14. Проклятье Гиппократа// О том, что чувствует больной внутри российской медицины

14. Проклятье Гиппократа//

О том, что чувствует больной внутри российской медицины

(Опубликовано в «Огоньке» http://kommersant.ru/doc/1776918)

Российская медицина похожа на российскую тюрьму. И там, и там тело пропускают сквозь конвейер (правда, с разными целями), не особо обращая внимания на то, что у человека есть еще и душа.

Прошедшим летом я встретил давнего знакомого, как бы его по-людски обозначить? – ну, пусть будет Артем.

Встретил в больнице, я там был на осмотре.

Мы ровесники, схоже мыслим, оба любим спорт, бегаем-прыгаем, оба полагаем здоровье своим частным достоянием и ресурсом, – в общем, разметанные жизнью близнецы, Зита и Гита.

А встретил я его за день до операции, когда он запрыгивал в больничном дворе в автомобиль, чтобы следующим утром, на чистый желудок и такую же совесть, лечь под нож, – а вот ночь накануне провести с семьей. Операция – ничего страшного или особенного, удаление наследственной болячки, рутина, вроде замены зубчатого ремня в машине (подробности неважны – мы оба с Артемом полагаем, что они интересны лишь больному и врачу, да и то во втором, честно говоря, не уверены). И поскольку Артем – до мозга костей рационалист, он все рассчитал: оперироваться летом (в офисе мало работы), в больнице провести минимум (современные методы хирургии позволяют), ну то есть вот так: выпорхнул поутру вольной птахой из машины в операционную – и через пару дней снова на волю.

Через пару дней я навестил его, по-стариковски сгорбленного, медленно шаркающего тапочками с логотипом Ritz-Carlton по больничному коридору, хватающегося в поисках опоры за стену.

Дело не в операции, она прошла хорошо (Артем, кривя рот, сказал, что анестезиолог обманул, он-то ждал известной по книжкам маски с хлороформом, но ему что-то ввели внутривенно, – и все, очнулся уже в палате). Но любое, даже локальное и с благой целью, разрушение организма – оно разрушение. Это сейчас Артем снова плавает и бегает, сохранив от пребывания в больнице лишь привычку восклицать в сердцах «Твою Голикову!» (врачи его научили) – но тогда он понял, что такое отказ организма в работе, пусть и временный. И очень сильно это воспринял.

И я воспринял. Во-первых, потому, что свое здоровье летом тоже проверял (мужчины невероятно мнительны, и я не исключение), а во-вторых, серьезные проблемы со здоровьем начались у близкой родственницы, и я рассказ Артема проверял семейной, увы, практикой.

Кое-что я записал. Чтобы не пропало. Ведь все там будем, разве не так?

Рассказ первый: о страховой медицине

О том, что у него проявилась наследственная болячка, Артем узнал давно, когда еще у руля медицины была не Татьяна Голикова, а Михаил Зурабов, которого тоже честили на все корки и врачи, и больные, хотя, справедливости ради, до присказки «твоего Зурабова!» не доходили.

В районной поликлинике («полуклинике», как Артем выражается) он, понятно, не наблюдался. То есть заскочил однажды по глупости – но тут же выскочил, как ошпаренный. Потому что там запись по талончикам и на месяц вперед, потому что очереди и скрежет зубовный, потому что половины специалистов нет, а те, что есть, не осматривают, а пишут, пишут, пишут что-то в лохматую медицинскую карточку, компьютеров нет, – какая тут диагностика? Какое лечение?

И я готов засвидетельствовать, что времена голиковские ничуть не лучше зурабовских (да хоть и брежневских). Сам в сентябре в Питере зашел за справкой в «полуклинику» 31 (больше известную как «поликлиника первого меда») – и нашел завотделением, рыдавшую в голос, что вместо 10 врачей прием ведут трое, включая ее саму, потому что вместе положенной зарплаты в 26 тысяч рублей врач с 10-летним стажем получает 13 тысяч, что равно аренде комнаты в коммуналке неподалеку. Понятно, что все разбежались.

В общем, Артем на бесплатную, по полису ОМС, медицину, давно забил, и, через знакомых найдя приличных военных хирургов (с гигантской практикой, так сказать, кройки и шитья), наблюдал свою болячку у них, оставляя в конверте поначалу 300, потом 500, а потом и 1000 рублей за визит. Пока они не сообщили, что тело пора пускать под нож, и порекомендовали хорошую частную клинику. В хорошей частной клинике Артем отдал 10 тысяч за осмотр и анализы, а операцию ему пообещали провести еще за 25 тысяч, – и вот тут его стала, что называется, душить жаба жадности.

Эта болтливая – так ее Голикову! – жаба нашептала Артему, что со всех его доходов в казну платится социальный налог, что обязательное медицинское страхование включает его операцию, – в общем, эта социалистическая дура много глупостей ему наговорила.

После чего Артем отправился в полуклинику, где после сидения в трехчасовой очереди услышал от врачей-практикантов из мединститута, что про бесплатное нужно забыть, и что резать его могут исключительно за деньги, вон, при полуклинике есть коммерческий центр. А когда Артем начал пороть чушь про ОМС, они, почесав репы, ответили, что даже если Артему удастся попасть под какие-то «бесплатные квоты», то уж за анестезию ему придется платить точно. Иначе это будет такой наркоз, что лучше от него не отходить. И когда Артем, не поверив салагам, добился встречи с их начальницей, та все подтвердила – квоты есть, но сейчас нет, так что операция случится бог-те когда, и проводить ее будет бог-те кто, и разумнее, действительно, ложиться под нож у знакомых, но только не в частную маленькую клинику (а если срочно потребуется эндокринолог? Уролог? Онколог? Где они его у себя найдут?) – а в большую государственную, где много отделений, и операции поставлены на поток. И там, да, заплатить.

Я, признаться, не поверил Артему: мне показалось, что его разводили на денежную дойку, уж больно на его лице был прописан достаток. Но тут, повторяю, случились проблемы у нашей близкой родственницы, пенсионерки, и ее доили так – так и эдак за ногу их Голикову! – что господи, прости. Требуется обследование на позитронно-эмиссионном топографе? По ОМС – ждать 4 месяца (а у родственницы быстро прогрессирующая болезнь, когда и неделя проволочки опасна!). За деньги же – прямо сейчас. Операция? По квоте невозможно, но за 15 тысяч – прямо на этой неделе. 15 тысяч – это пенсия родственницы за два месяца. Убедить ее, что при коммунистах было хуже, невозможно. Потому что при Голиковой ей хуже, чем при коммунистах.

Рассказ второй: о кружке, ложке и кнопке

– А вот теперь, – говорю я Артему, – хватит тары-бары о преимуществах социализма. Давай-ка, мил человек, поделись ощущениями от пребывания здесь, в юдоли страданий.

Артем согласно кивает головой. Он лежит, а я сижу в его двухместной палате, за пребывание в которой он доплачивает в кассу больницы по 1000 рублей в день. Но я уже знаю, что доплата вызвана не только нежеланием лежать в «бесплатной» палате, где храпят, стонут, смотрят телевизор, болтают по телефону, играют в карты, писают в утку от 6 до 16 человек. Но и тем, что только в блоке «коммерческих» палат есть душ и стульчаки на унитазах. Причем, чтобы за удобствами не лазали бесплатные больные, коммерческий санузел закрывается на ключ – вот он, на тумбочке. А поскольку бесплатные больные могут лежать без душа неделями, – амбре там такое, какое только у российских старшеклассников после уроков физкультуры, потому что где вы найдете в российской школе раздевалку с душевой?

Самые яркие впечатления у Артема таковы.

Во-первых, в больнице нет ложек, вилок, кружек. Нет нигде, включая его платную палату. То есть постельное белье х/б разноцветное там есть, а всего вышеперечисленного – нет, совсем как в дни Артемовой боевой молодости, когда в армейской столовке ложек тоже не давали, и свою, алюминиевую, полагалось держать за голенищем сапога (на боевом дежурстве штык-ножом в черенке проделывалась дырочка, и туда вставлялась эмблема с родом войск – для красоты). Причем объяснение идиотизму железобетонно: пищеблок на отделении не положен по СНИПам, еда доставляется со стороны в пластиковых коробках, они выбрасываются, а мыть посуду негде – да и кто бы ее стал мыть? Так что Артем хлебал свой первый послеоперационный бульон через край одноразовой чаплашки, – пока жена не привезла столовое серебро.

Второе сильное ощущение, с точки зрения Артема, идеально характеризует государственную медицину в целом. Кнопка вызова дежурной сестры устроена в палате ровно посреди койки (я покосился – точно, посередине). Это значит, что прооперированный недвижный мужчина со свежим разрезом в животе не может дотянуться до нее ни рукой, ни ногой, а может только тем местом, которое у него после операции тоже бездействует. «А когда я спросил, почему кнопку не устроить в изголовье, – сказал Артем, – мне ответили, что зимой от окна дует, и многие лежат к нему ногами. А когда я спросил, почему нельзя устроить две кнопки, случилось примерно то, что с роботом из «Отроков во Вселенной», когда его спросили, что если А и Б сидели на трубе, и А упало, Б пропало, что осталось на трубе? – у робота, помнишь, программу заклинило».

А главным потрясением Артема было превращение его в стенах больницы в чурку, в заготовку, проходящую, как герой Чарли Чаплина, конвейер медицины, – где чурку надлежит обрабатывать вплоть до полного выздоровления. Иногда движение конвейера можно сделать более приятным (заплатив за отдельную палату; например. Или привезя из дома необходимое. Ведь если человека привозит «Скорая», он оказывается в больнице буквально голым: пижам больным, в отличие от советских времен, не выдают). Невозможно заставить конвейер принимать в расчет, что по нему движутся люди, – точно так же, как нельзя «Жигули» из средства относительного передвижения превратить в место комфортного пребывания.

При этих словах Артема дверь в палату открылась, и вернулся сосед Артема, а за ним ввалилась толпа практикантов и практиканток, и с ними – пожилой врач. «Паховая косая двусторонняя грыжа! Показывайте!» – громогласно объявил пожилой, и сосед послушно спустил тренировочные штаны, продемонстрировав, помимо грыжи, свои гениталии не только медицинскому ареопагу, но и нам с Артемом, а также всем желающим за окном.

Когда ареопаг удалился, и сосед, натянув штаны и воткнув в уши наушники, отвернулся к стене, Артем, хихикнув, спросил, знаю ли я, чем государственный хирург на осмотре отличается от частного. И сообщил интимно:

– Государственный, ощупав тебе пах и все прочее, никогда не моет после этого руки. Я уж думаю – может, ловит кайф, а?

Не знаю, не знаю. Надо бы спросить Голикову.

Рассказ третий: о медсестрах и медбратьях

В больнице у Артема с собой ноутбук, ридер и коммуникатор. Почти у всех больных с собой нет– и ноутбуки, даже у горемык из бесплатных палат: время в больнице течет однообразно, прерываясь лишь на осмотры, перевязки, капельницы, еду. Коммуникации с вольным миром нужны как воздух, но интернета в больнице нет (по тем же причинам, по каким нет чашек-ложек и стульчаков). У Артема – безлимитный мобильный интернет, и он дает соседям бесплатно прикурить по wi-fi от коммуникатора, за что те делятся с ним журналами, DVD и книгами.

И он читает «Сажайте, и вырастет» Рубанова Кутзее вперемежку с интервью Ходорковского – и там, и там речь об отечественной пенитенциарной системе, удивительной напоминающей, повторю идею Артема, медицинскую. То есть наоборот. А самое популярное в его отделении чтение, особенно в женских палатах – скачанный из интернета текст журналистки Маши Гессен, которая в Америке прошла превентивную мастэктомию. У Маши обнаружили повреждение гена, почти неизбежно приводящее к раку груди – в таких случаях в США грудь удаляют заранее, не дожидаясь болезни.

Операция у Маши была жуткая, текст Маши тоже жуткий, и читая его, Артем морщился – особенно понимая, как американская медицина (дорогая и критикуемая американцами) отличается от российской. Артема потряс рассказ о послеоперационном уходе, когда к Маше была прикреплена персональная медсестра, и вообще выходило, что медсестер в американских больницах невероятно много. Артем же видел своих, лишь когда те приносили градусник, и даже вызвать их первое время не мог, по причине расположения той самой кнопки. («А попросить соседа?» – «Так сосед все время в наушниках. Я звонил жене, жена приезжала и находила медсестру»). И поступали так медсестры не по дурному характеру или потому, что вымогали, скажем, деньги (когда жена Артема пыталась сунуть одной конверт за дополнительный уход, та искренне оскорбилась), а просто потому, что людей, готовых за три копейки выносить утки, не спать в ночи, терпеть капризы (а больные капризны! Медсестра Тоня, с которой я в Артемовой больнице почти подружился, рассказывала, что мужики капризнее баб, но куда капризнее мужиков «восточные женщины, вообще не переносящие боли, которым не растолкуешь, что нельзя ей пока есть или пить – изнеженные ужасно!»), – таких людей вообще очень мало.

Вот, например, Артему хотелось бы, несмотря на слабость, выползти на улицу, там прекрасный денек, – но попросить медбрата вывезти его на коляске невозможно, – нет ни колясок, ни братьев, ни сестер. И это еще мелкая проблема, потому что паренька из соседней палаты, прооперировав, обложили в нужных местах пакетами со льдом, – пакеты свалились, сестры не было, теперь в него у полтела гематома, дико болит, врачи цокают языками.

Тут я предлагаю найти Артему коляску, но не нахожу, и он, опираясь на меня, решает спуститься во двор. Прелесть что такое больничные дворы! Мы с Артемом, не сговариваясь, подмечаем их экстерриториальность, вроде Запорожской Сечи, откуда выдачи нет – ни родственникам, ни кредиторам, ни государству; под сенью их древних лип все больные единым мирром мазаны, отсюда дворовой покой, дворовые покои.

Обе скамейки во дворе заняты, но дальше пустует третья, на которой обозначено: «Только для персонала!» Мы садимся, но через минуту нас злобно сгоняет тетя в белом халате, хотя видит, в каком состоянии Артем.

– Знаете, – говорю я, начиная кипятиться, но стараясь не доводить до извержения, – ваша проблема в том, что лечить вы, возможно, умеете, но милосердия в вас нет. Вы недобрые.

– Рассуждать по телевизору будете, – отвечает тетя с абсолютно искренним равнодушием. – Скамейку освободите, а то на отделение сообщу!

О, господи, – твою Голикову!

Рассказ четвертый: о твоей Голиковой и о больничном

Признаться, больничные описания Артема показались мне любопытными, но не криминальными, включая легкое потрясение от того, что прооперировали его все же бесплатно, в пределах квоты и по ОМС, а уж 15 тысяч забрал особый человек, затем их перераспределявший (потом, правда, я услышал, что в других больницах платят непосредственно хирургам, и что 15–20 тысяч – цена среднего хирургического вмешательства: например, операции по удалении селезенки).

И присказка «твою Голикову!» звучала в его исполнении слегка нарочито – так начинающий журналист, побывав в колонии, начинает в дело и не в дело произносить «осУжденные».

В конце концов, здоровье Артему вернули? Вернули. А что в больнице нет туалетной бумаги, интернета, медсестер, и не действует ОМС – это детали. («Ага, – фыркнул Артем. – Главное, чтоб не было войны. А прочее фигня. Включая то, что у нас налоги – не налоги, а государственный рэкет. И Голикова твоя – для меня рэкетир. Потому что если я плачу государству налоги, а потом плачу за государственную медицину – то это не налоги, а бабло Голиковой в карман. Я дурак, нужно было валить отсюда в 90-е – а теперь поздно, на пенсию не успею заработать, но сына я из России, когда подрастет, пинком под зад выставлю…»

Я, признаться, тогда проглотил про «мою Голикову», но недавно снова вспомнил, когда Артем – уже выздоровевший и вышедший на работу – позвонил и потребовал, чтобы я написал «про фашизм и геноцид, то есть про эту голиковскую новую систему больничных листов». И рассказал, как пытался оформить больничный.

До операции Артем полагал, что главное душегубство российской системы больничных в том, что какие деньги ни зарабатывай – хоть миллиард, – выплаты по больничному ограничены 35 тысячами рублей в месяц. Под эту систему однажды попал начальник Артема, парнишка новой формации, которого жестко скрутил грипп, так что пробыть на больничном пришлось две недели, за что ему выплатили не 200 тысяч рублей, как он ожидал, а 17, – а у него были машина в кредит, ипотека и частный детсад, и он в итоге занимал где мог, потому что, твою Голикову, твоего Медведева и твоего Путина, иначе мог очутиться с женой и детьми на улице.

Но Артем не знал, что во времена правления прелестнейшей, очаровательнейшей Татьяны Алексеевны Голиковой в стране введена новая система оформления больничных листов. Согласно которой заполняют их строго печатными буквами. Без единой помарки. Все дико строгой отчетности. С соблюдением кучи правил, включая то, что после инициалов врача нельзя ставить ни точки, ни пробела, – а после сокращений в названиях учреждений ставить нужно. Или наоборот. Там все запутались. В общем, когда Артему испортили седьмой по счету больничный (три – в больнице, четыре – в поликлинике), он взревел диким вепрем, пожелав Голиковой вечно заниматься собственным больничным в аду. Потому что Артему приходилось каждый раз ехать в больницу, а это край города. А потом в поликлинику, – а это другой край. Живет же он в третьем краю. И начальник Артема, когда в офисе закипела работа, сказал ему прямо, что тот должен выбирать между Голиковой и доходом. И Артем, забыв свои первые послеоперационные мысли – о тщете земных дел, о душе, о вечности, о выборе между истиной и необходимостью, – выбрал: он позвонил мне. И в деталях описал, что бы он с Татьяной Алексеевной Голиковой сделал (помимо отправки в ад районной полуклиники) – и если бы я пересказал хотя бы треть, то муж Голиковой, вице-премьер Христенко, как честный человек, должен был бы Артема бить. Хотя, боюсь, спортивный Артем навалял бы ему.

А так, как видите, я спас правительственного мужа.

С Голиковой магарыч.

2011

Данный текст является ознакомительным фрагментом.