1964

1964

11. I.64. Вспомнил о маме. Послала она меня в аптеку (Дзенкевича) за каплями Боткина и дала бумажный рубль. Я сунул рубль в перчатку, а перчатка была дырявая — и в аптеке оказалось: рубля нет. Я в слезах и в отчаянии прибежал домой без рубля и без лекарства. И мама сказала:

— Ну что ж! Подумай только, как обрадуется тот, кто найдет этот рубль. Какая-нб. бедная женщина, — и т. д.

История с ее именинами. 24 декабря в день св. Екатерины. Особенный день, другого цвета, другого запаха, чем все остальные. И нужно было по секрету подготовить подарки. И тут происходили чудеса: вдруг дней за десять где-нибудь в башмаке я находил трехрублевку — мама, вот 3 р. — «Это не мои деньги». — Уверенный, что просто мне повезло, я шел с Марусей и Маланкой в магазин Колпакчи и покупал стеклянный графин со стаканом, а на полученную сдачу бюст Шевченко, и был так мал, что не знал о Шевченко ничего и думал, что всякий бюст называется Шевченко. — А Маруся, найдя у себя под подушкой такие же три рубля, покупала канву и мотки гаруса и начинала вышивать для мамы подушку, таясь по темным углам. Секретность соблюдалась чрезвычайная. — Мама идет! Прячь! — шептал я в ужасе — но мама упорно не замечала ни Маруси, ни вышивки. Мне и в голову не приходило тогда, что мама знает в этой вышивке каждый крестик и, покуда Маруся спит, корректирует ее вышивание. И ужас: я сам же нечаянно и разбил кувшин, предназначенный для подарка. И на туалетном столе — розовая юбка у туалетного стола, а сверху тюль — нашел новую трехрублевку. Воспитывала она нас демократически — нуждою. Какой это был ритуал: когда она мыла посуду, вытирать полотенцем тарелки и вообще помогать маме.

17 февраля 64. (Барвиха.] Здесь новые лица. Зам. министра МИД: Сергей Георгиевич Лапин, человек студенческого обличья, проводящий на коньках и на лыжах по 3–4 часа в день, отец полуторагодовалого ребенка (Сергея) — весь блондин, с ног до головы, веселый, озорной человек, пишущий стихи, читающий всевозможные книги, питомец Высшей партийной школы. И с ним его друг Влад. Семенович Лебедев, референт Никиты Сергеевича, молодой и моложавый человек в очках, непрерывно острящий — главным образом над своим дружком Лапиным. Их дружба выражается в непрерывных остротах друг над другом иногда очень удачных. Лапин сочинил какое-то — неплохое стихотворение, Лебедев прочитал его и сказал: нужно попросить Маршака, чтобы он перевел его на русский язык.

С Маршаком я вижусь каждый день.

Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Ленинграде травит группа бездарных поэтов, именующих себя «Руссистами». Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет.

— Пойдем поговорим о нем по прямому проводу, — предложил он. У меня в это время был Митя. Он помог Маршаку взобраться на 2-й этаж в ту комнату (рядом с кино), где телефон. Был 7-й час. Но мы не могли дозвониться до Лиды. Митя в промежутке между звонками стал рассказывать о Солженицыне. Солженицын пришел в Студию МХАТа посмотреть инсценировку «Случая на станции». Поглядеть на него собралась кучи народа. Долго ждали его — что же он запаздывает? — оказалось он давно сидит в третьем ряду, не узнанный никем. Когда его опознали, он сказал, что хотел поговорить с глазу на глаз с актерами, а не с публикой, — и особенно ему неприятно, что здесь присутствуют журналисты. «Все, что я хочу сказать читателям, я скажу в своих произведениях — и мне не нужны посредники». И стал так нелестно отзываться о журналистах, что один из ник предпочел уйти.

18 февраля. Сейчас ушел от меня Влад. Семенович Лебедем. Вот его воззрения, высказанные им в долгой беседе. Шолохов великий писатель, надорванный сталинизмом. «Разве так писал бы он, если бы не страшная полоса сталинизма. Вы, К.И., не знаете, а у меня есть документы, доказывающие, что Сталин намеревался физически уничтожить Шолохова. К счастью, тот человек который должен был его застрелить, в последнюю минуту передумал. Человек этот жив и сейчас. Леонов, исписавшийся, выжатый как лимон, — тоже жертва сталинизма. „Вот, мол, меня Горький любил“. Тем и живет. И его „Русский лес“ такая чушь. Анну Ахматову я люблю и чту: в то самое время, когда велась против нее травля, она писала стихи о Родине».

Об Ахматовой я заговорил с ним первый: ей 75 лет, нужен ее однотомник. «Ну что же — однотомник будет. И вообще, К.И., все будет. Будет Собрание сочинений Пастернака. Мы издадим даже „Доктора Живаго“, в котором чудесные описания природы, зима, например, великолепна».

1 марта. Очень самобытный человек — Вл. С. Лебедев. Линия у него либеральная: он любит Паустовского, выхлопотал печатанье «Синей тетради» Казакевича, обещает добыть для вдовы Пастернака пенсию, восторженно говорит о русской интеллигенции, но при этом глумлив, задирист, всегда ведет разговор так, чтобы кого-нибудь из собеседников высмеять, обличить, поставить в неловкое положение. Так как у него бездна юмора, он очень находчив, — это блистательно удается ему. Спорщик он великолепный, с иезуитским наклоном. И тут же рядом учительный тон, когда он говорит о святынях, отчасти даже поповский, проповеднический.

Кстати: он говорил об изумительной памяти Н.С.Хрущева: он помнит почти дословно все документы, которые когда-либо читал, хотя бы десятилетней давности.

4 марта. Воротился третьего дня в Переделкино. Очень грустно старому человеку возвращаться в обновленный дом, где ему — человеку — остается жить не годы, но месяцы. Ремонтировали дом очень добротно: ванная внизу, кухня, все неузнаваемо прелестно — мой кабинет, Кларочка сделала чудеса, воротив сюда и в соседнюю комнату все мои книги, которые были снесены вниз в сараи, и расставив их по полкам — и Марина прекрасно оформила столовую, — никогда я не жил в таком отличном, благоустроенном доме.

21 июня, воскресенье. Троица. Безоблачный день. Жара. Костер. Больше тысячи детей — чудесных.

22 июня. Божественная погода продолжается. Сегодня неожиданно получил первые листы 1-го тома Собрания моих сочинений. Мне кажется ужасным предисловие и отвратительным «Серебряный герб».

Вожусь с Зощенко.

25 июня. Были у меня вчера четыре джентльмена. Л.Н.Смирнов, Председатель Верховного суда РСФСР, В.Г.Базанов, директор Пушкинского Дома, Е.Ворожейкин, директор Юриздата, и еще один, чья фамилия не выяснена. Мои коллеги по изданию 8-томного Кони. Я стал критиковать их проспект (пропустили дело о крушении поезда в Борках, дали в III томе то, что надо было дать в IV-м, отвели под комментарии всего по 2 листа!). Они слушали без интереса, ибо цель их приезда — уговорить меня, чтобы я дал вступительную статью об Анатолии Федоровиче.

— Но ведь я написал статью о нем.

— Чудесная статья!

— В ней я сказал все, что знаю о нем. И больше сказать мне нечего.

Все же настаивают. Оказалось, что со Смирновым, Председателем Верховного суда, я уже встречался в жизни — на Лахте, в Ольгино, в 1922 году. Он говорит: «помню, вы всё возились с детьми» Был ли он тогда ребенком, я не решился спросить. Он тучный, высоколобый, с усталым лицом. Я заговорил об Иосифе Бродском.

Он оживился:

— Представьте, я получил о нем два письма. Оба из Ленинграда. Одно по-английски. Пишет какой-то студент — на бумаге, вырванной из тетради. Такое смешное письмо…

— Вам смешно, а он страдает. Больной, должен где-то под командой грубых людей возить навоз и т. д.

— Очень смешное письмо…

Я стал говорить о злобном Прокофьеве, который из темных побуждений решил загубить поэта, о невежественном судье, Базанов и незнакомец вяло поддерживали меня, но Смирнов отошел в угол балкона (покурить) и все говорил:

— Такое письмо… И по-английски.

Мы вышли с ним в лесок. Он стал жаловаться на усталость. Должен сейчас ехать обратно в Москву. Много непрочитанных дел: убийства, изнасилование и снова убийства… Несколько человек к расстрелу.

Лицо симпатичное. Интеллигент. На прощание:

— Это очень хорошо, что вы любите детей.

2 июля. Пришла верстка 1-го тома Собр. моих сочинений Очень пухлый том —46 листов. «Серебряный герб» мне по-прежнему отвратителен: это самая слабая, самая неоригинальная из моих книг. «От 2 до 5» — неплохо. А из сказок не надо было включать «Бибигон». «Бибигон» и «Серебряный герб» — единственные вещи, которые я писал без азарта, равнодушно и вяло. Нужно было бы выбросить их.

7 июля. Совсем пододвинулись черные дни. Позвонил кто-то и сказал про семью Уструговых: Варвара Карольевна была убита, а Аля Устругова, так чудесно певшая моего «Крокодила», курносенькая, похожая на девочку, изящная, талантливая, была расстреляна за шпионство (!), ее пытали так, что она с кровью вырвала свои чудесные волосы и т. д. Я боюсь подойти к телефону. Каждый звонок о беде.

10 сентября. Четверг. В 10? пришел Солженицын. Моложавый. Отказался от кофею, попросил чаю. Мы расцеловались. Рассказывает по секрету о своем новом романе{1}: Твардовский от него прямо с ума сошел. В восторге. Но Дементьев и Закс растерялись. Положили в сейф. Посоветовали автору говорить всем, что роман еще не кончен. А он кончен совсем. 35 печатных листов. Три дня (сплошь: двое с половиной суток) 49-го года. Тюрьма и допросы. Даже Сталин там изображен. Завтра он скажет Твардовскому, чтобы Твардовский дал прочитать роман мне.

Узнал, что я пишу о Зощенко. «Много читал его, но не люблю. Юмор кажется грубым».

Мы гуляли с ним под дождем по саду — взошли наверх, и вдруг ему стало худо. Лида уложила его в нижней комнате — дала ему валокордина…

7 декабря. Сейчас позвонила мне Ласкина из журнала «Москва». Моя статья о Зощенко ей понравилась — «вы научили нас читать Зощенко».

Ахматова в Италии — это фантастика. У нее

Нет косточки неломаной,

Нет жилочки нетянутой, —

и вдруг в Италии, где ее коронуют{2}.

8 декабря. Приехала вчера Лида из Комарова. Рассказывает, что Лернер, дружинник, сыгравший такую гнусную роль в судьбе Бродского, выследил одного физика, к которому в гостиницу повадилась дама. Стоя на страже морали, Лернер запугал коридорного, и тот впустил Лернера в номер, где физик принимал свою даму. Лернер вошел в прихожую, а так как физик — атомщик, у него в прихожей сидели два охранника, которые и отколотили Лернера, потом вызвали директора гостиницы, и тот отобрал у Лернера все документы.

15, вторник. Мой «Зощенко» все еще читается в редакции «Москвы» — и загадочное молчание. Боюсь, что там найдут статью нежурнальной.

Был вчера благороднейший Елизар Мальцев. 1? часа рассказывал о заседании в горкоме партии. Страшно взволнован, потрясен, рассказывал нервно, вскакивал, хихикал, вскрикивал «Я сказал Егорычеву, а он говорит… А Борщаговский… А Антокольский… А Слуцкий крикнул с места… А Щипачев схватился за сердце и упал… вызвали врача… а Сергей Сергеевич Смирнов… Прижали Егорычева…»

Я слушал и думал: при чем же здесь литература? Дело литераторов — не знать этих чиновников, забыть о их существовании — только тогда можно остаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова. Почему между мною и Чеховым должен стоять запуганный и в то же время нагловатый чиновник! Я микроскопический, недостойный, но несомненный наследник Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина, я целыми днями думаю о них, о своих законных предках, а не о каких-то невежественных, и и бездарных Егорычевых.

У Лиды очень хорошая статья — о герценовских «Былом и Думах»{3}.

18 декабря. О! о! о! Вчера была у меня Софа Краснова, редактор моего Собрания сочинений. Ее редактура заключается в панической боязни пропустить что-нибудь нецензурное и в исправлении моего слога. Исправление заключается в дурацких придирках: «здесь у вас два раза „потом“. Не сказать ли в одном случав „впоследствии“». Лучше бы пилили меня деревянной пилой.

Все хохочут над дураком — Лактионовым, который написал предисловие к роману «Тля». Т. к. в этом гнусном романе пресмыкательство перед Хрущевым, против него (и против романа) ополчилась даже сервильная пресса. Лактионов, желая оправдаться, публично заявил (письмом в редакцию «Лит. газеты»), что:

1. романа он не читал,

2. не читал и своего предисловия, так как это предисловие в порядке саморекламы сочинил сам автор «Тли».

То есть сам о себе заявил, что он шулер, причем думает, что здесь — оправдание{4}.

21 декабря. День Марии Борисовны. Гулял с Залыгиным, который живет в Новосибирске. Тамошние жители давно уже не выходят вечерами на улицу, так как недавно на улице появилась группа молодых, вполне советских юнцов, которая в один вечер убила ни с того ни с сего 12 человек. Просто эти веселые люди развлекались во время прогулки. Помахивая гирькой на веревке, они при встрече с возвращающимися из театра людьми говорили: вот этого и вот эту. Гирька взлетала в воздух, и на улице оставались два трупа, а молодые люди, взращенные советской действительностью, шли дальше и развлекались убийствами.

Одна сотрудница местной газеты написала об этом очень неполный, урезанный цензурой отчет — ее вызвали в горком: как вы смеете позорить наш город? ведь в других городах то же самое.

31 декабря. Написал письмо Косолапову о том, что я запрещаю выбрасывать из моей статьи имя Оксмана{5}. Но Штильманы, приехавшие ко мне с новогодним визитом, —