Полюсы

Какая странная, роковая страна Россия! Будто на палитре Господней красок для нее не осталось, кроме угля да белил. Мыслить мы привыкли крайностями, «или-или», и от этого такое однообразие, такая тоска. Ведь между полюсами вся Земля, но сами полюсы, как близнецы, похожи друг на друга. У нас как-то неприлично не быть крайним: «Ах вы, золотая середина!» — и сколько презрения скрыто в этих словах!..

Но ведь есть же, кроме полюсов, сады, леса, золотые нивы. Нельзя ли хоть немного остановиться где-нибудь на пошлом и презренном экваторе?

Особенную любовь к кочевому — от полюса к полюсу — образу жизни проявляет российская интеллигенция. Несколько лет тому назад «патриот» в ее устах было ругательным словом. Государство она презирала как насилие, а о религии и говорить считалось неприличным — «мракобесие». Для хорошего тона необходимо было быть хоть каким-нибудь беспартийным социалистом. Стыдливо умалчивали о «Дневнике писателя» Достоевского и снисходительно прощали Гоголю его предсмертную слабость. Леонтьев, Лесков, Розанов были в опале. Любимым словечком, правда, при закрытых наглухо дверях, являлось «долой», и только немой кого-нибудь и что-нибудь не низвергал.

Но вот прошло два года. Затравленная интеллигенция торговала газетами, голодала, пряталась от «чрезвычаек» и гибла. Казалось, сбылись давние мечты, но — потолок вместо пола, пол вместо потолка — перевернутый дом оказался прежним. Этот опыт должен был отучить любителей крайности от рокового «или-или». Но «мистическая» Россия не хочет ездить на почтовых. Если нет курьерских поездов на железных дорогах, они остались в идеологии интеллигенции. Вперед! Назад! Налево! Направо! Все равно, только бы скорей, без остановок…

Я сейчас говорю не о тех общественных деятелях, которые до сих пор живут в 1904 году, не о мудрых политиках из «Союза русского народа», выпускающих в Ростове газету с выразительным заглавием «Назад». Нет, много любопытнее идеологическое настроение нашей просвещенной интеллигенции, ярким образчиком которого является статья П.Ярцева[174] в газете «Объединение» о судьбах России и Толстом.

Сейчас стало повседневным занятием обличать всех и всякого в общности с большевизмом. Какой-то вдумчивый писатель даже Петра Великого возвел в чин первого большевика. П.Ярцев обвиняет Льва Толстого в родстве с коммунизмом, в его духовной подготовке.

Еще пять лет тому назад о Толстом можно было в прогрессивных кругах говорить только благоговейно. Ценили его не за то, что он написал «Войну и мир», не за то, что жизнь его этического чувства волновала дремавшую Европу, нет, за то, что он был отлучен от церкви и находился под попечением, далеко не дружественным, гражданского отделения. Теперь интеллигенция перекинулась на другой полюс, и Толстой остался вне ее новых владений.

П.Ярцев утверждает, что спасение России в «тихом свете» православия. Грех ее в том, что она пошла за Толстым против церкви и государства. Большевизм — расплата. Я далеко не последователь философского и общественного учения Толстого. Я глубоко уважаю идеи церковности (хоть соборную церковь мыслю только как грядущую: Невеста «Откровения»). Но рассуждения П.Ярцева мне кажутся вывернутыми наизнанку анархизмом, софизмом и нигилизмом интеллигента дореволюционного периода.

Спасение России не в «тихом свете». Более того, «тихий свет» как общественный идеал — полюс, а следовательно, гибель. Мы долго так жили все: озеро тишайшее, под водой Китеж, над водой скит с белыми стенками, а рядом, в том же лесу, «ребята ежики, в голенищах ножики», разбой, разгул, распад. Сахарный барашек Алеша Карамазов и братец его Смердяков. Угодники и Стенька Разин. Сморщенный, старчески благообразный лик Византии, чаепитие со странниками, стоны да поклоны и вдруг «Советы рабочих, крестьянских, солдатских» и прочее…

«Свет тихий» и кельи, дышащие ладаном, — это даже не христианство, это Восток, Нирвана буддистов. «Вера без дел мертва» — эта заповедь отделяет нас от Азии. Если утаить за монастырскими стенами все святое и благостное, — то действенное и буйное (а молодая кровь играет в жилах Руси) уйдет на дешевый нигилизм и подготовку новых «совдепчиков». «Тихий свет» надо вынести на ветер, народу всему, чтобы озарял он его повседневную страду.

Толстой пытался это сделать, пусть неверно, заблуждаясь. Но за то, что в те годы, когда все таили в уютных горницах свои огонечки, он вынес в ночь дрожащий факел, Россия и весь мир будут чтить его.

Толстой был «еретиком», то есть, он истину познавал частично, зато это познание было особенно проникновенным и глубоким. Космический дух христианства, Христос, низводящий на землю огонь, — были чужды ему. Но кто полнее и чище его постиг этические заповеди кроткого и неумолимого Галилеянина?[175]

Большевики разрушили государство, общество, церковь, ибо они являлись уздами, еще сдерживавшими одичавших людей. Отрицание Толстого шло во имя высшего этического закона. Спартак пытался разрушить Рим, чтобы плебей сел на место патриция. Но кто упрекнет первых христиан в общности со взбунтовавшимися рабами, хотя и те, и другие посягнули на прежний строй великой империи?

П.Ярцев утверждает еще, что отрицанием войны и частной собственности Толстой подготовил торжество большевизма. Но разве большевики — не ярые милитаристы, разве они не возвели в культ гражданскую войну и повседневное убийство? Толстой, отрицая собственность, говорил — «отдай!», комиссар — «бери!» — и никто из коммунистов никогда не отрицал своей собственности. Мечты Толстого так же сходны с совдепией, как христианская община в катакомбах с празднествами полчищ Аттилы.

Россия была наказана большевизмом не за то, что пошла с Толстым, но за то, что не восприняла его заповедей любви. Если бы в роковые недели 1881 года, когда Толстой передал молодому царю свое незабываемое письмо[176], победил бы христианский писатель, а не Победоносцев, если бы в основу государственного бытия легли примирение и любовь, не было бы большевизма. Никогда насилие не культивировалось с такой страстностью, как в дни «диктатуры пролетариата». Но ведь голос Толстого обладал порой таинственной силой удерживать руку с занесенным мечом. Горе стране, окружившей непроницаемой стеной Ясную Поляну, этот источник, исцелявший злобствующих и ненавидящих!

Расплата свершилась. Теперь, после тяжелого, казавшегося смертельным, недуга Россия оживает. И вновь она «гордой думой занята», гадая, каким ей быть Востоком — «Востоком Ксеркса иль Христа»[177]. Ксеркс — это не только неудавшаяся мечта Ленина, это и прошлое, это Аракчеев и Победоносцев. Христос — гармония, и чтобы стать России воистину «христовой», надо совместить идеи величия и свободы, мощи и терпимости. Надо оставить пути не только последних двух лет, но и более давние, не восстановлять, но строить.

Хорошо, если идеи церкви и государства увлекают ныне русскую интеллигенцию. Но надо помнить, что вне духовного перерождения эти понятия мертвы, оставаясь не пламенными светильниками, но плошками казенной иллюминации. Хорошо, что амнистировали Достоевского, Лескова, Леонтьева, но ведь не затем, чтобы сослать Толстого, Тургенева или Герцена. Поезд тронулся, но пустите в ход тормоз, сумейте остановиться. Не то на миг мелькнет из окна цветущий мир, и мы снова очутимся на другом полюсе, где холод, мрак и небытие.