1965
1965
1-го января 1965 года уже знают об этом, хотя никаких копий и не снимал. Погода чудесная.
14 января. Был в городе: хлопотал, чтобы «Москва» перенесла моего Зощенко из 5-го номера в 4-й.
Из «Москвы» — в «Правду». Николай Александрович Абалкин с серым лицом, облыселый, прочитал вслух при мне статейку о Васнецове и сказал: «хорошая статейка, талантливая и главное: нужная. Мы должны воспитывать (!) молодежь (!) в духе национальных и даже националистических идеалов. Потому что куда идет молодежь? Разнуздалась, никаких святынь» и т. д. Мне и в голову не приходило, что моя бедная статейка — узда для молодежи. Обещал напечатать. Впечатление от «Правды» мрачное, словно тюремное. Оттуда в Гослит.
Третьего дня я, больной (желудок, бессонница, сердце), несмотря на все уговаривания близких, поехал в Союз Писателей выступить на вечере, посвященном Зощенко. Первый вечер за двадцать лет. Хотя публики собралось очень много, ее загнали в Малый зал. Нигде, даже внутри Дома Литераторов, — ни одной афиши. Секретное нелегальное сборище. В программе: Вал. Катаев, Шкловский, Чуковский, Каверин, Ильинский. И Катаев, и Шкловский побоялись приехать, да и стыдно им: они оба, во время начальственного гонения на Зощенко, примкнули к улюлюкающим, были участниками травли… Очень сильный мороз, я приехал в валенках. Слушали мой доклад с увлечением, мне аплодировали, кричали спасибо.
Каверина доклад, блестяще написанный, мужественный, прозвучал негодованием к палачам, погубившим Зощенко. После нас Ильинский. Говорят, он великолепно прочитал два рассказа: «Елка» и еще какой-то.
18 января. Литераторы в восторге. В Ленинградском Сою в Писателей были перевыборы, и с грохотом провалили Прокофьева, который состряпал «дело Иосифа Бродского». В правление выбраны «бродскисты»:
Добрынина[122]
Долинина
Эткинд и др.
Такое крошечное и хрупкое торжество справедливости вызывает восхищение всего литературного мира.
21 января. Была у меня Раиса Орлова и рассказывала о выборах в правление Союза Писателей. Целый день тысячи писателей провели в духоте, в ерунде, воображая, что дело литературы изменится, если вместо А в правлении будет Б или В, при том непременном условии, что вся власть распоряжаться писателями останется в руках у тех людей, которые сгубили Бабеля и Зощенко, Маяковского, Ос. Мандельштама, Гумилева, Бенедикта Лившица, Тагер, Марину Цветаеву, Бруно Ясенского, Пастернака и сотни других.
30 марта. Приходят чистые листы моего первого тома. Я очень сержусь на себя, что включил туда банальный «Серебряный герб» и что не сократил «От двух до пяти». Есть разбухшие скучные страницы. Я стараюсь сжать книгу для издательства «Просвещение».
Итак, с 4-го апреля 1965 я здесь, в 93-м боксе Загородной больницы, то есть в раю.
Сегодня приедет ко мне Ясиновская — очень дельный и смышленый редактор «Библии». Я жалею, что согласился составить эту книгу. Нападут на меня за нее
и верующие
и неверующие.
Верующие — за то, что Священное Писание представлено здесь как ряд занимательных мифов.
Неверующие — за то, что я пропагандирую Библию.
6 апреля. В больнице. Провожая Клару, встретил Вл. Сем. Лебедева. Он уже два месяца здесь — завтра уезжает. Он пишет диссертацию: «Радио в период Отечественной войны». Но главное — воспоминания: о сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солженицына есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить».
12 апреля. Все время северный ветер и — весеннее солнце. Между тем надо держать корректуру «Современников», в которых мне теперь очень не нравятся Короленко, Луначарский и Репин. О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талант-швом пошляке и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек. Репин — статейка о нем создалась тогда, когда было запрещено хвалить его, вскоре после его смерти. Теперь имя Репина стало знаменем реакции, и, следуя моде, надлежало бы воздержаться от похвал, но плевать на моду — все же я очень любил его, хотя и согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским» — дрянные картинки{1}.
30 апреля. Дождь.
Читаю набоковский 4-томник «Евгений Онегин». Нравится очень.
9 мая. Разговор с африканцем из Кении.
Он. Вы так чудесно говорите по-английски.
Я. О нет! Я только читаю по-английски.
Он (смотрит на меня с недоумением). Читаете английские книги?!
Я. Да, и очень люблю их.
Он. Любите английские книги? А мы их ненавидим, англичан.
Я. Шекспир, Бен Джонсон, Теккерей, Сэм Джонсон, Диккенс.
Он. Мы все равно ненавидим их всех. Мы ненавидим колониализм…
Я. Позвольте, вот, например, Байрон, Бернард Шоу, Уильям Моррис…
Он поморщился, словно от кислого.
И таких — миллионы. И все как один.
Упрощенчество страшное. Подлинно культурные люди окажутся вскоре в такой изоляции, что, напр., Герцен или Тютчев и всё, что они несут с собой, будет задушено массовой полукультурой. Новые шестидесятые годы, но еще круче, еще осатанелее. Для них даже «Pop literature»[123] слишком большая вершина. Две-три готовых мыслишки, и хватит на всю жизнь.
А человек симпатичный, с богатой жестикуляцией, с высоким лбом, с блестящими молодыми глазами.
27 мая. Звонила вчера Анна Ахматова. Я давал ей по телефону разные довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Исайа Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д.
И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А.А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде (или в Москве), что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и, конечно, устроит ей помпезную встречу.
Какой у нее, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам.
10 июня. Держу корректуру 2-го тома. Отвратителен «Луначарский», «Собинов», «Сигнал».
11 июня. Чудесное утро — все в солнце, в сирени, в птичьем гомоне, — сижу на своем гениальном балконе, правлю корректуру II-го тома — и вдруг меня обожгло, как кипятком, — из статьи о Тынянове все же выбросили фамилию Оксмана. Будь они прокляты, бездарные душители русской культуры!
19 июня. Получил из Иерусалима письмо, полное ненависти к деспотизму раввината. Автор письма Рахиль Павловна Марголина прислала мне портрет пожилого Жаботинского, в котором уже нет ни одной черты того Альталены, которого я любил. Тот был легкомысленный, жизнелюбивый, веселый; черный чуб, смеющийся рот. А у этого на лице одно упрямство и тупость фанатика. Но, конечно, в историю вошел только этот Жаботинский. Марголина выслала мне его двухтомную биографию! Странная смесь у меня на письменном столе! Календарь из Японии, портрет Катеньки Андреевой из Кембриджа, стакан для перьев из США, аппарат для сшивания страниц — из Оксфорда, портрет Жаботинского из Иерусалима, статуэтка Дон Кихота из Испании, статуэтка Андерсена — из Дании.
4 июля. Получил из Иерусалима поразительную биографию Жаботинского — к сожалению, только второй том…{2} Книга бешено взволновала меня.
23 июля. В «Юности» моя статейка об Ахматовой. Моя статья о Зощенко в «Москве» проходит незамеченной{3}. Готовлю Уитмена.
Здесь в Доме творчества — Н.М.Чернышевская. Оказывался, она подруга по гимназии жены Зощенко. С ее помощью я составил еще одну бумагу о воскрешении Зощенко. Мы посылаем ее Суслову, с которым Чернышевская в добрых отношениях. К этому делу я привлек Каверина. У Каверина есть статья «Белые пятна» — о Зощенко, Заболоцком и других отверженцах{4}. Статью эту набирали для «Нового Мира» несколько раз. Теперь он обратился к Поликарпову. Тот сказал: пришлите мне жалобу на «Новый Мир». Это даст возможность «Новому Миру», оправдываясь, изложить все доводы за печатание вашей статьи… Вот каковы чиновничьи фиоритуры. Каверин так и сделал. Теперь он поехал в «Новый Мир» — помочь «Новому Миру» ответить на его жалобу.
15 августа. Я написал длиннейшее письмо в Иерусалим воспоминанье о Жаботинском{5}, который дважды был моей судьбой: 1) ввел меня в литературу и 2) устроил мою первую поездку в Англию.
Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что «радио — опиум для народа». В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты — рабскими именуются все другие режимы, за исключением нашего.
С таким же правом можно сказать: газета — опиум для народа. Футбол — опиум для народа. А какие песни — всё бодряцкие — прикрывающие собою общее уныние. И персонажи — всёбодрячки — «вот, Ив. Пафнутьич, расскажи нам, как вы достигни в своем колхозе таких изумительных успехов…»
24 августа. Вчера в парке — у озера — блаженный день. Встретил… Вл. Сем. Лебедева и Цейтлина (из «Известий») стиль у них по-прежнему глумливый, иронический — и в то же время нежный. Лебедев говорит, что русская интеллигенции очень обижена, что Шолохову не дали Героя Труда!!! Я взвился: разве интеллигенция следит за чинами? за бляхами, которые прицепят тебе на грудь. Какая же это интеллигенция! и т. д.
Сентябрь 15. Дивная погода. Мне лучше. Главное событие «Театральная повесть» Булгакова — чудо. В 8-й книге «Нового Мира». Ослепительный талант. Есть гоголевские страницы.
Статейка моя о Пастернаке — напечатанная в «Юности» вызывает столько неожиданных похвал. От Сергея Боброва, от жены Бонди, от семьи Пастернака слышу необычные приветы по этому поводу. Была группа студентов — выразить благодарность.
21 сентября. Сейчас ушел от меня Солженицын — борода, щеки розовые, ростом как будто выше. Весь в смятении. Дело в том, что он имел глупость взять в «Новом Мире» свой незаконченный роман — в 3-х экземплярах, и повез этот роман в чемодане к приятелю. Приятель антропософ. Ночью нагрянули к нему архангелы. Искали якобы теософские книги; а потом: «Что что там у вас в чемодане? белье?» — и роман погиб{6}.
Враги клевещут на него: распространяют о нем слухи, будто он власовец, изменил родине, не был в боях, был в плену. Мечта его переехать в ученый городок Обнинск из Рязани, где жена его нашла место, но сейчас ее с этого места прогнали. Он бесприютен, растерян, ждет каких-то грозных событий — ждет, что его куда-то вызовут, готов даже к тюрьме.
28. В час дня приехал Солженицын с вещами и женой. Завтра утром он поселится у меня в Колиной комнате.
29 сентября, среда. Поселился у меня Солженицын. Из разговора выяснилось, что он глубоко поглощен своей темой и не слишком интересуется, напр., Пушкиным, Леонидом Андреевым, Квитко. Я читал ему любимые стихи. Ему они никак не понравились. Зато о лагере может говорить без конца.
Гулял с ним по лесу.
30 сентября. Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А.И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь, — огромная мощь таланта.
Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки.
2 октября. Вчера была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга. Солженицын хорошо знаком с ней — и мы провели отличный вечер (вчетвером: приехала Люшенька). Столярова сообщила, что Синявский признался, что он один из «Абрамов Терцов». Она видела в Париже старых эмигрантов: вымирающее племя — 30 инвалидов из богадельни — в том числе Г.Адамович, Одоевцева.
3 октября. Вчера разбирали с Люшей Чукоккалу, которую она знает гораздо лучше, чем я. Очень весело было работать вместе.
Солженицын вчера уехал в Москву. Может быть, приедет сегодня, а может быть, в четверг. Я ближе присмотрелся к нему. Его, в сущности, интересует только одна тема — та, что в «Случае на станции» и в «Иване Денисовиче». Все остальное для него как в тумане. Он не интересуется литературой как литературой, он видит в ней только средство протеста против вражьих сил. Вообще он целеустремлен и не глядит по сторонам.
4 октября. В 16.00 час. прибыл в Барвиху, привезя 14 страниц статьи о набоковском «Пушкине».
5 октября. Солдатовы сообщили мне потрясающую новость: Мария Игнатьевна Будберг зашла в какой-то магазин и сунула в свою сумку товару на десятки фунтов, а в кассу внесла лишь самую ничтожную сумму. «Очевидно, была пьяна», — говорит Руфина Борисовна. На суде она держалась развязно. Говорила: в тот день я украла кое-какие вещички еще и в другом магазине.
В газетах было сказано, что Будберг уроженка России.
Как удивились бы, узнав об этом, Горький и Уэллс — ее именитые lovers[124].
5 ноября. Пришла Клара. С нею Митя и Люша. Я дико обрадовался. Кларочка обняла меня сзади и вдруг, покуда я болтал чепуху, сказала: «Вчера днем умер Николай Корнеевич».
Мне эти слова показались невероятными, словно на чужом языке. Оказывается, Коля, который был у меня три дня назад, вполне уравновешенный, спокойный, прошелся со мною над озером, — вчера после обеда уснул и не проснулся. Тихо умер без страданий. Марина — в трансе — вошла, увидела мертвого Колю и пошла на кухню домывать посуду.
Коленька! С той минуты, как Мария Борисовна в 1905 кип показала его большеголового мне в Одессе под олеандрами, я так привык, что у него, а не у меня будущее.
Прости меня, Колечка, не думал я тебя пережить. В голову не приходило, что я буду видеть облака, деревья, клумбы, книги, когда все это для тебя тлен и прах.
8 ноября. Вчера Лидочка приехала из Комарова. Была у меня. Чувствует себя бодрее, чем в Переделкине. Статья Солженицына в защиту языка — против Виноградова{7}. Обсуждаем проект устроить его в Москве.
28 ноября. Прочитал рассказ Солженицына. Ну и мастерище. «Правая кисть».
Опять о бесчеловечье человеческом.
Паустовский выразил желание подписать петицию о Солженицыне. Мы были у него с Люшей.
Вчера написал большое письмо Солженицыну. Мы собираем подписи: уже есть подпись С.Смирнова, Капицы, Шостаковича, моя, Паустовского. Интересно: даст ли свою подпись Твардовский{8}.
27/XII. Все говорят о деле Синявского{9}, во всех лит. учреждениях выносят ему порицание по воле начальства, хотя никто из осуждающих не видел его криминальных произведений.
29 декабря. Я вырвался из этой подлой тюрьмы. Температура у меня 37, но какое счастье проплестись на трясущихся ногах к машине и очутиться в глубоких снегах Переделкина.
Поздравлений с Новым годом я получил около сотни — от Солженицына, от Паперного, от протоиерея Пимена.