В защиту идеи

Я знаю, что идеи сейчас не в моде и что лучшей агитации, чем сдобная булочка, не придумаешь. Со скептической улыбкой, как пристроившийся чиновник о студенческих годах, вспоминает Россия о своих давних разноликих снах: Русская правда, св. София, всемирная революция… Где уж… Вот хлеб по восьми рублей… И «буржуазная чернь» Крещатика торжествует. Открыты «Интимные» театры. В клубах «железка»[181]. В кондитерских пирожные с заварным кремом. У Ивана Ивановича снова дом доходный, у Аврама Исааковича снова «мальцевские»[182], у madame Софи — бриллиантовое колье. Снова жизнь! И они снисходительно благодарят освободителей, величественным жестом раскрывая бумажник и жертвуя в пользу Добровольческой армии стоимость одного ужина в «Континентале». Они не только считают жандарма крестоносцем, — они готовы крестоносцев принимать за жандармов. Полтора года тому назад, так же приветливо улыбаясь, они кидали цветы под копыта германской конницы. А заказывая стакан кофе русскому офицеру, милостью гетмана попавшему в лакеи «Франсуа», они мечтали о культурных сенегальцах. Россия, Франция, Германия, Украина, ах, не все ли равно. Скучная география. Главное — порядок!

Есть публицисты, которым на руку это торжество чрева. Они умеют использовать усталость и бездумье. Один из них, достаточно Киеву известный, торжественно освятил несложное credo обывателя: хочу кушать белый хлеб, ездить не на крыше, но с плацкартами, и спать, не ожидая любопытных посетителей. Все это было до февраля семнадцатого года, значит, надо восстановить былую Россию. Какое дело Ивану Ивановичу до разгрома отчизны, до Сухомлинова, до Распутина[183] и до темной униженной страны, уже беременной грядущим большевизмом? Он едет в Ялту! Да здравствует порядок!

Я осмелюсь отстать от моды и поплыть против течения. Я позволю себе напомнить Иванам Ивановичам, что добровольцы не городовые, единственной целью которых является возвращение награбленного имущества законным владельцам. Возрождение России — это не возобновление почтенной деятельности «Брачного листка», «Театра миниатюр» и погребка «Венеция». Добровольческая армия теперь большая и сложная величина, в ее рядах могут оказаться и движимые частными интересами, и поддавшиеся голосу мести. Но разве за банки и за поместья сражались осенью семнадцатого года в Москве и в Питере молоденькие юнкера, студенты и гимназисты? В степях Кубани и в горах Урала босые, раздетые, голодные, разве они умирали за бриллианты m-me Софи и за дома Ивана Ивановича? Нет, трижды нет, не корысть, но великая идея на знамени встающих легионов.

Не надо забывать, что кроме китайцев и реквизиций, кроме похищенных серебряных ложек и подвалов Садовой, у большевиков были идеи, пусть и ложные, но все же идеи. Даже банде разбойников нужно знамя. Идеи коммунизма были ненародными и нерусскими, Россия вкусила яда, изготовленного в чужих лабораториях, и не только за свои грехи ответила, за темноту, нищету и бесславие, но и за грех бездушного машинного Запада. И все же против большевистских идей нельзя выставить лозунг былой дореволюционной России, ибо большевизм и был ответом на идиллию прежнего строя. С чекистами и китайцами надо бороться штыками, с голодом — булками, но против знамени надо поднять знамя, с идеей бороться идеей.

Они говорят «интернационал», мы ответим «Россия». Это не сужение горизонта, не замыкание в интересы своей хаты. Мы знаем, что всечеловеческая правда познается по-особому каждой нацией, что можно перевести на все языки мира Данте или Пушкина, но нельзя написать «Бориса Годунова» на эсперанто. Через близкое — дальнее, и любя Россию — любим мир. Униженные и разоренные, мы продолжаем верить в свою русскую правду. Мы видим Западную Европу в тупике, внешне мощную, внутренне подточенную тяжким недугом, роковым материализмом, социальными противоречиями. Что даст Европе Россия, мы не знаем, но в ночи вспыхнет ее негаданный факел. Но только не тащите из сундуков изъеденных молью одежд, не рядите новорожденного в ветошь покойника. Любовь к России — это не презрение к Западу, и своя русская правда вовсе не опровергает республиканского строя. О высоком назначении России грезили не только Леонтьев и Тютчев, но Пестель и Герцен. История не круг, но спираль. Были — Россия-бабушка в византийском терему, Россия-мать в пышном платье, которую били по кроткому лицу немецкие сановники и титулованные проходимцы. Россию-дочь — новую, грядущую, неомраченную — мы дадим жаждущему миру.

Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами. Они насилием вводили свободу, мы свободно признаем цепи любви, ярмо жертвы, тяжкую ношу государственного строительства. Советский строй — аракчеевское поселение, все регламентировано и люди вечно в строю. Всякий, забежавший вперед или отставший, чья голова выше на вершок других, должен погибнуть. Знамя новой России — свобода, и все, пытающиеся запретить человеку верить или думать, говорить или петь по-своему, только способствуют торжеству большевистской идеи насилия.

Большевики признают лишь революцию, мы верим в смену весен и зим, в неустанный ход жизни. Благодетельны грозы, но молния не бросает зерен, и гром не жнет колосьев. Рука человека никогда не оставит молота, и лицо его всегда обращено вперед. Между Россией 1916 и 1919 годов — пропасть в триста лет. Большевики справа, как большевики слева, верят в прыжки. Но Россия больше не хочет акробатических упражнений. Она знает, что стоять — значит умереть, что «прежде» — это смерть. Ее истоки — болото, ее устье — ясное и величественное море.

Вместо большевистского лозунга, гражданской войны — согласие и мир. Вместо арифметической справедливости — жажда правды и любовь. Но мы узнаем о помещиках, сводящих старые счеты с крестьянами, мы слышим о приключениях политических авантюристов, о счете, который будет предъявлен всему еврейскому народу. Черному противопоставляется белое, тьме — свет. Классовому угнетению нельзя противопоставлять угнетение другого класса. Мир меж народами России и общая работа над преодолением нечеловеческих тягот духовного и материального строения — вот за что мы боремся.

Дух против хаоса, Россия против ленинского «интернационала», свобода против насилия, любовь против ненависти. Слышите, Иван Иванович? Эти гордые слова не похожи на свистки городовых, которые ловят вора. Не прославляйте же нынешних героев устами, славившими генерала Эйхгорна[184], гетмана Скоропадского[185] и ультрафиолетового Энно[186]. А вы, для которых голос Иванов Ивановичей вдруг стал «Божьим голосом», не думайте, что вся Россия в восторге задремала, переваривая первый сытный и спокойный обед. Она проснулась, и широко разверстые глаза глядят на хмурую трудную зарю неведомого дня, и великое сердце ее бьется жаждой новой правды.