2. Великая беженка

Большой вокзал запружен людьми. Спят на полу, дремлют, стоя у стен. Укачивают детей, грызут корки каким-то чудом раздобытого хлеба и ждут, терпеливо ждут некоего сказочного поезда. Они похожи не на пассажиров, изучивших расписание, а на пилигримов в Лурде[227], ожидающих чудотворного исцеления. Почти все — беженцы. Это новое племя появилось на Руси в четырнадцатом году. Но тогда бежали только жители западных губерний, бежали только от немцев и только на восток. Теперь бегут от всех и от всего: от большевиков, от Махно, от Шубы, от погромов, от голода и холода. Бегут, куда глаза глядят — из Киева на восток, из Воронежа на запад, из Орла на юг, из Екатеринослава на север. Бегут все, и если бы за границей меня спросили теперь, как лучше всего представить современную Россию, я бы ответил — беженкой.

Смертный смерч пронесся по городам и селам, разметал вековые гнезда и кинул людей на эти холодные черные вокзалы. Когда-то были квартира, столовая, большая лампа над круглым столом, приложения к «Ниве». Теперь зачем-то в руке две тросточки, каравай хлеба, и на устах один вопрос: «Где они?» Страшные годы многому научили — они заставили людей разлюбить вещи. Может быть, это единственная свобода из всех «свобод», обещанных революцией, которая оказалась действительной.

Вот эта дама из Екатеринослава. Пробирается в Изюм, там двенадцать лет тому назад жила ее гимназическая подруга. Может быть переехала, умерла? Все равно, надо попробовать. Багаж — подушка, чайник и кукла дочки. Все осталось там. И дама, которая пять лет тому назад, наверное, была способна проплакать день напролет из-за разбитого блюдечка, теперь, улыбаясь, поясняет: «А Бог с ними, с вещами… Как-нибудь обойдемся… вот кипятку бы достать…»

Убегая от большевиков, спасают не добро, даже не свою шкуру. Это почти инстинктивное движение задыхающегося. Попробуйте на минуту приоткрыть дверь острога — даже самые покорные и тихие узники не вытерпят и уйдут. Беженец из Воронежа говорит мне:

— Я не «буржуй» и не «контрреволюционер». У меня есть друзья среди ихних, чрезвычайки не боюсь. Но когда я подумал, что все начнется снова: советская служба, анкеты, удостоверения, барабанные «Известия», на каждом углу плакаты, карточки на пуговицу, идиллический Собес, а по соседству чрезвычайка… Не могу — даже не ужасно, а просто невыразимо скучно. Лучше здесь валяться или в Ростове сапоги чистить…

Старичок улыбается:

— Я в одиннадцатый раз бегу. Из Питера в Крым, из Крыма в Москву, из Москвы во Владикавказ, из Владикавказа в Киев, из Киева в Одессу, из Одессы в Керчь, из Керчи в Киев, из Киева в Полтаву, из Полтавы в Елисаветград, из Елисаветграда в Екатеринослав, теперь из Екатеринослава в Харьков… Так что привык… Не то что вещи — семью растерял — старуха умерла в Керчи, сына григорьевцы в Елисаветграде расстреляли… Знаете, если б теперь спокойную жизнь установили — я не мог бы… Как-то уж неприлично было бы на одном месте сидеть… А ведь до пятидесяти лет никуда дальше Сестрорецка не ездил… Так и помру беженцем…

Старая бабка вздыхает:

— Хоть бы умереть у себя. Да где уж тут…

Сидят и ждут. Приходят поезда, забирают их, выбрасывают новых. Сотнями жалоб, вздохов, стонов гудит вокзал, точно море. Разлилась Россия, запенились воды, не скоро уляжется буря. Голый осенний лес, а все мы, мертвыми листьями, бежим Бог весть куда…

За границей хорошо — экспрессы и вагоны-рестораны, но все-таки какое счастье, что я не в Париже, а на этой черной грязной станции. Русь, великая беженка, как ты похожа на эту старушку с узелком, которая только об одном просит — умереть бы у себя… На север или на юг поплетемся мы завтра, гонимые судьбой и военными сводками, все равно — всюду родная земля. Слышишь, бабушка, ты умрешь дома!..