1940
1940
1/IV. Мое рождение. 4 часа ночи. Бессонница.
Третьего дня приехала Лида. Вчера Боба уехал в Ленинград за Женей. Коля хлопочет о куоккальской даче. М.Б. поправляется. В журнале «Русский язык в школе» есть моя статья о переводах Шевченко. — Она напечатана ровно через год после того, как я сдал ее в редакцию!!!
Состояние мое душевное таково, что даже предстоящая мне операция кажется мне отдыхом и счастьем.
26/VIII. [Переделкино.] Была Анна Ахматова. Величавая, медленная. Привела ее Ниночка Федина. Сидела на террасе. Говорила о войне: «каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали… Я так и в дневнике записала: „Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан“». По поводу рецензии Перцова: «Я храню газетную вырезку из „Театра и Искусства“ за 1925 год: „Кому нужны любовные вздохи этой стареющей женщины, которая забыла умереть“»{1}. О Лидочке: «Чудесная и такая талантливая». Очень восхищается Лидиной статьей об Олеше{2}. По ее словам, Лида уже пережила утрату Мити. «Моей второй книги не будет: говорят — нет бумаги, но это из вежливости. Я вчера приехала из Ленинграда, встретила в вагоне Дору Сергеевну, Дора Сергеевна привезла меня сюда, минуя Москву, мне нужно повидаться с Фадеевым. Я уже его видела, он обещал звонить по телефону о Левушке{3} — и сейчас пойду за результатом». Я пошел проводить ее, она очень волновалась по дороге. — Я себе напоминаю толстовскую барыню, знаете, в «Войне и мире». — Как же, «исплаканная». — Да! как вы догадались? — Меня с детства поразило это слово. — Да, и меня еще: парадное лицо.
27/VIII. Сидит внизу Анна Андреевна. Вчера Фадеев прислал ей большое письмо, что он дозвонился до нужного ей человека, чтобы она завтра утром позвонила Фадееву, и он сведет ее с этим человеком. Я пригласил ее обедать — М.Б. нет, к сожалению, — достаю ей машину у Финна, который приехал к Вирте.
2/ХII. Был третьего дня у Тынянова. Он приехал на два дня из Детского Села (т. е. из Пушкина) — читать актерам новую пьесу «Кюхля». Ноги у него совсем плохи: он встает, чтобы поздороваться, и падает и улыбается, словно это случилось нечаянно. Лицо — в морщинах. «Спасибо вам за письмо, К.И., но ответить я не могу, Т. к. уже не способен писать письма. А когда-то как писал! — И своего Пушкина не могу писать. И вообще я имею редкий случай наблюдать, как относятся ко мне люди после моей смерти, потому что я уже умер». Речь его лишена прежнего блеска, это скорее всего брюзжание на мнимые обиды… И его жена, которая кричала на него при мне, на больного при посторонних… Семье он в тягость, и обращение с ним свинское.
Был у Ахматовой. Лежит. Нянчится с детьми соседей. Говорить было, собственно, не о чем. Говорили о Джоне Китсе, о номой книжке переводов Пастернака. «Какой ужасный писатель Кляйст!»