Триумф неолиберализма и кризис левых
Триумф неолиберализма и кризис левых
При этом сами левые не только не смогли предложить сколь-нибудь комплексного стратегического ответа на подобные перемены, происходившие в рамках глобального капитализма, но и разделились на две группы, предлагавшие равно неконструктивные подходы. Одно течение склонно было игнорировать происходящее, доказывая, что капитализм ничуть не изменился. Другая, напротив, мифологизировала перемены, принимая за чистую монету любые объяснения и концепции, предлагавшиеся идеологами и пропагандистами правящего класса. Неудивительно, что крушение СССР послужило сигналом для атаки неолибералов, которые на уровне идеологической и культурной гегемонии закрепляли успехи, уже достигнутые в сфере политики и экономики. Причем под ударом оказались не только партии и теоретики, представлявшие коммунистическую традицию, так или иначе связанную с советским проектом. Западные левые, включая коммунистов, начиная с 1968 года не раз публично критиковали СССР. Однако это ничуть не облегчило их положения в идейной борьбе конца ХХ века.
Крушение советской системы интерпретировалось неолиберальной общественной мыслью как доказательство принципиальной невозможности построить какую-либо общественную модель, отличающуюся от современного капитализма, и заведомой обреченности любых форм хозяйственной политики, не основывающейся на действии «невидимой руки рынка».
Таким образом, не только сторонники централизованного планирования, опиравшиеся на советский опыт, но и все остальные левые – от самых умеренных социал-демократов, призывавших осторожно регулировать рынок, до самых радикальных сторонников рабочего самоуправления и анархической сетевой самоорганизации – в равной степени оказывались исключены из сферы «серьезной дискуссии» и признаны безнадежными утопистами.
Потерпев ряд политических поражений, социал-демократические и коммунистические партии начали одна за другой сдаваться на милость победителя, встраиваясь в неолиберальную систему и признавая логику нового консенсуса. Многие коммунистические партии официально прекратили свое существование.
Социал-демократические партии сохранялись скорее в качестве электорального бренда, но не как общественной силы, выступающей если не за реформирование капитализма, то хотя бы за проведение качественно иной политики в его рамках. В конечном итоге вся дискуссия свелась к нюансам «культурных различий», тактическим вопросам управления и к вопросу о правильном подборе кадров.
Мелкие левые группы искали спасения в жестком догматизме, превращаясь в своеобразных «хранителей огня», задача которых состояла в том, чтобы передать марксистскую и социалистическую традицию в более или менее целостном виде будущим поколениям революционеров (причем они ни на минуту не прекращали борьбу между собой, выясняя, чья традиция чище). Наконец, интеллектуалы, лишенные политической опоры, обратились по большей части в паническое бегство, найдя идеологическое укрытие в различных версиях постмодернистской теории.
Идеологи постмодернизма критиковали Маркса за недостаточный радикализм, доказывая, что мыслитель XIX века был слишком зависим от господствующих в то время воззрений и не смог порвать с традициями европейского Просвещения, идеями прогресса и верой в науку, что тоже является частью буржуазной системы ценностей. При этом, осуждая Маркса за историческую ограниченность и «буржуазность», вопрос о собственной культурной ограниченности постмодернистские идеологи, естественно, не ставили, как и вопрос о собственной встроенности в систему институтов неолиберального капитализма.
Поскольку марксистский проект как в революционном, так и в реформистском своем варианте отвергался как «недостаточный», его должна была заменить фундаментальная критика основ современной цивилизации. Настолько масштабная и глубокая, что она даже в принципе не предполагала возможности каких-либо практических действий в сфере конкретной социальной политики, экономики и т. п. Такой подход оказался особенно удобен тем, что позволял соединить претензию на интеллектуальный радикализм с принципиальным и последовательным отказом от любых попыток изменить общество. Наиболее ярким воплощением данной тенденции стала вошедшая в моду книга Тони Негри и Майкла Хардта «Империя», которая, если убрать шелуху радикальной словесной риторики, представляла собой попытку доказать прогрессивность неолиберальной модели капитализма в качестве преддверия коммунизма[40].
Неудивительно, что на уровне практической политики авторы этой книги оказались ярыми сторонниками Европейского союза, участвовали в кампании за принятие Европейской конституции и последовательно поддерживали стратегический курс на рыночную интеграцию континента, натолкнувшийся на неожиданно жесткое сопротивление большинства населения Западной Европы.
Именно это сопротивление, зачастую никем из влиятельных левых не возглавленное, часто политически не оформленное и порой идеологически противоречивое, оказалось главной проблемой европейских и североамериканских элит после крушения СССР. Ситуацию иронически выразил мексиканский писатель и активист Субкоманданте Маркос, когда заметил в связи с восстанием индейцев в штате Чьяпас, что жители этого отдаленного региона ничего не знали ни про крушение Берлинской стены, ни про распад СССР, а потому просто продолжали защищать свои права и интересы так, как будто никакого идеологического переворота не произошло[41]. Собственно, восстание сапатистов в Чьяпасе в 1994 году и стало сигналом, знаменовавшим начало нового глобального сопротивления. Другим переломным событием стали массовые протесты в Сиэтле в 1999 году, когда многотысячные демонстрации сорвали проведение министерской встречи ВТО и начало нового раунда переговоров об очередной либерализации мировой торговли.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.