Почему восходящие державы могут и не встать на путь ревизионизма

Почему восходящие державы могут и не встать на путь ревизионизма

Политологи часто представляют развивающиеся государства как некие деструктивные силы, одержимые стремлением пересмотреть мировой порядок. Эта точка зрения коренится в теории перехода власти – основного логического посыла понятия «цикла гегемонистской войны»[107]. Если коротко, то теория заключается в следующем.

По закону неравномерного экономического развития у тех или иных государств со временем возникает разрыв между их фактической системой международных отношений и престижем (читай: репутацией сильного государства). Это приводит систему в состояние дисбаланса и нестабильности. Для мирного восстановления равновесия слабеющая страна-гегемон должна поделиться влиянием с будущим соперником до того момента, когда престиж последнего начнет соответствовать его фактическому влиянию[108].

В теории процесс умиротворения должен разрешиться без войны. На практике это редко работает по следующим причинам.

Во-первых, удовлетворение законных требований восходящей державы часто означает угрозу стабильности существующему миропорядку, интересам слабеющей страны-гегемона и ее союзникам.

Во-вторых, восходящая держава зачастую предъявляет незаконные претензии.

В-третьих, любые уступки способствуют росту фактического влияния будущего соперника, что воодушевляет его на предъявление новых требований. Для слабеющего гегемона одна уступка за другой означает медленную, но верную смерть.

Когда торг не приводит к решению системного кризиса, вспыхивает война за лидерство. Потому что: а) соперник понимает, что его требования не выполняются, и с учетом его новоприобретенного влияния приходит к заключению, что преимущества конфронтации начинают перевешивать ее издержки; б) слабеющий гегемон считает, что война неизбежна, начать ее надо чем раньше, тем лучше, и развязывает превентивную войну. Независимо от того, кто ее начнет, именно война становится способом решения вопроса о том, кто определит и кто будет контролировать послевоенное мироустройство.

Основополагающим фактором данной теории является появление будущего соперника, оспаривающего не только свое место в существующем мироустройстве, но и саму его легитимность.

Стремление к пересмотру существующего миропорядка вызывает постоянные кризисы, которые в конечном итоге приводят к возникновению войны за лидерство. Логика этого предположения, однако, несколько хромает. По определению, дела у восходящих держав идут лучше, чем у всех остальных. Поэтому неясно, зачем им разрушать статус-кво, делая выбор в пользу дорогостоящей войны, чтобы заменить его каким-то неведомым мироустройством, расходы по созданию и управлению которым они (и никто иной) должны будут нести? Чем они так недовольны, что готовы поставить на карту все свои имеющиеся и будущие завоевания? В конце концов, люди, как правило, не склонны рисковать, когда у них все складывается, и более склонны к риску, когда им не везет[109].

Теория утверждает, что постоянно увеличивающийся разрыв между фактическим влиянием и престижем вызывает у восходящих держав растущую неудовлетворенность существующим мироустройством. В этой логике есть ряд неувязок.

Во-первых, при определенных условиях вопросы престижа приобретают большее значение. Пика своей значимости они достигают тогда, когда у ведущих государств возникают конфликты интересов, разногласия по поводу правил игры и ожидания того, что эти разногласия могут быть разрешены путем вооруженной борьбы. Такие конфликты и ожидания сегодня отсутствуют, и, похоже, им не суждено появиться в обозримом будущем.

Во-вторых, теоретический анализ показывает, что успешно развивающиеся государства не склонны создавать культ из своего статуса. Иными словами, они готовы терпеть реальное или предполагаемое несоответствие между их международным престижем и своим влиянием в мире. Эта ситуация может измениться, если восходящие державы почувствуют, что их рост может замедлиться или даже повернуть вспять. Тогда они станут более настойчиво требовать компенсации – например, за счет более широкого участия в международных институтах.

Подразумевается, что растущий Китай – это удовлетворенный своим статусом Китай, в то время как Китай, в котором прекратился экономический рост, – это Китай с более высокими требованиями.

В-третьих, большинство восходящих держав не обладают полным набором силовых возможностей (как жесткой, так и мягкой силы), необходимых для того, чтобы бросить серьезный вызов существующему гегемону. Они, по выражению Дэвида Шамбо, являются «частичными державами». Таким образом, сфера влияния Китая, несомненно, имеет глобальный, но почти повсеместно – поверхностный характер. Несмотря на членство почти во всех международных организациях, Китай не принимает на себя лидерства в крупных проектах и не стремится к нему; его внешняя политика агрессивна, реактивна и определяется почти исключительно внутриполитическими соображениями. Не связанная с сырьевой сферой экономическая деятельность Китая за рубежом носит весьма ограниченный характер. Его своеобразная культура не понятна непосвященным, а попытки компартии объяснить ее миру достаточно беспомощны. У Китая есть жесткая сила, но нет мягкой; он внушает сильный страх, а не восхищение; с ним многие сотрудничают, но у него нет настоящих друзей. Действительно, дипломатические отношения Китая с миром неоднозначны и в настоящее время ухудшаются. Это не удивительно. Становление в качестве мировой державы означает, что с вами будут случаться и плохие, и хорошие вещи, ваш имидж не всегда будет положительным, и критики вам не избежать. К этому надо быть готовым[110].

В-четвертых, все восходящие державы должны добиваться престижа, соизмеримого с относительным ростом их потенциала. Будучи одним из основных понятий теории реализма, престиж определяется как репутация сильного государства. Он и является той «валютой», которой международная политика пользуется каждый день. Когда между этой «валютой» и фактическим распределением сил между государствами возникает несоответствие, система приходит в дисбаланс и переходит в состояние готовности к системной войне за лидерство.

Есть, однако, тут и порочная дедуктивная логика. Порочная – потому что она не учитывает важный компромисс: повышение престижа не происходит просто так. Его цена – увеличение числа международных обязательств и обязанностей. Если бы рост престижа не был связан с этим обременением (как это ошибочно предполагает теория), то восходящим державам было бы нечего терять в своих требованиях большего престижа. Но поскольку они знают цену этого вопроса, то часто не вступают в борьбу за статус.

Давайте вспомним, когда бразды гегемонистского правления перешли в другие руки в последний раз. Британия, столкнувшаяся с серьезными проблемами в Европе и в других частях света, оказалась слишком слабой, чтобы защищать свои интересы и управлять международной системой. Она признала, что пришло время передать эстафету мирового лидерства США. Но передача не состоялась, поскольку Соединенные Штаты не желали платить за это увеличением своих глобальных обязательств, связанных с повышением в международной иерархии. Лишь нападение Японии на Пёрл-Харбор заставило США выйти из своей изоляционистской скорлупы.

В послевоенный период (в 1945–1952 гг.) Соединенные Штаты неохотно приняли на себя роль мирового лидера, потому что они были единственными из числа победителей, кто оказался в состоянии заниматься созданием нового мирового порядка. И все равно: тогда Соединенные Штаты мечтали о создании полюса силы в Европе, с тем чтобы самим вернуться в лоно Западного полушария. В итоге не жажда престижа, а провал этого плана и появление мощного нелиберального противника заставили Америку управлять своей половиной мира.

Примерно та же проблема существует и сегодня. Соединенные Штаты сетуют, что Китай хочет обладать властными привилегиями, но не желает выполнять обязанности, которые полагается выполнять лидерам. Многим западным наблюдателям Китай представляется страной, которая уклоняется от своих обязанностей и которую необходимо принудить к принятию соответствующих мер в случае возникновения глобальных кризисов.

США взяли на себя глобальную ответственность только спустя много лет после того, как стали самой могущественной державой на земле, на которую приходилась почти половина мирового объема производства. До этого Китаю, на нынешней стадии его развития, еще очень далеко. Почему же тогда Вашингтон или кто-либо еще должен ожидать, что Китай, на который приходится примерно 8 % общемирового объема производства и который занимает 100-е место в мире по ВВП на душу населения, внесет существенный вклад в глобальное управление?

Наконец, большинство восходящих держав руководствуются в большей степени своей внутренней политикой, чем внешнеполитическими амбициями. Действительно, в общем плане сама динамика формирующихся систем определяется приматом внутренней политики, то есть резкими политическими, социальными и экономическими переменами в сильных восходящих и господствующих государствах, которые выходят за пределы государства и становятся частью развивающейся международной системы. Почему так?

Мир в переходный период полон неопределенностей, и связано это со структурными и мотивационными причинами. Восходящие системы, вошедшие в число наиболее влиятельных акторов, наталкиваются на непредсказуемые и часто дестабилизирующие сдвиги во власти. Они также подвержены влиянию проблем, связанных с переходом из одного состояния в другое, в рамках их властных позиций, находящихся в состоянии изменения[111]. Даже если некая определенность, касающаяся текущих намерений восходящих (Китай, Индия, Бразилия) и господствующих (США, Европейский союз и Япония) держав, и возможна, то все равно нет никакой гарантии, что их теперешние желания и предпочтения останутся без изменений в будущем. Как мы ожидаем, что люди, которые вышли из грязи в князи или совершили путь в обратном направлении, изменят свои личные амбиции, так же можно ожидать, что и восходящие и слабеющие державы поставят свои национальные цели выше или ниже в связи с переменами их позиции в мировой иерархии.

Оба источника неопределенности: структурная – в смысле глобального распределения ролей, и мотивационная, связанная целями восходящих и господствующих сверхдержав, – исходят из одного стержневого корня, т. е. внутренней политики. Что касается структурной неопределенности, то кривая влияния государства в решающей степени зависит от стратегий, которые ее лидеры применяют для мобилизации ресурсов (финансовых, производственных и человеческих) в целях обеспечения национальной безопасности и экономического роста. В научной теории международных отношений (МО) существует традиция учета внутренних и материальных факторов для определения влиятельности той или иной страны. Кеннет Вальц включает политическую стабильность и компетентность в свой список ключевых характеристик, определяющих национальные рейтинги в рамках глобальной иерархии власти[112].

С точки зрения мотивационной неопределенности колебания в государственных предпочтениях относят на счет внутренней политики. Иногда отклонения от генеральной линии объясняются структурой самой системы: государства, имеющие разное положение в международной иерархии, преследуют разные цели и по-разному реагируют на внешние факторы. Среди находящихся в аналогичном положении государств различия в целях и реакциях на внешние сигналы объясняются не местом на мировом олимпе, а скорее мерами внутренней политики.

В частности, национальные политические процессы служат своего рода приводными ремнями, которые давят на внешние ограничения и возможности[113]. Теории внутренней политики служат для поиска детерминант внешнеполитического поведения и национальных интересов в самом государстве. Как правило, речь идет о преобладающем давлении внутренних социальных и политических факторов на решения государственного административного аппарата, обуславливающем различные действия и задачи государства, которые могут или не могут стать реакцией на внешние раздражители. Разнообразие государственных задач является также следствием того, что элиты озвучивают национальные интересы и требования для разных аудиторий по-разному[114].

Внутренняя политика становится особенно значимым фактором в меняющемся мире. Это связано с тем, что политическая среда, активизирующаяся в ходе глобальных изменений, заполняется восходящими державами, которые склонны к тому, чтобы фокусироваться на своих национальных проблемах, а то и полностью сосредоточиться на внутренней политике, а не на внешнем мире. В конце концов, рост национальной экономики вызывает социальные и политические изменения. Нация становится все более важной для своих правителей, которые выступают своего рода посредниками между гражданами своего государства и мировой экономикой, одновременно стимулируя стабильный и устойчивый рост[115].