Глава 20

После убийства Османа янычар и сипахов поразило раскаяние. «Теперь они оплакивали своего мертвого суверена столь же искренне, сколь раньше безрассудно ругали». Поддавшись общей истерии толпы и почти не встретив сопротивления, солдаты слепо рвались вперед, выйдя далеко за пределы своих первоначальных намерений и действуя вопреки конечным целям. В итоге они оказались под властью султана-идиота, пребывавшего в состоянии абсолютного помешательства. По мере того как Мустафа стал понимать, что именно произошло, он выразил сожаление в связи со смертью Османа, отдал приказ, чтобы его убийцы были наказаны. Но позже в своем слабоумии он забыл, что Осман мертв, и долго метался по Сералю, разыскивая его, стучась в двери и моля своего племянника освободить его от бремени власти. Абсолютно неспособный править, султан Мустафа тем не менее оставался на троне на протяжении пятнадцати месяцев.

Анархия за это время приняла такой характер, что вызвала мрачное предсказание сэра Томаса Роу: «Я не могу сказать ничего больше, кроме того, что болезнь работает изнутри и должна разрушить эту империю. Мы каждый день ожидаем перемен и кровопролития. Мудрые люди отказываются стоять у руля, а глупцы скоро загонят себя и других на скалы. Если бы имелась наготове хотя бы одна рука, способная воспользоваться преимуществом, в мире не было бы жертвы легче, чем эта». И дальше: «Империя уподобилась телу старого человека, изъеденного множеством пороков, которые остаются, когда юность и сила уходят». Тем не менее прошло еще два с половиной османских века, прежде чем мир поставил «старому телу» диагноз «больного человека Европы».

Теперь действующим инструментом правительства стала женщина, султанша Валиде, с расколотой армией в качестве силы, стоящей за троном ее сына. Официальные посты стали предметом интриг одной или другой из двух клик и выделялись согласно капризу или покупались. Министры стали весьма расточительными в продвижениях на более высокие посты и взятках партии, одерживающей в данный момент верх, а также в повышениях жалованья как янычарам, так и сипахам. Великие визири быстро сменяли друг друга после того, как войсками был смещен Дауд-паша под запоздалым предлогом, что он отдал приказ о казни Османа.

Его преемником стал Мере Хусейн-паша, албанец, «тиран, ненавидимый всеми людьми», который начал свою карьеру поваром и впоследствии приобрел дурную славу в должности губернатора-мздоимца Египта. Во время своего пребывания в должности он систематически настраивал янычар против сипахов, давая им дополнительные привилегии и денежные вознаграждения за государственный счет, и наконец открыл янычарам склады султана с повелением: «Берите где хотите свое мясо, свои свечи и все, что вам нужно. Слава богу, падишах достаточно богат!» Сипахи в свою очередь также восстали и потребовали, чтобы он переплавил для них все серебряные и золотые изделия, имевшиеся в Серале. В Стамбуле не прекращались грабежи, убийства и поджоги, словно в городе, взятом осадой.

Когда янычары и сипахи вместе в какой-то момент повернули против Хусейна, султанша, полностью скрытая вуалью, но тем не менее вопреки законам Корана, публично появилась перед ними, чтобы спросить, какого из кандидатов они предпочли бы теперь в качестве великого визиря. Однозначного ответа не последовало, и пост пожаловали человеку, жена которого была няней султана. Когда восставшие потребовали его снятия на основании того, что он назначил погонщика осла и трубача муэдзином Айя-Софии и мечети султана, он был сразу же заменен другим, третьим великим визирем за четыре месяца, который тоже был смещен из-за тиранических причуд солдатни. Это стало сигналом к возвращению к власти Хусейна, «который потреблял общественное богатство с такой быстротой и изымал деньги у частных лиц настолько жестоко — чтобы поддерживать свой союз с янычарами, что даже получатели были напуганы и раздражены, а самые умные в этом всеобщем потреблении увидели свой крах».

События развивались в направлении кризиса после начала, вскоре после казни Османа, восстания в Азии, поднятого губернатором Эрзурума Абазой Мехмед-пашой, мнимой целью которого была месть за смерть султана. Заклятый враг янычар, Мехмед-паша был, несомненно, сообщником султана в его планах их разгрома азиатской армией. Со своей собственной большой нерегулярной армией и при поддержке других мятежных сил страны он довольно скоро уже контролировал большую часть Центральной и Восточной Анатолии. На этой территории ему предстояло господствовать, продолжая постоянно истреблять войска султана, на протяжении пяти предстоящих лет. После представителей улемы поднять восстание в Стамбуле гражданские и военные элементы провели общий совет и обеспечили назначение нового великого визиря — Али-паши, имевшего репутацию честного человека. Потом они призвали безумного Мустафу отказаться от трона, что «он, говорят, сделал с большой радостью». Младший брат Османа, Мурад, «истинный наследник», был затем избран султаном, оказавшись приемлемым кандидатом как для янычар, так и для сипахов. Они даже согласились ввиду полного истощения государственной казны отказаться от выплат, причитавшихся им по случаю восхождения на трон.

Таким образом, в 1623 году султан Мурад IV, еще один четырнадцатилетний мальчик, неопытный, но «толстый, живой наружности и с хорошей осанкой», совершил свой первый торжественный въезд в Стамбул. По крайней мере, в тот момент все казалось ясным и спокойным. Спасая себя на самом краю пропасти, Османская империя сделала еще один вдох. Живучая и сильная духом, она лелеяла надежды на новую жизнь и могущество под властью нового султана, достаточно сильного, чтобы проявить свою волю суверена.

В тот период Османское государство нуждалось и заслуживало власти тирана, которая могла бы противостоять тирании его вооруженных сил и продажности гражданских союзников. Нужен был суверен, способный творить насилие так же беспощадно, как это делали и они, чтобы заставить всех уважать власть закона, которую они свели к жалкому состоянию. В такого властелина превратился Мурад IV по мере взросления, чтобы стать за отведенный ему непродолжительный срок правления турецким Нероном. По словам Эвлии Челеби, наблюдательного турецкого писателя и путешественника, пользовавшегося покровительством двора и его уважением, «Мурад был самым кровавым из османских султанов».

Молодой султан, традиционно опоясанный мечом в мечети Айюба (Эюба), проследовал в Сераль, где вознес молитву, чтобы его служение в качестве суверена было угодно Богу и его народу. Затем, в соответствии с традицией, он отправился в имперскую казну. Здесь, как пишет Эвлия, «не было видно никаких сосудов из золота и, кроме ненужного хлама, обнаружилось лишь 6 мешков монет, сумка с кораллами и сундук с китайским фарфором. Увидев это, султан Мурад наполнил казну своими слезами и, дважды склонившись в молитве, сказал: „Иншалла, я заполню эту казну богатствами тех, кто их украл, и наполню еще пятьдесят хранилищ в дополнение к этому“».

Действительно, содержимое имперской казны упало до такого низкого уровня, что визири были вынуждены — с весьма скромным успехом — обращаться к некоторым иностранным послам с просьбами о займах, под предлогом того, что в прошлом они были обязаны платить дань. Мурад, однако, сумел найти 3040 мешков денег в своей собственной частной казне, которые раздали янычарам в течение месяца после его восхождения на трон, несмотря на то что ранее солдаты отказались от них.

Однако должно было пройти почти десять лет, прежде чем Мурад стал достаточно взрослым, чтобы взять бразды правления в свои руки. Его мать Кёсем, гречанка по происхождению (султанша Валиде), пока мальчик рос, прочно держала их в своих руках с энергией и умением. Но, несмотря на все свои деловые качества, султанша мало что могла сделать с недисциплинированностью солдат и с коррупцией в чиновничьей среде. За рубежом, пока Малую Азию раздирали гражданские войны и восстания, персы вернули себе Багдад и провинцию Эривань, восстали племена в Ливане, губернаторы Египта и других провинций колебались в своей лояльности, государства берберов утверждали независимость. Кроме того, восстали крымские татары, захватив в плен так много турок, что их рыночная цена упала до стоимости порции бозы — напитка из перебродившего проса, а казаки совершали набеги на черноморское побережье, проникали в Босфор и угрожали непосредственно пригородам столицы. Тем не менее сохранялось некоторое подобие традиционной власти, чтобы быть примером для мальчика Мурада, пока он рос, впитывая знания и наблюдая за ходом событий, и превращался в человека, озабоченного будущим своего государства.

Мурад стал энергичным молодым человеком с хмурым, суровым выражением лица. Никогда еще, по мнению Эвлии, не было турецкого правителя «такого спортивного и хорошо сложенного, такого деспотичного, страшного для своих врагов и величавого». Ходило множество легенд о его физической силе. Мурад был таким хорошим лучником, что мог пустить стрелу дальше пули из ружья, так что она пробивала лист металла толщиной 4 дюйма. Он был таким умелым метателем копья, что мог легко пронзить щит, сделанный из десяти верблюжьих шкур. Он мог метать дротики на немыслимые расстояния и однажды убил ворона, севшего на минарет в миле от него. Как наездник, каждый день демонстрирующий свое умение сидеть в седле на ипподроме, молодой султан мог легко перепрыгнуть на полном скаку с одной лошади на другую. Гордясь силой своих мускулов, он был великолепным борцом «подобно самому Пророку Мухаммеду». Эвлия заявляет, что однажды видел, как султан поднял над головой двух своих дюжих оруженосцев и швырнул их — одного вправо, а другого — влево. Однажды, играючи, он выбрал своей жертвой самого Эвлию. «Он схватил меня, подобно орлу, за пояс, поднял над головой и раскрутил, как дети крутят волчок». Наконец Мурад со смехом отпустил его и дал в награду сорок восемь золотых монет.

Вскоре, однако, подобные акробатические трюки приобрели кровавый оттенок. События — в слишком хорошо знакомой форме мятежа дворцовых войск — ускорили взятие султаном фактической власти в свои руки. В 1632 году сипахи Порты на протяжении трех дней подряд собирались толпами на ипподроме. Торговые лавки закрылись, повсюду воцарился террор — в городе и даже во дворце.

Мятежники требовали ни много ни мало головы семнадцати конкретно названных чиновников и фаворитов султана, включая великого визиря Хафиза Ахмед-пашу, а также муфтия. Хафиз был родственником Мурада, к которому тот был особенно привязан и который во время недавней кампании развлекал султана своими донесениями в стихах. Облеченные в поэтические образы, навеянные игрой в шахматы, эти донесения вдохновили султана на ответы в стихах. Теперь же, ворвавшись в первый двор Сераля, мятежники забросали Хафиза камнями и заставили спешиться, когда тот ехал на заседание дивана. Быстро освобожденный своими сторонниками, он передал свою служебную печать султану и скрылся, по его приказанию, отплыв на лодке через морские ворота дворца Скутари.

Мятежники между тем проникли во второй двор и столпились у зала дивана, требуя, чтобы султан провел заседание в их присутствии. Мурад вышел к войскам, чтобы выслушать их требования. Столпившись вокруг него, солдаты упорно требовали выдачи семнадцати предателей, чтобы разорвать их на куски. Иначе, предупреждали они, могут возникнуть серьезные беспорядки. Видя в этом буйстве реальную опасность для себя, Мурад тем не менее с достоинством ответил: «Вы не способны услышать меня. Тогда зачем вы позвали меня сюда?» После этого он, охраняемый пажами, ушел, преследуемый солдатами до ворот внутреннего двора и подвергаясь яростным угрозам.

Новый визирь, Реджеб-паша, стал после этого убеждать юного султана, что восстание войск можно будет успокоить, только если он выполнит их требования: «Лучше голова великого визиря, чем голова султана». Мурад с большой неохотой смирился с поражением и послал за своим другом Хафизом, которого встретил у морских ворот. Взойдя на трон, султан обратился к делегации сипахов и янычар со страстной речью, умоляя их не ронять достоинства халифата своими кровавыми деяниями. После этого Хафиз предстал перед султаном и сказал: «Великий падишах, пусть тысяча рабов, подобных Хафизу, умрет ради безопасности твоего трона. Я прошу тебя только об одном: не наноси мне удара сам. Отдай меня этим безумцам, чтобы я мог умереть смертью мученика, и моя невинная кровь падет на их головы». Затем Хафиз наклонился, чтобы поцеловать землю, прочитал молитву и сделал решительный шаг в сторону своих палачей. Он оказал сопротивление, свалив первого из нападавших ударом в голову, но остальные набросились на него с кинжалами, нанеся семнадцать ран. После этого янычар наступил коленями на его грудь и отрубил голову. Пажи Сераля накрыли тело саваном из зеленого шелка для захоронения.

Султан, тронутый до слез мужественным поступком своего друга, медленно направился в свой дворец и, задержавшись перед воротами, заявил толпе: «Если на то будет Божья воля, вас ждет ужасное возмездие, вас, низких убийц, не страшащихся Бога и не испытывающих стыда перед Пророком». Не приняв его слов всерьез, мятежники добились смещения муфтия и продолжали открыто обсуждать вопрос о самом Мураде. Но их ряды были снова расколоты, причем не только, как и в прошлом, между янычарами и сипахами, но также между экстремистами и небольшой группой умеренных, шокированных воцарившимся разбоем и начавших постепенно переходить с оружием на сторону султана.

Мурад, сгоравший от стыда из-за испытанного унижения, жаждавший возмездия и опасавшийся, что его может постичь судьба султана Османа, исполнился решимости впредь проводить политику «убей или будешь убит». Хорошо осведомленный о том, что вероломной силой, стоявшей за этим бунтом, был Реджеб-паша, преемник Хафиза на посту великого визиря, который и дал совет сдаться, султан решился действовать. Однажды утром, когда Реджеб возвращался домой после заседания дивана, его встретил камергер, вновь вызвавший его во дворец. Там Реджеба, ожидавшего, что его примет султан, ввели в комнату, в которой находились одни только черные евнухи, предвестники рокового конца, жестами пригласившие визиря в соседнее помещение. Медленно и болезненно передвигаясь из-за приступа подагры, он вошел и услышал приказ султана: «Подойди, хромой мятежник!» Не обращая внимания на протесты визиря и его заверения в невиновности, султан продолжил: «Проси о воде для омовения, неверный!» И прежде чем Реджеб успел подчиниться, султан властно приказал евнухам: «Немедленно отрубите ему голову». Приказание было исполнено, и труп Реджеба тотчас выбросили за ворота дворца. Зрелище вызвало ужас у мятежных солдат, которые сопровождали своего господина, но теперь в тревоге разбежались. Так была переломлена ситуация.

С последним вздохом Реджеба и началось настоящее правление Мурада IV, освободившегося от ига визирей и опеки матери. Гражданская власть была сломлена. Следующим шагом должна быть ликвидация тирании вооруженных сил. С этой целью султан созвал в беседке на берегу Босфора публичное заседание дивана. Сидя на троне с отрядом верных ему стражей вокруг, в присутствии муфтия, видных судей, старших чиновников и двух военных командиров, которые приняли его сторону против восставших, он вызвал депутацию сипахов, а затем обратился с речью к янычарам, которых привели к нему. Обращаясь к солдатам со словами из Корана, как к верным слугам, слепо подчиняющимся своему господину, султан обязал их перестать защищать повстанцев из корпуса сипахов. В ответ они выкрикнули заверения своей верности: «Мы рабы падишаха: мы не защищаем мятежников; его враги — наши враги». Они дали клятву верности на Коране, копии которого передавались из рук в руки.

После этого султан обратился к старейшинам сипахов, прибывших в диван в качестве представителей: «Вы другие, сипахи, вы единое войско, и вас трудно заставить понимать справедливость. Вас сорок тысяч, и все вы хотите должностей, хотя количество мест, имеющихся в наличии во всей империи, не более пятисот. Ваши требования губят государство, ваши домогательства опустошают его. Соблазн получить должность увеличил среди вас число мятежников, которые отказываются прислушиваться к словам старших и умных людей в войсках, подобно вам, проводят время в преследовании людей, в разорении благочестивых учреждений, создавая вам ужасную репутацию тиранов и мятежников».

В ответ на это старейшины из сипахов заявили, что лично они хранят верность султану, но контроль всех рядовых выходит за пределы их возможностей. Султан ответил, что они должны выдать главных зачинщиков и дать клятву верности, как это сделали янычары. Сипахи подчинились. Наконец султан призвал к ответу судей. «Вы обвиняетесь, — сказал он старшим из них, — в продаже судебных решений за деньги и в разорении подданных империи». На это они ответили, что никто из них не стал бы так угнетать народ. Но они не в состоянии обеспечить свободное и независимое отправление правосудия из-за насилия со стороны сипахов во время проводимых теми собственных сборов налогов. Судья из Румелии заявил, что за противодействия этим вымогательствам помещение его суда подверглось нападению, а дом был разграблен. В ответ на это арабский судья из Азии встал, обнажил свой меч и с горящими глазами заявил: «Мой падишах, единственным лекарством против всех этих злоупотреблений является ятаган». Таков был принятый вердикт, подтвержденный клятвой. Все подписали указ, обязывающий подписавшихся бороться со злоупотреблениями и восстанавливать общественный порядок.

За словами последовали дела. Введенное Мурадом правление террора положило конец военной анархии. По его приказу доверенные сторонники и хорошо подготовленные лазутчики наводнили Стамбул, выслеживая известных предателей и вожаков восстания, казня их на месте мечами или удушением шнурками, и сбрасывали их тела в Босфор, который возвращал их на берег на обозрение толпы. Кровопролитие началось и в провинциях. Войска, лишенные своих лидеров и союзников, были запуганы и хранили молчание.

Теперь Мурад, сильной руки которого боялись больше, чем любого султана, его предшественника, мог ездить среди них лично, днем и ночью, переодетым или в своем облачении. Он разгонял незаконные сборища и собственной рукой наказывал нарушителей своих эдиктов. Позже, чтобы лишить народ мест сбора и возможных беспорядков, Мурад закрыл в городах империи все кофейни и винные лавки, причем не временно, а до конца своего правления, и объявил незаконным курение табака. Нарушители, застигнутые ночью за курением трубки, употреблением кофе или распитием вина, рисковали быть тут же повешенными или посаженными на кол, а их тела выбрасывались на улицу в назидание другим.

Со временем Мурад стал все больше испытывать жажду крови. Сначала казни оправдывались несомненной виной, затем они стали более огульными, но все еще основывались на подозрении в наличии вины, хотя зачастую и малообоснованном. Но в итоге султан стал убивать, невзирая на отсутствие каких-либо подозрений, просто ради убийства, из-за беспричинного каприза или дурного настроения. Погрязнув в кровавой вакханалии убийств, он полностью утратил уважение к человеческой жизни. Его появление повсюду вызывало полное ужаса молчание, когда все, подобно его глухонемым слугам, вели себя словно немые, общаясь не словами, а безмолвным движением губ и ресниц и стуча зубами от страха.

Его чудовищная жестокость стала легендой. Потревоженный шумным весельем группы женщин, танцевавших на лужайке у кромки воды, он поймал их всех и утопил. Он убил одного из своих врачей, заставив того принять большую дозу собственного опиума. Он посадил на кол посыльного, ошибочно сообщившего ему, что султанша родила сына, тогда как на самом деле родилась дочь. Он обезглавил своего ведущего музыканта только за то, что тот исполнял персидскую мелодию и тем самым прославлял врагов империи. Когда пользовавшийся расположением султана дервиш пошутил, назвав его «господином мясником», Мурад посмеялся над шуткой. «Месть, — говорил он, — никогда не дряхлеет, хотя она может седеть». Утверждают, что за пять лет по его приказаниям были загублены двадцать пять тысяч человек, многие из которых приняли смерть от его руки.

Тем не менее тирания Мурада спасла его империю от анархии. Настал конец всевластию местных тиранов. Он наказывал не простых людей, а тех, кто правил ими. Его железное правление восстановило порядок. При нем в казармы вернулась дисциплина, а в суды — справедливость. Мурад реорганизовал и укрепил армии, регулярную и нерегулярную, и разработал планы ее реформирования. Он провел реформу суда. Он увеличил доходы империи, которые теперь честно собирались и добросовестно распределялись. Он лишил сипахов их привилегий в управлении. Мурад устранил злоупотребления в феодальном землевладении и обеспечил законодательную защиту крестьянства.

Больше всего беспощадное осуществление Мурадом военной власти отвечало целям Османской империи в Азии. Его первая вылазка на другую сторону Босфора была недолгой. Подойдя к Бурсе, он обнаружил дороги в плохом состоянии и немедленно повесил судью Никомедии. Это произвело фурор в улеме Стамбула. Султан поспешил домой, где приказал казнить великого муфтия — первого, кто встретился с подобной судьбой от рук султана. В Малой Азии восстание в конце концов было подавлено после пяти лет борьбы, но его вождь, Абаза, был помилован султаном, разделявшим его ненависть к янычарам. После службы в качестве губернатора Боснии Абаза был вызван в Стамбул, чтобы служить их начальником — аги. Он исполнял свои обязанности, не ведая жалости. Но Абаза перестал быть фаворитом из-за интриг его врагов, которые настроили Мурада против губернатора и довели дело до казни.

Наконец весной 1635 года султан повел свою военную кампанию в Азии. Она началась как сопровождавшееся жестокостями посещение его азиатских владений, как кровавый, инквизиторский марш, в процессе которого каждая остановка оборачивалась резней среди его некомпетентных или подозреваемых чиновников, толпами собиравшихся в надежде поцеловать стремя султана. После торжественного въезда в Эрзурум в рядах своих янычар и сипахов султан отправился отбивать у персов Эривань. В войсках им поддерживалась строжайшая дисциплина, но в духе его предшественников солдаты были хорошо снабжены всем необходимым, его военачальники пользовались уважением, а он лично делил с воинами все тяготы походной жизни. Мурад вдохновлял своих командиров на подвиги и поощрял войска подношениями в виде серебра и золота. «Не знайте усталости, мои волки, — кричал им он, — пришло время расправить крылья, мои соколы».

После падения Эривани он направил чиновников подготовить свой первый победоносный въезд в Стамбул. Султан также дал им секретное поручение задушить двоих своих братьев. Это был акт, который он считал политически неоправданным, когда взошел на трон, но для которого миг победы казался вполне подходящим. Крики ужаса братьев — так он надеялся — заглушат крики триумфа народа; факелы двух похоронных процессий померкнут на фоне праздничного блеска городской иллюминации.

И снова в самом начале лета 1638 года на холмах Скутари султан Мурад водрузил свой имперский штандарт с семью бунчуками и начал свою вторую и последнюю военную кампанию. Ее целью было возвращение города Багдада, к укреплениям которого он подошел, в точном соответствии с планом, через сто десять дней похода, с фиксированными промежутками для остановок в пути. Существовала традиция, согласно которой Багдад, впервые аннексированный Сулейманом, может быть захвачен только лично сувереном. Оборона города была хорошо организована и велась обученными мушкетерами, и только после сорокадневной осады, в годовщину завоевания Родоса Сулейманом, крепость пала, уступив более умелому командованию Мурада. Он являл собой решительный пример своим людям, надев мундир янычара, чтобы собственноручно действовать в траншеях и лично наводить орудия. Когда в ходе вылазки гигантский перс бросил вызов храбрейшему из турок сразиться с ним один на один, именно султан (как гласит легенда) принял вызов, раскроив своему противнику череп до подбородка одним ударом меча. Захват города, по приказам султана, сопровождался массовой резней как войск, так и населения.

После этого султан вернулся домой, чтобы совершить свой второй триумфальный въезд в Стамбул. На этот раз он надел персидские латы с наброшенной на плечи леопардовой шкурой, а у стремян его коня шли двадцать два закованных в цепи персидских вождя. Вскоре после этого с Персией был подписан мир на тех же условиях, которые были предложены Сулейманом век тому назад, — последний такого рода мирный договор, заключенный победоносным сувереном турок, который в традициях гази лично предводительствовал своими армиями. Багдад был удержан, но Эривань вернулась к персам, которые через некоторое время вновь захватили город. После возвращения из Багдада Мурад, хотя и испытывал затруднения из-за приступов подагры и радикулита, позаботился о подавлении мятежа в Албании. Он основательно занялся работами по возрождению османской военно-морской мощи и, как считали, замышлял войну против Венеции. В долгосрочной перспективе он планировал фундаментальные военные реформы, нацеленные на создание меньшей, но регулярно оплачиваемой и полностью профессиональной армии.

Но в начале 1640 года он скончался после двухнедельной болезни в возрасте двадцати восьми лет. Его кончину ускорили пьяные дебоши, которые султан устраивал со своими пьющими компаньонами (из которых некоторые были персами), в противоположность запретам, которые он налагал на своих подданных. К тому же Мурада терзал суеверный страх из-за возможных последствий случившегося солнечного затмения.

Во время своей последней лихорадки, словно решив, в духе династического самоубийства, остаться в истории последним владыкой своей династии, Мурад приказал казнить своего выжившего брата, Ибрагима, теперь единственного наследника по мужской линии дома Османов. Его жизнь была спасена благодаря вмешательству султанши Валиде. Султана заверили, что его приказ выполнен и что его брат мертв. Дьявольская усмешка появилась на лице Мурада, но он продолжал требовать, чтобы ему показали труп, и даже пытался ради этого встать с постели. Обслуживавшие его люди снова уложили султана в постель, и тот умер под соответствующие случаю молитвы, в присутствии имама, ожидавшего его конца.

После этого продуктивного периода тирании и возрождения Османская империя вновь погрузилась в беспорядки и упадок. В лице султана Ибрагима династия познала глубины человеческой несостоятельности, не имевшие аналога в прошлом. Воспитанный исключительно в Серале, фактически в заточении, часто в страхе, Ибрагим был слабым, безвольным человеком, унаследовавшим от своего отца только жестокость и ни одной добродетели. Безответственный сластолюбец, импульсивный и алчный, он находился целиком под властью гарема, своих фривольных настроений и желаний.

По его распоряжениям регулярно прочесывались городские бани в поисках красавиц для его любовных утех. Систематически грабились лавки ювелиров и европейских купцов, чтобы удовлетворять внезапные причуды и увлечения султана. Фавориткам разрешалось бесплатно брать на базаре все, что им захочется, а ради удобства тех, кто не любил заниматься покупками в дневное время, владельцам лавок и магазинов предписывалось держать их открытыми ночи напролет. Одна особенно изощренная любовница захотела видеть султана с бородой, разукрашенной драгоценными камнями, и он появился в таком виде на публике, к неодобрению многих турок, которые истолковали это как зловещую традицию, заимствованную из времен фараонов. Для нужд другой фаворитки за огромную цену была изготовлена коляска, инкрустированная драгоценными камнями.

Сам султан был помешан на запахах, особенно амбры, и на мехах, наложив на своих подданных налог на амбру и налог на меха — их собирали натурой или в денежном эквиваленте. К этому его подтолкнула одна пожилая женщина, которая по ночам рассказывала истории женщинам гарема. Она вспомнила легенду о принце древних времен, который не только сам одевался исключительно в соболей, но и покрыл диваны, застелил полы и украсил стены своего дворца мехами. Султан мгновенно исполнился решимости перенять манеру этого принца в своем собственном Серале. Проведя всю ночь в мечтаниях о соболях, он приказал дивану на следующее утро организовать сбор собольих шкурок со всех провинций империи. Такие же требования предъявлялись представителям улемы, гражданским и военным чинам столицы. Взбешенный полковник янычар, прошедший не одну войну, зло объявил сборщику налогов, что ему ничего не известно о таких вещах, как амбра или собольи меха, что он привез с войны только порох и свинец и у него нет лишних денег, чтобы платить за подобные пустяки.

Сначала великим визирем у Ибрагима был Кара Мустафа, покоритель Багдада, который был искренен в своих отношениях с султаном, пытаясь компенсировать его недостатки и сгладить излишества, привести в порядок финансы и противостоять коррупционному влиянию гарема, который, как и раньше, занялся с участием султана торговлей государственными должностями и званиями. Кара Мустафа пал, когда не захотел подчиниться приказу женщины — распорядительницы гарема — относительно пятисот повозок дров на нужды женщин гарема. Когда великий визирь не сделал этого, султан немедленно приказал распустить диван, в то время проводивший заседание, и явиться к нему для объяснения причины своей оплошности. Пообещав, что груз будет доставлен, Кара Мустафа взорвался: «Мой падишах, нужно ли было заставлять меня, как вашего представителя, приостанавливать заседание дивана и таким образом игнорировать важные дела ради пятисот повозок хвороста, стоимость которых не больше пятнадцати сотен асперсов? Почему вы спрашиваете меня о вязанках хвороста, а не об условиях жизни ваших подданных, состоянии границ и казны?»

После этого предупрежденный муфтием о необходимости следить за своими словами, поскольку все, что доставляет султану удовольствие, не могло считаться пустяками, Кара Мустафа ответил: «Разве это не служение ему, если я буду говорить правду? Я должен льстить ему? Я бы предпочел скорее умереть свободным, чем жить как раб». За это, но больше всего из-за интриг против соперника, входившего в число фаворитов султана, Мустафа действительно должен был умереть, но не смиренно подчинившись, как поступало большинство, а обнажив меч и вступив в смертельную схватку со своими душителями. Его преемником на посту великого визиря стал Султанзаде-паша, льстец настолько подобострастный, что даже у его господина возник вопрос: «Как получается, что ты всегда одобряешь мои поступки, хорошие или дурные?» На это султан получил и принял обезоруживающий ответ: «Ты халиф. Ты тень Бога на земле. Любая идея, которую лелеет твой дух, есть откровение Небес. Твои распоряжения, даже когда они выглядят неразумными, имеют сокровенную разумность, которую твой раб всегда глубоко почитает, хотя, возможно, и не всегда понимает».

Распущенность султана Ибрагима не внушала любви и уважения к нему со стороны вооруженных сил, сражавшихся в войнах во имя империи под командованием способных полководцев. Первая из подобных кампаний была направлена на восстановление власти над Азовом, внутреннее море которого господствовало над Крымом и северным побережьем Черного моря. Азов оказался в руках казаков, номинальных вассалов царя Московии. Первая турецкая осада города, которая велась с помощью крымских татар, была отбита с тяжелыми потерями янычар. За ней последовала вторая осада, на этот раз силами армии почти в сто тысяч татар, поддержавших регулярные турецкие войска, и казаки были изгнаны, оставив город в руинах. Его предстояло восстановить и поставить в нем турецкий гарнизон.

Царь отказался поддерживать своих казаков, судя по всему отказавшись от их вассальной зависимости и желая, с помощью направленного к Ибрагиму посольства, восстановить изначальную дружбу между Россией и Персией. Тем не менее пограничная война между казаками и татарами продолжилась, каждая из сторон требовала от другой держать своих неуправляемых вассалов под контролем, и туркам за время правления Ибрагима все же несколько раз пришлось встречаться с русскими в сражениях. Крымский хан был настроен по отношению к русским более враждебно, чем султан, сообщая в Порту: «Если мы дадим им время на передышку, они опустошат берега Анатолии своими эскадрами. Я не раз докладывал дивану, что по соседству с нами имеется два покинутых опорных пункта, которые нам бы следовало занять. Теперь ими завладели русские».

Вторая Турецкая кампания велась против Крита, следовательно, Венецианской республики, которой принадлежал остров. Поводом для нее стал захват мальтийскими корсарами великолепно оснащенного турецкого галеона, следовавшего под охраной конвоя с ценным грузом в Египет и везшего паломников в Мекку. На борту судна находился глава черных евнухов гарема султана, который был убит в ходе яростной схватки с целью противостоять захвату судна. На борту находилась важная дама из гарема, прекрасно одетая, увешанная драгоценностями, с маленьким сыном, предположительно ребенком султана (но который в действительности, вероятнее всего, был молочным братом его сына, будущего Мехмеда IV).

Получив известие об этом захвате, султан пришел в ярость. Его первой реакцией был приказ вырезать всех христиан в его империи. Сменив гнев на милость, султан посадил под домашний арест всех послов христианских государств и распорядился закрыть все конторы франкских купцов. Когда Ибрагиму сказали, что Мальтийский рыцарский орден состоял почти полностью из французов, он стал обдумывать кампанию против Франции. Вместо этого великий визирь предложил ему напасть на Крит под видом атаки на Мальту, под предлогом того, что галеры мальтийцев зашли туда по пути домой после совершенного ими рейда, и удобно позабыв тот факт, что Порта находилась в мире с Венецией. Остров был последним владением венецианцев в Греции и в руках Турции мог стать эффективным барьером, закрывающим южную часть Эгейского моря.

Таким образом, в 1645 году турецкий флот, появившись внезапно, осадил и захватил Канею (Ханью), что на западной оконечности острова. В следующем году турки развили этот первоначальный успех захватом Ретимо. Затем они высадились, чтобы осадить столицу — Кандию. Но здесь осада растянулась на двадцать лет — вдвое больше, чем длилась осада Трои, — благодаря эффективной кампании морской блокады, примененной венецианцами в непростом, но эффективном союзе с мальтийскими рыцарями. Это была кампания, в которой ребенок, изначально захваченный мальтийцами на турецком галеоне — был он сыном Ибрагима или нет, — на определенной стадии оказался выдвинут в качестве возможного претендента на османский трон. Став католическим священником по имени Пере Осман, он безуспешно стремился сплотить всех османских подданных, мусульман и христиан, идеей создания нового восточного государства, соединив воедино концепции Византийской и Османской империй.

Тем временем на фоне медленно тянувшегося конфликта с Венецией в стране нарастало возмущение султаном, озвученное теперь не только лидерами янычар и сипахов, но также муфтием и основной массой улемы. Назрело время перемен на турецком троне. Ибрагим больше не был последним в своем роде, как во время восхождения на трон, но имел своих собственных сыновей. Повстанцы добились увольнения великого визиря, который поспешил скрыться, и навязали на его место своего кандидата. Они окружили дворец, и, когда султан послал высокопоставленного чиновника, чтобы убедить их разойтись, ага, ветеран янычар, в ответ указал ему на плачевное состояние империи.

Он предъявил султану три требования: во-первых, положить конец торговле государственными должностями; во-вторых, убрать фавориток-султанш; в-третьих, умертвить уволенного великого визиря. На следующий день визирь был извлечен из его укрытия и убит. Когда султан отказался появиться перед войсками, депутация от армии и улемы посетила его мать, султаншу Валиде, которая была удалена из Сераля из-за интриг фавориток, и ей угрожала ссылка. Она приняла делегатов одетая в черную паранджу и тюрбан, в сопровождении двух черных евнухов. Повстанцы объявили ей о своей решимости сместить султана и посадить вместо него на трон ее семилетнего внука Мехмеда. Муфтий, сообщили они, издал фетву, делающую эту акцию законной.

Султанша настроила против себя Ибрагима тем, что безуспешно пыталась убедить его изменить поведение. Теперь она просила за него, настаивая, что султан стал жертвой плохих министров и ему надо позволить сохранить власть, но учредить над ним опеку улемы и нового великого визиря. Верховный судья — кадиаскер Анатолии пытался убедить ее, что проблема зашла слишком далеко и пора положить конец творившемуся беззаконию. Султан, как было известно и султанше Валиде, больше не прислушивается к разумным советам. Торговля местами и чинами перешла все мыслимые границы. Падишах, занятый удовлетворением своих страстей, уходит все дальше в сторону от пути закона; призывы к молитвам с минаретов Айя-Софии заглушаются звуками флейт, дудок и цимбал из дворца; рынки грабятся, а невиновные предаются смерти, в то время как рабы-фавориты султана правят османским миром.

Султанша спросила, как можно посадить на трон ребенка семи лет от роду. Судья ответил, что, согласно вердикту правоведов, и это теперь воплощено в фетве, безумец не должен править независимо от его возраста, другое дело ребенок, наделенный разумом. При таком ребенке «умный визирь может восстановить порядок. Но взрослый суверен, лишенный разума, разрушает свою империю при посредстве убийств, позора и коррупции». В конце концов султанша ответила: «Да будет так. Я приведу моего внука Мехмеда и надену тюрбан на его голову». Ее слова были встречены всеобщим энтузиазмом. Перед воротами Блаженства был поставлен трон, и юный наследник, сопровождаемый высшими чиновниками двора, взошел на него, чтобы принять выражения почтения от самых влиятельных сановников империи. Им разрешалось приближаться к нему только по нескольку человек одновременно, чтобы толпа не испугала ребенка.

Визири и члены улемы явились к Ибрагиму.

— Мой падишах, — сказал ему кадиаскер Румелии, — согласно решению улемы и главных сановников, вы должны отказаться от трона.

Ибрагим вскричал:

— Предатели! Разве я не ваш падишах? Что все это значит?

На это муфтий смело ответил:

— Вы больше не падишах, потому что растоптали справедливость и святость и разрушили мир. Вы провели свои годы в забавах и пьянстве; вы промотали на безделушки богатства империи; вместо вас миром правили коррупция и жестокость.

После бурного обсуждения Ибрагим опять спросил, почему он должен покинуть трон, и получил ответ:

— Потому, что вы сделали себя недостойным его, сойдя с пути, проложенного вашими предками.

После нового взрыва упреков за этот акт «предательства» Ибрагим покорился своей судьбе со словами:

— Это было написано на моем челе; такова воля Бога.

Больше не сопротивляясь, он позволил отвести себя в тюрьму в Серале.

Его дальнейшая судьба, все еще вызывавшая сомнения, была окончательно решена восстанием части сипахов, шумно выступивших в его поддержку. В тревоге великий визирь и другие чиновники потребовали от муфтия фетву, санкционирующую казнь Ибрагима. Ответ муфтия был лаконичен: «Да!» — и основывался на принципе исламского закона: «Если есть два халифа, убей одного из них». Муфтий и великий визирь отправились в камеру Ибрагима с двумя палачами, в то время как судьи и аги наблюдали из окна. Они застали Ибрагима за чтением Корана. Узнав главного палача, который так часто служил ему, султан воскликнул: «Неужели среди тех, кто ел мой хлеб, нет никого, кто пожалел бы и защитил меня? Эти жестокие люди пришли, чтобы убить меня. Милосердия! Милосердия!» Когда палачи схватили его, он разразился проклятиями и богохульствами, призывая кары небесные на турецкий народ за неверность своим суверенам.

Таким в 1648 году был второй акт цареубийства в османской истории. Во второй раз на трон был посажен ребенок. Этот кризис, как показали события, доказывал определенный баланс внутренних сил. Уравновешивающие столпы государства оказались в этот критический момент достаточно сильными, чтобы противостоять и преодолеть личные недостатки отдельных правителей и, следовательно, способность поддержать основополагающую структуру. Институт мусульманства, воплощавший идеи улемы, решительно действовал во имя религии, сместив деградировавшего султана. Правящая элита поступала не менее решительно в социальных и политических интересах государства.

С течением времени развитие новой власти было поддержано первой «династией» великих визирей, все члены которой происходили из одного рода Кепрюлю. Именно они наставляли мальчика-султана до его возмужания, а затем на протяжении всей его взрослой жизни правителя. Благодаря государственному подходу этой династии к делу управления абсолютный деспотизм султанов был эффективно смягчен просвещенным министерским правительством.

Так два базовых институциональных элемента, религиозный и светский, успешно восстановили в турецком государстве определенную степень внутренней стабильности. Более того, это произошло в благоприятный период, когда империи не угрожали извне европейские страны. На протяжении второй половины XVII столетия процесс османского упадка был таким образом приостановлен, и империя получила возможность вернуться в состояние относительной силы и процветания.