имен “первых московских людей” окружнической партии, но при этом забывалось, что даже сам достопочтенный Кузьма Терентьич Солдатенков (впрочем, не участвовавший в банкетовской сходке) перед лицом закона такая же юридическая единица, как всякий калачник Васька и ямщик Протас. Все это было позабыто или пущено на авось и небось, и собрание составлено.

* * *

Собравшимся окружникам было поставлено на вид, что попечитель Бочин после выхода из попечителей Досужева управляет общественными делами один, бесконтрольно, и что управления этого в некоторых отношениях одобрить нельзя; что г. Бочин производит некоторые несоразмерные затраты, в которых он не отдает никому никакого отчета. Тут были приведены на память расходы, произведенные Бочиным по случаю приезда в Москве митрополита Кирилла, и возбуждено одно очень старое дело об акциях одной из железных дорог, которые Бочин будто бы принял от одного из влиятельных лиц старой московской администрации под залог. Кроме того и кроме многих подобных указаний, поставлено на вид также, что Бочин не дает отчета в постройке так называемой антоновской богадельни на Рогожском кладбище, а между тем нынче намеревается приступить к перестройке конторы, и все это дело опять, вероятно, будет вести без отчета. Поэтому обществу представлено, что так как Бочин не хочет снести никакого над собою контроля, считает это новшеством и внушает враждебные чувства к этой мере темным людям, которые его слушаются, то единственное средство — устранить его, Бочина, от попечительства, а избрать вместо его двух других попечителей, как это было всегда прежде.

И вот 8 мая 1869 г. в д<оме> Банкетова собралось 150 человек окружников, между которыми из числа почетнейших москвичей были следующие: Григорий Григорьев Банкетов, Иван Петрович Бутиков, Конон Анисимов Царский, Андрей Иванов Осипов, Петр Кириллов Мельников, Федор Яковлев Свешников, Андрей Захаров Морозов, Николай Иванов Рахманов, Карп Иванов Рахманов, Семен Семенов Успенский, Василий Захаров Морозов, Кузьма Александров Старокопытов, Федор Матвеев Сущов, Никита Комаров и др.; из иногородних были: богородский 1-й гильдии купец Сидор Шебаев, бронницкий купец Иван Духин и покровский Тимофей Саввинов Морозов. Мещан и вообще низшего класса людей было очень немного. Все эти 149 или 150 человек, обсудив доведенные до их сведения обстоятельства дела об управлении Бочина, постановили следующий приговор, который приводим дословно: “Московское старообрядческое общество прихожан молитвенного храма Рогожского кладбища, принося должную благодарность московскому купцу Евсею Егорову Бочину за его труды и занятия в должности попечителя рогожского богаделенного дома, вместе с тем нашло необходимо нужным и полезным для общественного спокойствия избрать из среды себя двух попечителей, достопочтенных граждан г. Москвы, московского I гильдии купца Власа Лазаревича Лазарева и Тимофея Ивановича Назарова, которых покорнейше просит принять на себя должность попечителей московского рогожского богаделенного дома со всеми правами, предоставленными общественникам в прежнее и настоящее время”. За сим следуют вышеупомянутые 149 подписей.

* * *

Окружные хлопотуны, устроившие это затейное дело в доме Банкетова, были довольны. В легкомысленных головах их вовсе и не шевелилось еще сознание, что они подвели наилучшую часть рогожской общины, всех окружников в ребячливую затею, которая не может иметь никаких серьезных последствий, но отнимет у окружников изрядную часть той солидной и доброй репутации, какую они себе стяжали, положив здравую оценку разумному и честному сочинению Лариона Егорова. Приговор был подписан, и этого на первый случай затейникам было довольно. Митрофану Артамоновичу Муравьеву были настроены козлы, а этого кое-кому пуще всего только и хотелось. Может ли быть признан действительным банкетовский общественный приговор, подписанный всего 150 человеками от лица всего общества, или же он не может быть признан действительным, — это составляет вопрос, решение которого зависит от подлежащей власти. Вероятнее всего, что приговор этот будет признан недостаточным, составленным без соблюдения установленных правил, и потому будет оставлен без значения; но мы, оставляя судьбу этого документа другим, обращаемся к нашей истории. Итак: приговор составлен, но что же с ним делать далее? Эта вторая часть вопроса представляла гораздо более затруднений. А между тем раздорники, весьма понятно, только и ждали, чтобы незаконный договор был подписан. Чуть только до сведения их дошло, что вышеприведенный нами приговор окружниками уже подписан, как с раздорнической стороны о сем, как о беспорядке, было доведено до сведения московского обер-полициймейстера, и по окружническому приговору, разумеется, никаких распоряжений к смещению Бочина и к утверждению в новых должностях Лазарева и Назарова до сих пор не сделано. Надо было пускать в ход новые пружины… И вот семнадцатого мая окружники, участвовавшие в составлении приговора о смещении Бочина, избрали от себя ходатаев об утверждении вновь избранных ими попечителей. В этот день окружниками было подписано следующее верющее письмо: Мм. гг. Иван Петрович Бутиков, Федор Яковлевич Свешников, Иван Иванович Шебаев! Покорнейше вас просим принять на себя ходатайство у господина московского генерал-губернатора и других начальствующих лиц, где укажет надобность, об утверждении избранных нами по общественному приговору попечителей Рогожского кладбища. На это ходатайство мы вас сим уполномочиваем, и что вы по сему законно сделаете, спорить и прекословить не будем. Москва. 17 мая 1869 г.”. Засим опять следуют подписи лиц, участвовавших в общественном приговоре. Таким образом в лице всего общества являются уже всего только три окружнические поверенные: Бутиков, Свешников и Шебаев.

* * *

Получив такую доверенность, один из упомянутых трех уполномоченных, купец Иван Иванов Шебаев, уже единолично подал 20 мая московскому генерал-губернатору докладную записку, достопримечательное содержание которой приводим здесь в подлиннике. Вот что пишет в этой записке г. Шебаев: “При храме московского Рогожского кладбища и богаделенного дома в настоящее время находится один попечитель, московский купец Евсей Егорович Бочин, поддерживаемый купцами Муравьевым, Медведевым, Давыдом Антиповым и другими немногими лицами вопреки общественному желанию. Общество неоднократно заявляло попечителю Бочину, чтобы избрано было несколько лиц из почтеннейших прихожан для контроля как сумм, а равно и всех действий попечителя, но г. Бочин с своими приближенными лицами не соглашается подвергать свои действия общественному контролю. По этим обстоятельствам московское старообрядческое общество нашло необходимо нужным и полезным для общественного спокойствия избрать из среды себя на место Бочина двух попечителей, московских 1-й гильдии купцов Тимофея Ивановича Назарова и Власа Лазаревича Лазарева. Избрание это для сохранения общественного спокойствия и для избежания неприятных столкновений было произведено без приглашения Бочина и приближенных ему лиц, почему-то не желавших подвергать общественному контролю как расходование сумм, а также и все действия попечителя”.

Изложив это его сиятельству, Шебаев просит генерал-губернатора утвердить общественный приговор, которым сменяется Бочин и на место его назначаются Лазарев и Назаров. Два другие общественные поверенные: Бутиков и Свешников этой докладной записки с г. Шебаевым не подписали и в подаче ее генерал-губернатору не участвовали.

Отчего и почему из трех поверенных окружников единолично один Шебаев вошел к генерал-губернатору с просьбою и с разъяснением мотивов, которыми руководились окружники, а гг. Бутиков и Свешников уклонились от своей обязанности действовать сообща? — это пока остается неизвестным.

Но в то же время, как дело о самовластной смене московскими окружниками попечителя Бочина и выборе вместо его Лазарева и Назарова, на что и в первом, и во втором случае нужно было согласие всех прихожан Рогожского кладбища, остановилось на докладной записке Шебаева, руководители этого необдуманного дела сами стали сознавать, что оно должно представляться делом довольно нестройным, и пожелали яснее раскрыть перед обществом причины, по которым приговор 8 мая необходимо было составить не в полном сборе всего общества. С этою целию руководителями этого дела, где им казалось нужным, распространена небезынтересная объяснительная записка следующего содержания, которую мы печатаем в извлечении:

* * *

“В 1866 г. московский купец Досужев отказался от занимаемой им должности попечителя рогожского богаделенного дома, и после сего остался попечителем один Бочин, вопреки существующему обычаю. Прихожане Рогожского кладбища (за исключением приближенных Бочину лиц: Муравьева, Фомина, Медведева, Давыда Антипова и др.) неоднократно просили г. Бочина, чтобы он собрал совет для избрания на его место попечителей и чтобы подвергнуть себя контролю почетных прихожан кладбища, но Бочин с приближенными ему лицами не соглашался до сего времени ни на собрание совета, ни подвергать себя контролю, утверждая, что он будто бы избран и утвержден в звании попечителя правительством, почему без приказания не может выйти из попечителей.[201] Общество терпело это до самых крайних мер…[202] В феврале 1863 г. Бочиным и его приближенными был привезен в Москву белокриницкий митрополит Кирилл, и ему выдано было из общественной суммы, кроме расходов на содержание и путевые издержки митрополита, наличными деньгами 5 т. руб. После того, с доверенным своим Ефимом Крючковым, Бочин посылал за границу к митрополиту Кириллу более 4 т. р., за что он поставил партии раздорников епископа на Москву, названного новым Антонием Гуслицким. Затем был украден сундук из рогожской моленной, в коем было 68 т. руб. Сундук, как известно, после отыскан, но что в нем уцелело добра, про то пока еще никому не известно. Общество положительно желает знать, сколько общественных денег оставалось по отыскании этого сундука и где они в настоящее время находятся. Но Бочин с своими приближенными почему-то не желает подвергать и этого общественному контролю. Московское старообрядческое общество достаточно известно о том, что в последнее время, именно в январе сего 1869 г., Бочин с приближенными ему в числе пяти человек, бывши в Петербурге, позволили себе принести г. NN непозволительный подарок,[203] заключающийся в серебряном сервизе. Это было сочтено за подкуп и возвращено в общество, к крайнему конфузу, чрез московскую полицию обратно с выговором. Это могло лечь на целое московское старообрядческое общество, тогда как общество об этом положительно не знало и ложно именующим себя депутатами не давало никакого права действовать от лица общества и пришло в крайнее негодование на Бочина с приближенными ему лицами за такие противные их действия. Выбор попечителя на Рогожское кладбище предоставляется собственному усмотрению старообрядческого общества (здесь сделана ссылка на приведенное выше предписание генерал-губернатора обер-полициймейстеру), лишь бы не происходило во время выбора беспорядков, для чего местная полиция, согласно Высочайшему повелению, имеет наблюдение. Зная, что попечитель Бочин с своими приближенными для своей поддержки намеревался пригласить на выбор крестьян Гуслицкой волости села Коломенского и других мест Московской губернии, людей грубых, беспокойных, производивших беспорядки во время общественного собрания в октябре 1866 года (за что бывший министр внутренних дел, статс-секретарь Валуев, делал строгий выговор некоторым почетным прихожанам Рогожского кладбища), окружники должны были предупредить неизбежное нарушение общественного спокойствия, собрались для выбора попечителя в доме одного частного лица и составили приговор об избрании в попечители купцов Назарова и Лазарева и этот приговор представили его сиятельству московскому генерал-губернатору. Вот причины, почему выборы были произведены не в конторе московского богаделенного дома. Это было сделано во избежание беспорядков, которые произошли бы неминуемо, ибо Бочин и его приближенные пригласили бы на собрание крестьян Гуслицкой волости, не имеющих на это права, и они, как и прежде на собрании, произвели бы беспорядки”. Этим московские окружники и оправдывают составление ими приговора без участия всего общества.

Остановимся на короткое время на этих оправданиях и, бросив беглый взгляд на их убедительность, попробуем по мере сил наших уяснить, из-за чего собственно горит весь этот сыр-бор и при чем тут Ларион Егоров и его окружное послание, низведшее якобы “вражду в мир”, как говорили раздорники в 1868 г. на белокриницком соборе?

——

Нельзя не сознаться, что все причины и мотивы, высказываемые ныне московскими окружниками в защиту своего несостоятельного банкетовского приговора, довольно странны и едва ли могут быть признаны достаточными для того, чтобы, основываясь на них, явное отступление от закона, допущенное в составлении упомянутого приговора, могло быть не вменено в основание к неутверждению этого приговора. Произвели ли бы, или не произвели бы раздорники беспорядков, которых опасались окружники, этого утверждать невозможно. Судя по раздорническим нравам, характерам и обычаям, судя по участию в этом деле опять тех же самых лиц, которые уже издавна прославились своею нетерпимостию и дерзостию, а со времен белокриницкого собора приобрели себе в этом роде сугубую славу, можно очень легко допустить, что беспорядки при полном сборе общества действительно были весьма возможны и что результатом этих беспорядков в самой малой степени могло быть, что раздорники перекричали бы окружников. Тогда на новых выборах в общем собрании всего московского старообрядческого общества Бочин снова был бы оставлен на своем попечительском месте. Но тем не менее общественный приговор, составленный одною частию общества без участия остальных, все-таки не может претендовать на законную силу, какую имел бы такой документ, подписанный, как следует, по крайней мере, двумя третями домохозяев. Чтобы обойтись без раздорников, окружники должны были как-нибудь иначе позаботиться об отводе их от участия в выборах, но на это они, конечно, не могли найти законных оснований. Однако же в таком случае и генерал-губернаторское сообщение обер-полициймейстеру тоже уже ни в каком случае не могло их выручить, тем более, что оно было истолковано окружниками не по настоящему его смыслу. В этом случае вовсе нельзя похвалить верность понимания окружниками взятой им за основание бумаги, в которой генерал-губернатор очевидно говорит обо всем обществе, а не раздельно о праве окружников и раздорников, составляющих до сих пор одно и то же московское старообрядческое общество рогожского богаделенного дома. Следовательно, в бумаге этой московские окружники, если бы поняли ее здраво, а не позволяли напеть себе всякого вздора, не могли видеть никакого основания собираться отдельно и игнорировать выборное право раздорников. При всех симпатиях, которые принадлежат почитателям окружного послания, поступок их в составлении отдельного приговора нельзя не осуждать и нельзя не счесть поступком если не противозаконным, то во всяком случае крайне легкомысленным, необдуманным и неуместным. Этим приговором окружники не усилили своего значения в обществе, а подорвали его и дали своим противникам основание претендовать на них и жаловаться, как на людей, которые делают весьма серьезные ошибки в понимании своего права и в соблюдении его по отношению к прочим. Об этом, сочувствуя окружнической партии, можно, и даже должно, искренне жалеть и сетовать.

По странной аналогии нынешнего московского дела с рижским старообрядческим делом здесь опять видны и боязнь многоголосой черни, и желание обойтись без участия большинства простых людей, которые, привыкнув видеть в попечителе нечто начальственное, весьма легко могут подчиняться его влиянию. Но и здесь в Москве, как и в Риге, меры к обходу этого большинства приняты, как мы видим, весьма не тонкие и не обдуманные. И здесь опять “гнут не парят, — сломят не тужат”, а между тем все подобные поломки в течение самых долгих лет дают перевес и господство темным силам, которые благоразумнее было бы не вызывать, до времени, пока нет под руками средств для управы с ними. Теперь дело московской рогожской общины поставлено в такое положение, что примирение в нем, наверное можно сказать, даже немыслимо. Почтенный автор окружного послания, Ларион Егоров, от этого последнего дела находится в стороне, и едва ли не следует сказать, что в стороне от него находится и самое окружное послание. Очевидно, что дело о догматах веры, служившее довольно долгое время одним предлогом к распре и ширмою для иных целей, теперь уже вовсе отставлено в сторону, и без всякой церемонии идет речь о личной вражде, помирить которую не представляется никакой возможности. Разгар этой вражды в последнее время все яснее и яснее выдвигает на сцену настоящие причины московских неладов, и с тем вместе остается все менее и менее средств верить, что московскую общину и “весь мир” перессорил своими окружными посланиями Ларион Егоров. Детали этой распри показывают, что и самое ополчение против окружного послания раздорниками поднято едва ли по несогласию их с этим документом, а не вернее ли, что документ этот послужил только хорошим поводом хорошенько перессориться тем, которые в душе давно друг друга ненавидели и искали “вражды в мире”, дабы хоть где-нибудь, хоть в частице общины стать верховодами и марать своих противников. Оказывается, что и в 1867 и 1868 гг., при всех вопияниях раздорников против окружного послания, дело у них шло собственно вовсе не против окружного послания, а против людей, стоявших за окружное послание, а нередко и против таких, которые и не были ревнивыми поборниками этого акта, но которых хоть как-нибудь можно было пристегнуть к окружному посланию. Задача была в том, чтобы только отлучить известные личности и преследовать будто за окружное послание, а не за то, за что они в самом деле были ненавистны. Замечательно, что в нередких случаях злоба против Лариона Егорова со стороны окружников гораздо слабее, чем злоба против бесхарактерного, бездеятельного и мирволившего раздорникам архиепископа Антония Шутова. Если отнестись ко всей этой прошлой истории, разразившейся гуслицким и белокриницким соборами построже, то станет очевидно, что не из-за окружного послания рассорились люди, а только на окружном послании, так сказать, разрешилась давно кипевшая старинная злоба. Вот как ныче изъясняются все эти раздоры в находящихся у нас в руках записках, писанных о том времени одним из окружников, но не почитателем самого автора окружного послания.

* * *

“Гг. покойный Винокуров, бывший долгое время попечителем, М. и другие ездили в Петербург между 50 и 60 годами ежегодно. Они были люди, привыкшие к этому, а в особенности Винокуров и М. Касса находилась в их руках, а отчета не было. Сумма собиралась в больших размерах. Они, — как сказать, не знаю, было ли у них усердие, или лучше было и выгоднее, — они хотя и принимали архиепископа Антония и других духовных особ, но все-таки ходатайствовали в Петербурге у правительства заштатных себе попов или, лучше сказать, беглых от церкви. По этому ходатайству в тогдашнее время собиралась на это громадная сумма. Им в Петербурге, сколько они туда ни ездили и ни просили, всегда постоянно отказывали; но они все-таки не переставали ездить в Петербург в чаянии как будто чего-то. И вот, — как припомню, было в 1858 или 1857, — будто Винокурову и М—у в Петербурге было предложено, что будто даст уже им правительство попов, бежавших от церкви, и они сторговались на то за очень приличную цифру. И вот приехали в Москву и объявили своим в то время приверженцам, и это принято было к содействию. Егор Воробьев стал будто в тогдашнее время спрашивать архиепископа Антония владимирского: “Можно ли принять, владыко святый, если к нам обратятся попы от господствующей церкви, а вы, владыко, будете их начальствующим?” И сказано было в тогдашнее время, что будто архиепископ Антоний соизволил на это изъявить согласие попов русского ставления, от церкви ушедших, принимать. И вот Воробьев сказал об этом Винокурову и М. Дело пошло в ход. Приступлено было с предложениями к особам, известным в старообрядческом обществе, о сумме в больших размерах на этот предмет. И в это время Пафнутий, еще бывший епископом коломенским,[204] с своими приближенными, стали спрашивать архиепископа Антония, правда ли, что он благословил Винокурова с шайкою просить беглых попов? Архиепископ Антоний говорил господину Пафнутию: “Нет, я их не благословлял”, и упросил владыка господина Пафнутия и граждан, вопреки этому, изъявить, если возможно, правительству, что мы имеем не только попов, но и архиереев, и просить, чтобы правительство дозволило иметь старообрядцам свое духовенство на правах иноверных исповеданий, а сам архиепископ Антоний уехал тогда на то время из Москвы, оставив в этом деле во главе Пафнутия с гражданами. Дело опять пошло в ход иначе, с пафнутиева направления. Просьба была написана и подана куда следует, а с тем вместе здесь дома для прежних хлопотунов и расходчиков за беглых попов заперты стали толстые сундуки с деньгами у именитых особ, особливо для Винокурова. Винокуров с приверженцами этого не облюбовали и, не захотев стерпеть такой перемены, поехали в Петербург к особе, даме (?!), обещавшей им и от них принимавшей, но она, допустив их перед себя, и спросила сперва о деньгах: привезли ли они? Они говорят: “после”, и были за то сейчас приглашены выйти вон. Вот в тогдашнее-то время они и поклялись отметить лицам, сделавшим им в этом распоряжении деньгами препятствие; приехали в Москву и сразу же стали мстить Пафнутию, как главному виновнику в рассуждении отказа принимать бегствующих попов. Это, сколь вспоминаю, было в августе. К ноябрю Винокуров и М. приготовили хорошо враждою своих приверженцев на все злобное, и вот было назначено собрание на предмет обсуждения обрядов. И в то время на собрании были архиепископ Антоний и с ним господин Пафнутий. Во время собора Григорий Агапов, бывший начиненным против Пафнутия, стал упрекать Пафнутия сначала за нововведение обрядов осенения креста, а потом дошел и коснулся его личной жизни, по слухам, носившимся тогда в народе, и оскорбил его, господина Пафнутия, тогда бывшего епископа, до самых крайностей, а Антоний в этом не остановил порицателя почему-то: или не имел решимости, или, быть может, по другим причинам. И после, когда узнали граждане, как обидел Григорий Агапов господина Пафнутия и как чтили весьма его епископский сан, то им стало прискорбно слышать оскорбление, учиненное в лицо епископу. В то время они были владыки Антония решительнее и составили приговор: уволить из попечителей Григория Агапова, и приговор в тогдашнее время сейчас был подписан почти всем обществом, за исключением Ф. Винокурова с приверженцами. Винокурову и М. это опять была большая и, можно сказать, даже страшная неприятность, так как власть их и влияние чрез удаление Григория Агапова еще упадали и, скажу лучше, исчезали уже вовсе. В тогдашнее время Винокуров и М. увидели свою невзгоду и просили архиепископа Антония потерпеть немного; говорили: “Сам выйдет Григорий Агапов”. Время тогда близко было к великому посту. И на первой неделе великого поста Винокуров взял к себе архиепископа Антония и здесь еще больше обманул его обещаниями, что после пасхи Григорий Агапов из попечителей непременно выйдет, а теперь, говорил, нужно проститься, и для этого пригласил действующих в этом деле лиц для взаимного прощания, что и было сделано. Тут многие личности, кои в обществе виднее, приглашены были к Винокурову, и, когда собрались все, нам было предложено архиепископом Антонием о примирении, по случаю поста. “А Григорий Агапов, — говорил обманутый владыка, — сам выйдет после пасхи”. Мы никто не желали мириться с Агаповым, как с оскорбителем архиерейского сана, как с врагом св. церкви; но были вынуждены, потому что все это дело принял на себя в тогдашнее время лично архиепископ Антоний и сидя упрашивал нас христианскими убеждениями. Мы, нечего делать, в его угождение, раскланялись с Григорием Агаповым, М. и Винокуровым взаимно и сделали для близиру, не больше сказать, как одно иудино лобзание. Столь уж злоба наша стала лукава!

Прошел пост. На Пасхе три дня архиепископ Антоний сидел у Винокурова, и много они тут между собою келейно говорили и советовались. После, спустя довольно времени, архиепископу было предложено от нас напомнить о выходе Григория Агапова, и он поехал напомнить Винокурову его обещание, и когда сказал: “Пора теперь выйти Григорию Агапову вон из попечительства”, то Винокуров разбранился с архиепископом и чуть ли не выгнал его вон от себя за предложение оставить Агапову выгодное место, то есть попечительство. Винокуров в тогдашнее время понимал и знал, что общество на собрании выгонит из попечительства и его вместе с Григорием Агаповым. Архиепископ уехал от Винокурова, ужасно им оскорбленный. После этого Винокуров, видя, что хитростию и лестью “ничто же успевает, паче но молва бывает”, написал со своими приверженцами тринадцать пунктов обвинительных против архиепископа и хотел добиться, чтобы самого его выгнать вон из Москвы. Пункты эти, в подлинике писанные Григорием Агаповым, были доставлены чрез Зеленова архиепископу Антонию, и он, всплакав по прочтении их от клеветы и несносной обиды, вынужден был обратиться к лицам, действующим против Григория Агапова. Говорил архиепископ: “Простите меня, я лукаво обманут Винокуровым и его приверженцами: поверил им, что сам выйдет Григорий Агапов, и упросил вас действовать мирно, на пользу св. церкви, не зная, что так получится”. Это было в июле 1859 г. Лица действующие простили архиепископу Антонию его крайнюю ошибку и принялись иначе действовать против попечителей Винокурова и Агапова. В декабре было собрание для избрания попечителей, и всеми единогласно были выгнаны с позором и Винокуров, и Григорий Агапов. И вот с сего времени сделались Винокуров да единомысленник его М. заклятыми врагами архиепископа и, что бы с тех пор владыка ни устроял или ни одобрил, все вменяли ему во зло, в ересь и даже в предательство. Злобы своей к Антонию они и не скрывали. Они говорили: “Мы выгоним и его из Москвы, если за него нас выгнали из попечителей”. Им крайне было обидно оставить столь доходное место, и эта причина главная в начале нынешней несносной вражды в нашей общине.