Глава 9 «Встать, суд идет!»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9 «Встать, суд идет!»

В своих первоначальных записях, начатых по горячим следам, ЛЮБА отвела общению с советскими судом все начало своего повествования, чуть ли не треть его. По счастью, время опережает наше представление о жизни, развеивает страхи. Сейчас о том советском суде уже можно сказать короче: он – БАСМАННЫЙ.

БАСМАННЫЙ СУД – как известно, это выражение вошло в наш обиход недавно, когда Президент России Путин решил упечь в тюрьму новоявленных бизнесменов-миллиардеров, претендовавших на независимость.

А до того – экологов и журналистов, осмелившихся его критиковать. Это словотвочество нашего века. «Не будет вам независимости!» по сути, сказал Президент, ощутивший себя диктатором и решивший, что для его единоличной диктатуры Россия уже дозрела.

Диктатура и подмятое им общество – проблема для России не новая и, я бы сказал, типовая. И слово БАСМАННЫЙ, хоть оно не было ранее названо, появилось не сегодня. Оно существовало все годы «российского судопроизводства»: «С сильным не борись, с богатым не судись»– свидетельсвует вековечная русская пословица.

О «тройках» НКВД и других судах советских лет и говорить нечего.

Изменилось ли что-нибудь ныне, когда с прежним разбоем вроде бы давно покончено, и суд порой перестает быть опаснейшим для народа рычагом власти?

Попробуем бросит взгляд на этот, НАРОДНЫЙ СУД, когда он был вынужден рассмотреть заявление гражданки Любови Борисовны Рябовой, обвинившей Московский Государственный Университет…

– Прошу встать! Пожилой судья по фамилии Пискарев и две женщины-заседательницы чинно, гуськом движутся к длинному столу ПРАВОСУДИЯ, не глядя на немногочисленную публику. Заседание рядовое, мало кого интересующее. В первом ряду, сказали судье, сидят отец и мать истицы. Ни прессы, ни телевидения в зале нет!

– Скажите, истец, – Хриплый голос Пискарева звучит так, как будто в зале есть еще и ответчик, которого в зале нет и который так и не появится здесь ни до конца гласного судебного процесса, ни после него…

.– Когда вы, истец, впервые обратились в суд?

– В семьдесят втором году.

– Почему не в «роковом» для вас 1968 году, как вы сообщаете в своем заявлении, когда Столичный университет поступил с вами, скажем так, неблагородно…

– Почти четыре года я не могла получить ни одного документа.. Ни из Института Обуха ни из Университета, они спрятались, затихли, как нашкодившая уличная шпана… Будто нет на свете ни такого СПЕЦобуха, ни такой отравленной Университетом Любы Рябовой! И в глаза ее не видели…

Ничего не было!

Будьте любезны, взгляните на акт расследования. Мне его выдали лишь через три года после того, как меня отравили, – в семьдесят первом…

И суду известно, что вопреки закону, УНИВЕРСИТЕТ ТАК И НЕ ВОЗБУДИЛ УГОЛОВНОГО ДЕЛА..

– Мы разбираем ГРАЖДАНСКИЙ иск к Университету, – нервно прохрипел судья, – и прошу не отвлекать суд не относящимися к делу замечаниями. И хотя СУДЬЯ Пискарев произнес это сдержанно, заседательницы насторожились, как зайцы, почуявшие запах человека. Судья, успокаиваясь, долго перебирает бумаги на своем столе и спрашивает:

– Истица, вы получали денежную компенсацию за повреждение вашего здоровься – в период с шестьдесят восьмого по семьдесят второй год?

– Нет. Я уже сказала, что мне не выдавали документы. И разговаривать о том не желали. Мол, ничего, о чем говорит пострадавшая, не было. Все – фантастика, выдумки больного человека…

– Истица обвиняет Московский Университет в ущербе, нанесенном ее здоровью пять лет назад, – поясняет Пискарев народным заседателям.

Судья чем-то слегка напоминает моего отца – такой же сухощавый, с выцветшими от возраста глазами. У него тоже есть дочь. Судя по фотографии, которую я видела у него в кабинете, мы – ровесницы. Чтобы он сказал, если бы это случилось с его дочерью?.

– Расходы… Компенсировал… – монотонно-скрипучее эхо отдается у меня в висках.

Я чувствую себя насекомым, заживо приколотым к доске. Cyду ясно, что если университет не прислал хотя бы самого задрипанного представителя, плевать он хотел на все мои обвинения и бумажки вместе взятые.

– Почему вы не обратились к адвокату? – спрашивает одна из заседательниц тоном психиатора, беседующего с тихопомешанным.

Я молчу, мучительно подбирая слова.

– Никто не брался за мое дело.

Заседательницы смотрят на меня с досадой и недоверием. Пока что в их глазах я была учеником, поднявшим руку на своего учителя, профессора МГУ.

– Но вы ведь закончили университет и вам вручили диплом, – обрушивается на меня вторая заседательница, похожая на седеющую ворону.

… Укоряющий смысл ее слов ускользает от меня, и я снова думаю о ней, о той Рябовой… В некотором роде это мой двойник. Мы появляемся на свет в один год, мы вместе поступаем в Московский Университет, мы обе учимся на химфаке, благополучно переходя с курса на курс. Правда, у нас разные имена, но на это почему-то не обратили внимания. Ее зовут Таня. То, что произошло со мной – ошибка, недоразумение. То есть все это должно было случиться не со мной, а с ней. Во всем виновата путаница в фамилиях. Нас перепутали. Как цыплят в инкубаторе. Я бы никогда не догадалась, что может сделать с человеком обычная канцелярская неразбериха. За пять лет на химфаке мы разговаривали один раз. Зто был наш последний день в университете. Большая химическая аудитория, торжественные речи, цветы,напутствия. Двум Рябовым вручают два одинаковых диплома. Мы внимательно смотрим друг на друга.

– Постойте! – я впервые слышу ее голос. – Мы больше никогда не увидимся… Вы можете рассказать мне правду?

Она, человек с воли-вольной, может ли она, беззащитная Таня, поверить, понять, что ее ждало там?!

– …Когда-нибудь… Не сейчас. Извините, я спешу. Я очень спешу. В другой раз… Ухожу, понимая, что мы никогда не встретимся. Моя однофамилица так и не узнает, что вся эта история была предназначена для нее, а не для меня.

– Вы хотите получить деньги с Университета который дал вам бесплатное образование, путевку в жизнь! – разносится по залу суда.

– Путевку на тот свет – взрываюсь я.

Белесые глаза судьи темнеют, отчего все его лицо становится более резким, будто он очнулся от глубокого сна.

– Мы вас слушаем, – говорит он почти спокойно.– Постарайтесь вспомнить все по порядку. И расскажите, что произошло 14 октября 1968 года.

Рассказываю во всех деталях, уже читателю известных.

– Непонятно! – перебивает судья. – почему студентка четвертого курса не была знакома с ближайшим аналогом иприта?

– Потому что этих аналогов много. Например, только в одной американской лаборатории было испытано на животных сотни веществ, подобных иприту.

– Позвольте, тут нет логической связи. Мирные полимеры, – а вы, судя по документам, работали на мирной кафедре полимеров, они же не имеют ничего общего с химическим оружием.

– Так кажется всем, кто никогда не был связан с химфаком Московского Университета.

– В документах сказано, что индивидуальными защитными приспособлениями вы не пользовались, – встрепенулась ворона. – Почему?

– Пшежецкий не дал мне противогаза, не говоря уже о защитном костюме?

– Где написано, что он не дал? – возражает ворона. – Тут сказано лишь, что вы им «не пользовались».

– А почему вы сидите без противогаза?

– Как почему? С какой стати я должна сидеть в противогазе?

– А с какой стати я должна была работать в противогазе? Как я могла знать, что вещество ядовито, если Пшежецкий «не указал мне на его токсичность.»

– Допустим! Но он мог приказать вам надеть противогаз. – Ворона даже привстала со стула.

– Вы предполагаете, что противогаз лежал рядом, а я просто забыла его надеть? Или Пшежецкий натягивал на меня противогаз, а я сопротивлялась? Думаю, женщине в двадцать два года было бы достаточно намека на возможные ожоги лица, чтобы она надела на себя даже водолазный скафандр.

Очнувшись от раздумий, судья Пискарев спрашивает: «Вы расписывались журнале инструктажа?»

– Где я могла расписываться, если в акте расследования сказано: «Журнала инструктажа не было».

– Скажите, гражданка Рябова вы знали, что со сломанной вентиляцией работать не положено?

– Знала.

– Почему нарушали правила?

– Я подчинялась преподавателю.

– Это нигде не отмечено,

– В акте указывается, что «весь синтез длился пять минут.» Пшежецкого не было только в тот момент, когда синтез отравляющего вещества подходил к концу.

– Ваш преподаватель живой человек! – протестует ворона.

– Пшежецкий вышел не в туалет, а в соседнюю комнату.

– Таких деталей вы знать не можете.

Долго и подробно выясняли, где в этом здании туалет и двинулся ли туда Пшежевский. Выяснилось, что он исчез лишь в ближайшую комнату.

– Хватит нам туалетных подробностей!– вскричала ворона, поняв, что ее отвлекающий маневр не прошел.

– Скажите, пожалуйста, – продолжает Пискарев, – когда Пшежецкий предложил вам делать курсовую в его лаборатории?

– Сойдя с автобуса, я пошла к химическому факультету. Пшежецкий встретил меня в своей машине, чтобы отвести к себе в корпус.

Нависшие брови судьи стягиваются жесткими складками на переносице,

– Понятно… Очевидно, вы были очень хорошо знакомы, если ваш научный руководитель заезжал за вами на машине.

Огонек интереса тут же вспыхнул в глазах заседательниц. Их воображение завертелось, как пропеллер самолета, отрывающегося от земли .

– Во-первых, Пшежецкий не заезжал за мной на машине, а заехал только в то утро. Во-вторых я видела его несколько раз в жизни.

– Но он же был вашим научным руководителем! – Холодно, саркастически замечает судья.

– Я занялась научной работой только на четвертом курсе и приходила к нему в лабораторию один раз в неделю.

– Значит вы отрицаете факт своей неосторожности

– У химиков такой вопрос даже не возникал. У вас есть докладная академика Каргина? В ней четко говорится, чья неосторожность и чья вина.

– Вы утверждали, что вентиляция не работала сорок минут, – обращается ко мне спящая заседательница с шестимесячной завивкой. – А как же не пострадал электрик, чинивший ваш вытяжной шкаф?

Наверное, в ее представлении, вытяжной шкаф – это большой вентилятор, который чинит монтер с помощью отвертки и паяльника.

– В моей комнате никто вытяжной шкаф не чинил. На химфаке централизованная система вентиляции. Нужно только нажать на кнопку.

– Значит поломка была где-то там… наверху…

– Поломки вентиляции не было вообще. Вы ни в одном документе не найдете слов «поломка вентиляции» или «вентиляция сломалась».

– Я вас не понимаю. Пшежецкий пишет, что «к починке вентиляции приступили немедленно. Ремонт длился, более тридцати минут». Что же тогда чинили, если не было поломки?

– Так это Пшежецкий пишет…

– Товарищ Рябова… может быть вы переутомились? Подумайте, сосредоточьтесь, – Вы отравились из-за того, что вентиляция не работала, правильно? Вы же сами говорили, вспомните…

Еще и получаса не прошло, но уже совершенно очевидно, что НАРОДНЫЙ СУД стремится точно к тому же, что ранее пытался достить полковник Скалозуб и его присные в «хаки», требовшие подписать их бумагу. Главное, уличить гражданку Рябова, что она САМА ВО ВСЕМ ВИНОВАТА…

Я утомляю суд своим отнекиванием…

– В акте расследования четко сказано,– громко сообщаю я: «По оперативному журналу электротехнического участка корпуса «А» установлено, что 14.Х.68г. отключение тяги в комнате 422 не проводилось!

– Да что же это такое? –будто проснувшись, взрывается ворона. – Какие-то чудеса в решете! Вентиляция остановилась без поломки и отключения, как в сказке. По взмаху волшебной палочки? Нечистой силой, что ли? Да почему же она сорок минут не работала? По приказу Нечистой силы?

– Правильно, но это делалось не по сигналу нечистой силы. Выключал и включал Пшежецкий. Судя по всем документам, роль нечистой силы в этот раз Главный режиссер поручил исполнить ему.

Даже секретарша перестала писать. И хотя по лицу судьи прыгают солнечные зайчики, и он уже весь сожмурился, его взгляд по-прежнему прикован к окну.

– Пшежецкий?! – ахает ворона. – Каким образом?

Судья втягивает свою маленькую голову в массивные плечи. Откидывается на спинку кресла, и пустой рукав его пиджака беспомощно повисает в воздухе. Конечно, закон для советского судьи – не закон. Но сами-то законы он, юрист с высшим юридическим образованием, знает доподлинно. Последствия могут быть для преподавателя МГУ весьма серьезные. Если по статье 140 –три года тюрьмы.

Но… дело тут не в технике безопасности, а в чем-то ином, гораздо более серьезном. Если разобраться всерьез, Пшежецкий отравил студентку. Не было ни халатности, ни оплошности, все продумано…

Ради чего преподавателю рисковать своей свободой? Студентов, по незыблемым правилам химического факультета МГУ, не оставляют в лаборатории одних. Почему Пшежецкий выходит именно в тот момент,когда яд почти готов? Поломки вентиляции не было и выключил ее Пшежецкий.

Судя по тому, что от пострадавшей отбивались три– четыре года, этот факт Университету нужно была скрыть. Злоупотребление властью или служебным положением, если оно вызвало тяжкие последствия, наказывется по Уголовному кодексу лишением свободы сроком до восьми –лет».

– Пшежецкий, естественно, был наказан…

– Да! Из младшего научного сотрудника он был возвышен в старшие научные сотрудники…

Судья Пискарев ежится, Все эти документы у него под рукой Академик Каргин, действительно, объявил выговор уже СТАРШЕМУ научному сотруднику Пшежецкому.

Профессор Кабанов, заведующий лабораторией, где все это случилось, как сказано в акте, «от подписи отказался» и предпочел обойтись без объяснений. В ноябре 1968 года Кабанов стал членом-корреспондентом Академии Наук СССР. Наверное, ему было неловко расписываться в том, что происходит со студентами в его лаборатории.

Акт расследования по закону должны были отправить в прокуратуру, а копию выдать пострадавшему. Но…уголовного расследования не было. Не было и даже не начиналось.

Инженер по охране труда Каратун выдала все документы только 4 января 1971 года – через полгода после того, как эта Рябова закончила университет.

Тут и без очков ясно, что указание было СВЕРХУ. И хотя судья Пискарев обязан возбудить уголовное дело, тем более, при таком явном обнаружении преступления, указание сверху существует и для него. Так же, как существует и классичеческий рассказ Салтыкова– Щедрина о «премудром пискаре», который боялся высунуться из тины. Премудрый пискарь боялся щуки…

– Суд объявляет перерыв! – после долгой пауэы заставляет себя произнести чуть взмокший судья и резко поднимается с кресла.

Мне было тогда двадцать два.

Мир возникает из ослепительных солнечных лучей, пробивающихся сквозь закрытые шторы. В этом мире, устроенном удивительно правильно и справедливо, все состоит из любви и добра.

Сергей путается пальцами в моих волосах. Мне нравится его мускулистое тело, властные губы и глаза, блестящие, как агат на солнце. Мне не хочется вставать.

Пора… Из овального зеркала на меня смотрит красивое, избалованное, беззаботное существо. Оно блаженно потягивается и с удовольствием разглядывает собственное изображение.

– Через двадцать лет я еще буду молодой!– С этой приятной мысли начинается едва ли не каждое утро.

Я не знаю, что меня официально объявят старой сегодня. В один день. Это будет написано на бумаге черным по белому, как приговор:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ No 087357. Фамилия – Рябова. Имя – Любовь, Отчество – Борисовна. Год рождения 1946. Пенсия назначена по старости, по группе инвалидности, в соответствии с законом о государственных Пенсиях…»

Эту бумажку принесет розовощекий работник СОБЕСА и изумится, что отдает бумагу вконец измученной, но совсем еще молодой женщине…[2]