8. Общество лоялистов// О том, как тяжел выбор между верностью профессии и службой начальству

8. Общество лоялистов//

О том, как тяжел выбор между верностью профессии и службой начальству

(Опубликовано в «Огоньке» http://kommersant.ru/doc/1677017)

Выбор между служением профессии либо начальнику должен, по идее, совершаться в пользу первой, потому что начальника сменить проще. Однако сегодня в России карьеру на этой идее не сделать.

Вообще-то я преподаю – на журфаке Московского университета. У меня спецсеминар, и на первое занятие набивается человек сто гавриков, а точнее, гавриц (или горлиц? Не суть: просто после уничтожения военной кафедры факультет обезмальчишечел). Думаю, они слышали, что я «добрый препод», то есть всем ставлю зачет. И я рассказываю горлицам про устройство работы журналиста, родственное работе следователя, который обязан собрать доказательства и допросить и ту сторону, и эту, – ну, там масса технологических и психологических моментов.

Меня не то чтобы самого так учили, но я к такому выводу пришел: нельзя утаивать шило в мешке, нельзя не давать слово тому, кто тебе противен (просто потому, что противен), нельзя говорить «все ясно» – когда ясно только кое-что. Верность профессии, то есть следование определенному алгоритму, страхует от ошибок и от стыда, – когда, например, случится разрыв времен, произойдет обвал пород, и обнаружится там скелет, который прятали под носом у всех.

И еще хочу сказать – это важно – что соблазн отступить от алгоритма в пользу высшей справедливости очень силен (вероятно, в любой профессии). Мне, например, до сих пор стыдно, что в 1996-м я считал главной опасностью для страны возвращение коммунистов. И боролся с ними, как мог – хотя нужно было не бороться, а давать слово. Но я давал слово младодемократам и не задавал им гнусных вопросов, хотя был обязан – но уж больно мне тогда нравился Чубайс. А вот теперь я печально думаю, что президентская победа Зюганова в 1996-м, которая должна была случиться по справедливости, то есть по преобладающему в стране желанию, была бы замечательным событием. Коммунисты в варианте мягкой реставрации подчистили бы творившиеся безобразия, всякие там итоги предрешенных залоговых аукционов, а заодно избавили бы страну от тоски по коммунизму. Ну, а далее Геннадий Андреич на волне краха 1998-го мягко уплыл бы в небытие, как олимпийский мишка. И не позорился на старости лет ролью декоративного Бармалея. А так, получается, я ко всему этому бесстыдству тоже руку приложил…

Я сейчас в этом, безусловно, каюсь, хотя пишу не только ради покаяния. Дело в том, что студентки несколько раз изумляли меня тем, что не видели разницы между журналистикой и пропагандой, между журналистикой и PR. То есть не видели решительно никакой разницы между работой следователя и адвокатом. Подходили и спрашивали: что перспективнее – работа на «Эхе Москвы» или на «Единую Россию»? Но я решил, что это исключения, эдакие метания бедных лиз в отсутствие на факультете вертеров, берущих на себя ответственность за поступки. И я отвечал что-то типа – деточка, нужно решить, вышивать вам владимирским крестиком или же идти с кистенем по первопутку (ну, слово «деточка» я не произносил). А они в ответ: вы не поняли, мы с точки зрения профессиональной карьеры! А я: так нужно выбирать, в чем состоит карьера! А они: это вы не поняли, а мы про успех, и про финансовый в том числе, ну, понимаете?…

* * *

Давайте я оставлю своих студенток в московском роскошном буддийском (как Мандельштам определял) лете: сессия сдана, у них каникулы.

Но у меня в жизни было еще два ученика вне всяких учебных заведений, совершенных юнца.

Первого звали Пабло, и был он фотограф (его все так и звали «Пабло», а имени в паспорте не знал никто). Пабло был послан ко мне одним журналом, им требовался мой портрет. Результат случился такой, что, когда Пабло показал снимки, моя жена погналась за ним с туфлей в руке, пытаясь попасть каблуком в самое ценное, что у Пабло имелось, то есть в объектив. Он тогда ужасно фотографировал, правда. Но через день позвонил и, по-щенячьи поскуливая, попросился в ученики, сказав, что готов ночевать на коврике у двери и таскать в зубах мою сумку.

Никакие девичьи влюбленности, так не действуют на взрослого мужчину, как появление преданного ученика. Я свел Пабло со знакомыми фотографами, а главное, заставлял снимать с утра до вечера, а потом отснятое беспощадно ругал. Пабло дулся, кричал, что мне хорошо, у меня квартира, машина, я объездил весь мир, а у него ничегошеньки, лишь мотоцикл. А я снова заставлял снимать, и снова ругал, и он порой, когда не дулся, катал меня на мотоцикле на скорости километров 200 в час. По Москве. Сильные, надо сказать, ощущения – в том смысле, что ощущений не остается вообще. Только покорность судьбе.

А через год Ольга Свиблова ему сделала персональную выставку в ГУМе: снимки клубных тусовщиков, нарочито помещенных на византийски пышный фон. А потом провел потрясающую ночную съемку футболистов на фоне полуразвалившихся статуй футболистов – бог его знает, в какие парках он этих одноногих, полуруких монстров раскопал. А потом Пабло купил себе спортивное чудовище «Лансер Эволюшн IV» – и я понял, что всё: кораблик плывет без буксира. И только время от времени узнавал: Пабло купил фирму, Пабло открыл кафе…

Второго ученика звали Никитой, и он был экономист, выпускник вуза, начитавшийся моих статей. Я его понимал: сам в свое время, начитавшись статей Валерия Аграновского, напросился на знакомство. А в другой раз, начитавшись стихов Давида Самойлова, приехал к нему в Пярну, как ходок к Ленину. И до сих пор дико благодарен, что они со мной соглашались возиться.

Так вот, у Никиты были те же проблемы, что и у Пабло – неприкаянность, бедность и желание завоевать мир, и он жаждал совета, – где искать работу? Как искать? Я помог ему написать резюме, объяснил особенности устройства больших компаний (я знал), подбросил для чтения книг (и Фергюсона с «Восхождением денег», и «Фрикономику»), посоветовал, как вести на собеседовании. В итоге его взял в отдел продаж мировой гигант. Он хныкал, что работает за мизерные деньги. Я в ответ орал. Но через какое-то время он приехал на собственной подержанной иномарочке и пригласил в ресторан: получил продвижение. А потом он приезжал уже на огромном «джипе», с сумкой Hermes в руках, внутри которой лежал новенький IPad. А последний раз мы встретились в ЦУМе – не знаю, бывали ль вы в этом храме гламура в будни, когда там только продавцы, рубашки по 80 тысяч рублей да гулкая пустота? Я чувство такой пустоты помню по ноябрю 1982-го, когда умер Брежнев, и центр Москвы был перекрыт, и там абсолютно никого не было, кроме меня и стоявших через каждые 200 метров автоматчиков, ноги на ширине плеч, руки на затворе – шаги гулко отдавались по Тверской… Так вот, встреча эта потрясла меня тем, что Никите в ЦУМе не просто улыбались, но кивали – он тут был свой. М-да…

Ну, а теперь, чтобы описанное не выглядело рекламой наставнических услуг, я должен сообщить следующее. И Пабло, и Никита проделали свой стремительный, ракетой, путь к достатку вовсе не благодаря моим советам или своему упорству.

Пабло разбогател на льстивых съемках корпоративных вечеринок: от 600 евро за одну вечеринку, и если постараться, то можно успеть отснять две. Он втирался в доверие к тем, кто отвечает за корпоративы – щенок, готов спать на коврике, портфель носить! – и быстро сообразил, что должен являть собой на вечеринке праздничный элемент, и всем нравиться, и всех знать, а дальше уже пошло-поехало, живет такой парень. Кролик разбогател.

А Никита поднялся, потому что в какой-то момент понял, что российские продажи его гиганта строятся не столько на маркетинговых секретах, сколько на откатах. «Продавцу экономическое образование вообще не нужно, – сказал он мне, – ему нужен длинный язык, прилипчивость, обаяние, а главное, понимание, кому и сколько можно откатить. Помнишь, ты мне рассказывал про СССР – тут все то же самое, все на связях. А книги твои я читаю для развлечения».

То есть это он теперь меня учил. Мне оставалось очередную свою книгу подписать «Победителю-ученику от побежденного учителя».

* * *

Я не просто так сказал, что на служение профессии всегда влияет некий высший интерес, как мы его понимаем. История Пабло с Никитой – это, собственно, история такого влияния. Просто сегодня в обществе высший интерес – это интерес к деньгам. И я не брюзжу на времена и нравы, а описываю то, на чем, мне кажется, держится современное русское общество. Оно ведь самодержавно по своему устройству, а власть самодержца, когда он не богопомазан, должна строиться на какой-то легитимности. Так вот, легитимность нынешнего самодержавия держится на деньгах: на возможности, условно, купить иномарку, и еще на идее великой России, доказательство величия которой сводятся к тем же деньгам, то есть к тому, что в Москве машины круче парижских (что правда). Такому обществу, безусловно, нужны профессионалы, но под профессионализмом тут подразумевается умение максимально эффективно сохранять существующий порядок вещей. И тут главный инструмент – это лояльность корпорации и ее начальнику, называйся они «ДЭЗ № 2» или «Российская Федерация». Самые большие деньги сегодня получают те, кто, подобно моему Пабло, научился обслуживать корпоратив, только федеральный, и деньги получают именно на обслуживании, а не развитии.

А человек, лояльный профессии, не обязательно лоялен корпорации – просто потому, что, как справедливо писал Пастернак в «Живаго», «истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно».

Такие у нас дела.

И тогда получается, что система взяток и откаток, процветающая, по слухам, в современной высшей школе (я не про журфак, и не потому, что лоялен журфаку: мои девочки на вопрос, приходилось ли им за сдачу экзамена когда платить, не хмыкнули, не засмеялись, а дружно сказали: «нет!» Чего вы хотите – непопулярная профессия, непопулярный факультет…) – так вот, эта коррупция ничуть не разрушает систему профессиональной подготовки. Напротив, она и есть система профессиональной подготовки – для работы в коррумпированной стране. Тотальная коррупция – это тотальная лояльность, выраженная в деньгах.

Я пессимистичен?

Ну да.

В мае 1990 года председатель Ленсовета Анатолий Собчак взял к себе оставшегося без работы офицера КГБ Владимира Путина, и когда безработный слуга павшего режима признался пламенному демократу в наличии погон, Собчак задумался, а потом ответил знаменитым: «Ну, и… с ним». Собчак совершенно не знал Путина, не любил КГБ, но ему нужны были дельные помощники. Путин же говорил по-немецки и знал Германию. Я хорошо помню то время, когда команды составлялись по принципу «кто что умеет», просто моя ошибка была в том, что я думал, так будет всегда.

А потом, уже в середине 1990-х, сидючи в сауне с одним из тишайших, милейших кремлевских теневых кардиналов, я обомлел, когда на моих глазах решилась судьба одного человека, которого убрали из команды. На мое изумленное «почему?!» (убираемый был блестящий журналист и организатор) – последовал ответ: «Не лоялен».

А в начале 2000-х уже никого не удивлял анекдот, что для работы в Кремле необходима прописка если не в Петербурге, то хотя бы на Ленинградском шоссе…

Собственно, и Парфенова при Путине убрали из телеэфира не из-за «политики», а потому, что хранил верность профессии. Давал слово тем, кто информационно важен, а не тем, кому велено. Его показательно убрали, чтобы выводы сделали те, кто еще не определился. Николай I точно так же показательно лишал всех гражданских и сословных прав оставшихся лояльными своим мужьям жен декабристов.

И по этой причине я вот о чем думаю: если меня осенью снова пригласят преподавать, то я, пожалуй, в свой курс внесу коррективы. Ну, например, очерчу границы уцелевших профессиональных ниш. И сразу скажу, что сегодня профессией, отслеживающей изменения в обществе, много не заработать, – хотя бы потому, что застойное общество меньше всего желает смотреться в зеркало: оно самодостаточно и самодовольно. И в утешение расскажу историю (я вообще люблю ее рассказывать), как однажды в Лондоне я ехидно спросил Березовского, отчего это он, член-корр. Академии Наук, потерял место в первой десятке Forbes – тогда как Абрамович, человек без образования, взлетел на самый верх. На что Березовский ответил, что в вопросе есть логическая ошибка, ибо для зарабатывания денег образования не требуется, – оно требуется, чтобы деньги тратить…

В конце концов, зависимость от денег, от начальства, от застоя ничуть не лучше алкогольной, когда пьют, чтоб забыться. А выход из зависимости имеет свои плюсы – я потому и живу в Питере, а не в Москве, что сейчас вот допишу текст, зашнурую ролики, и через десять минут окажусь на Дворцовой площади, под стенами Зимнего дворца. В 1837 году, на 12-й год тридцатилетнего царствования упомянутого Николая I, каленым железом выжегшего в стране малейшие намеки на нелояльность, в дворце случился пожар. Дело в том, что Николай потребовал установить в одной из комнат камин, и архитектор поначалу возразил, что это опасно, – но царь глянул так, что бедняга спешно согласился. Вот и заполыхало. Что, безусловно, никого не научило и ничего не изменило. Просто на пепелище согнали крепостных – и всего лишь за год восстановили дворец краше прежнего, угробив при этом, по словам де Кюстина, столько же славянских рабов, сколько французских рабочих заработали на строительстве Версаля. Но кто на рабов у нас обращает внимание…

Может, с этого учебный год начать?

С чего начать… что делать… кто виноват… как нам реорганизовать Рабкрин…

Ну, до сентября у меня еще есть время и подумать, и покататься.

2011

Данный текст является ознакомительным фрагментом.