К вопросу о мифологеме национального в творчестве В.В.Розанова

Загадки национальнойдуши ижизни многих народов, особенно древних египтян, иудеев и, конечно, русских, всегда волновали Василия Розанова. В конце дней своих он писал о Египте как корне всей европейской культуры: «Начала цивилизации на самом деле были положены не греками и не евреями. Авраам, первенец от иудеев, пришел в Египет, когда он уже сиял всеми огнями. Авраам лепетал, когда Египет говорил полным голосом взрослого мужчины. Все народы — дети перед египтянами...»[164]

Национальное своеобразие русской литературы Розанов осмысливал, как правило, в сопоставлении: «Русские внесли нечто совершенно новое во всемирную словесность. «Русская точка зрения» на вещи совершенно не походит на французскую, немецкую, английскую... Вся русская литература почти исключительно антропологична, — космологический интерес в ней слаб... Вся сосредоточенность мысли, вся глубина, все проницание у нас относится исключительно к душе человеческой, к судьбе человеческой, — и здесь по красоте и возвышенности, по верности мысли русские не имеют соперников. Но западные литературы в высшей степени космологичны, они копаются не около одного жилья человеческого, как все русские, всегда русские, — но озирают мир, страны, народы, судьбу народов»[165].

Гуманизм Розанова по-своему проявился в его понимании религиознонравственных аспектов национального вопроса. В любой конфессии — христианстве, мусульманстве, иудаизме — его привлекало общечеловеческое нравственное содержание. Так, прочитав русский перевод Талмуда, он и в этой священной книге евреев обнаруживает удивительную человечность как выражение заботы древних учителей о своем народе и его потомках.

Интерес и благорасположение Розанова к истории иудаизма особенно отчетливо отражены в его очерке «Юдаизм», опубликованном в журнале «Новый путь» в 1903 году. Писатель искал и находил в Ветхом Завете подтверждение своей родовой теории, которая в обобщенной форме была изложена в вышедшей в том же году его книге «Семейный вопрос в России».

Во втором коробе «Опавших листьев» он вспоминал, что «пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства — все выросло из одной боли» — из семейного вопроса, из личного и литературного, из того, что церковь не желала признать его детей от второго брака, из того, что она по своим консисторским правилам забывала о конкретном человеке. А юдаизм. напротив, был обрашен к семье, браку, «человеку рождающему» как высшему проявлению человеческой сущности.

Библия, Ветхий Завет, по словам Розанова, «универсальный родильный дом», который жаждал обрести писатель и в России. К. Чуковский назвал это чувство Розанова «страстной, безмерной любовью к цветущей, чресленной, рождающей плоти»[166].

Получив книгу Розанова «Люди лунного света», его друг — критик М. О. Гершензон писал Василию Васильевичу: «Вы, несомненно для меня, сделали великое открытие, подобное величайшим открытиям естествоиспытателей, и притом в области более важной, — где-то у самых корней человеческого бытия»[167]. Эти «корни человеческого бытия» находил Розанов в Древнем Египте и Ветхом Завете, в иудаизме и христианстве, хотя понимал их по-своему. Размышляя об этом в книге «В мире неясного и нерешенного» (1901), он стремится осмыслить для себя древнюю религию, обожествлявшую семя, пол, роды.

Осенью 1909 года, когда завязалась переписка Розанова с Гершензо— ном, последний обвинил его в том, что он «чувствует национальность». Гершензон считал это «звериным чувством». Розанов совершенно искренне отвечал на это: «Антисемитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, — как жалеют и детей маленьких, — безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и «горбатых по отце». Что касается евреев, писал он, то «я как-то и почему-то «жида в пейсах» и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда за ними поглядываю и любуюсь... Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы»[168].

После убийства П. А. Столыпина образ мыслей Розанова в этом отношении меняется, и он пишет Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили — все равно Столыпина или нет, — но почувствовали себя вправе убивать «здорово живешь» русских), и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея» (Моисей «убил Египтянина и скрыл его в песке»)[169].

Василий Васильевич признавался, что когда он пишет дурно о евреях, то всегда с болью думает: «Это будет больно Гершензону», которого он любил. Но «что делать, после смерти Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел бы русский убить Ротшильда и вообще «великого из ихних»).

Это — простите — нахальство натиска, это «по щеке» всем русским — убило во мне все к ним, всякое сочувствие, жалость»[170].

Во вторую годовщину смерти Столыпина в Киеве был открыт ему памятник. Как бы предчувствуя приближающееся лихолетье России, Розанов писал, что только глубокая мечтательность русских и знаменитое русское «долготерпение» мирились и выносили, что у нас иногда на долгие десятилетия водружалось «безнапиональное правительство»[171].

Розанову как писателю всегда присущ антиномизм мышления, что проявилось и в его отношении к еврейскому вопросу. Понимание и любовь соседствуют с настороженностью, недоверием, ожиданием «беды для себя».

В 1909 году он писал: «Мне как-то пришлось прочесть, что нет ничего обыкновеннее на улицах Иерусалима, как увидеть жителя (не помню, сказано ли «еврея»), спешно идущего, который держит в руках цветок и постоянно подносит его к носу. В Берлине и Лондоне этого невозможно встретить. В другой раз я удивился, прочитав, что в иерусалимских молитвенных домах евреи часто передают из рук в руки разрезанный пополам свежесорванный лимон и все поочередно обоняют его, «дышат его запахом». Ритуальный закон, что в субботу или в пасху евреи вдыхают запах вина, известен. Это обонятельное отношение к вину вместо вкусового или впереди вкусового — замечательно»[172]. Розанов всегдас особым вниманием относился к ритуальности иудаизма.

И вот через шесть лет он делает в «Мимолетном» такую «программную» запись о евреях, может быть наиболее характерную для его умонастроений того «смутного времени»: «Вот что: все евреи, от Спинозы до Грузенбер— га, не могут отвергнуть, что когда произносится слово «ЕВРЕЙ», то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО, ждут беды себе. Что? Почему? Как? — Неизвестно. Но не поразительно ли это общее беспокойство, и недоверие, и страх...»[173]

Эти два отрывка так же взаимоисключающи, как и статьи Розанова «направо» и «налево» в «Новом времени» и «Русском слове». Свои религиознофилософские построения он пытался прилагать к конкретным историческим фактам, не задумываясь подчас о том общественном резонансе, который это могло иметь.

В книге «Сахарна», написанной в 1913 году и набиравшейся летом 1917 года в типографии «Товарищества А. С. Суворина «Новое время» (последний лист неоконченной корректуры датирован 5 августа 1917 г.), Розанов продолжил основные темы «Уединенного» и «Опавших листьев», придав им особую остроту. Например, о Гоголе, «самой центральной фигуре XIX века», он писал с небывалой силой: «Гоголь — первый, который воспитал в русских ненависть к России... Гоголь — все. От него пошло то отвратительное и страшное в душе русского человека, с чем нет справы.

И еще вопрос, исцелится ли вообще когда-нибудь Россия, если не явится ум...» В «Сахарне», как и в других книгах, Розанов превыше всего — политики, религии, литературы — ставил живого человека, смысл и загадку его существования. Он воспел женщину, силу рода и материнства («пола» и «беременности», по его словам) так, как никто в русской литературе ни до, ни после него не сумел. И в то же время вся книга аутична, обращена к самому себе («единственно, кого мы хорошо знаем, — это себя»). Отсюда, в частности, пространное рассуждение о том, что не давало покоя его современникам, — участие писателя одновременно в двух газетах разного направления (консервативная — «Новое время» и либеральная — «Русское слово»). Сам Розанов усматривал в этом «нечто провиденциальное»: свои давние и самые упорные мечты — разрушить партии, политику, «ссоры», шум газет («все это должно пасть»).

Осенью 1913 года Розанов печатает несколько статей в газете «Земщина» в связи с судебным процессом М. Бейлиса. Руководители Религиознофилософского общества, и прежде всего Д. С. Мережковский и А. В. Карташев, поднимают вопрос об изгнании Розанова из своей среды за статьи, написанные в связи с делом Бейлиса.

19 января 1914 года Религиозно-философское общество было собрано для исключения Розанова. Разгорелась острая дискуссия. Раздавалось много голосов в защиту Розанова. Председательствующий даже растерялся, и заседание было отложено. М. М. Пришвин, присутствовавший на этом первом заседании, записал в дневнике: «Когда-то Розанов меня исключил из гимназии, а теперь я должен его исключать. Не хватило кворума для обсуждения вопроса, но бойцы рвались в бой».

Через неделю, 26января 1914года, заседание Религиозно-философского общества возобновилось. Противники Розанова (на заседания он не ходил) сплотились, народу привалило видимо-невидимо. Выступивший друг Д. С. Мережковского Д. В. Философов заявил: «Или мы, или он»[174]. Ряд священников и философов выступили против суда над Розановым и против его исключения. Рассуждали так: «Неужели только один Розанов говорил нам жестокие вещи? Что же, мы стали бы изгонять из нашего Общества и Константина Леонтьева, который тоже говорил жестокие вещи?» Решительно против исключения Розанова выступил близкий друг А. Блока Е. П. Иванов. «Вы, — сказал он, — прибегли к полицейской мере изгнания, не будучи в силах справиться с врагом словом».

Самым блестящим было выступление поэта Вячеслава Иванова. Выступавшие до него с попытками осуждения Розанова говорили «с робостью, даже с нравственною трусостью», что не человека, мол, судят, что не смеют судить человека. Кто же тогда остается, кто же осуждается — писатель? Но писатель, как автор произведений, вообще суду не подлежит. «Писатель и потомство, — полагал он, — посмеются над таким судом, если бы он мог состояться... Писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз... Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху «Переписки с друзьями», и проч., всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно». Василий Васильевич не призывал к погромам и не унижал еврейский народ; если бы он призывал к кровопролитию, тогда подобные призывы выпадали бы из сферы писательской деятельности и подлежали бы суду и тогда, говорил Вяч. Иванов, он первый стоял бы за «всевозможное опозорение» Розанова. «Но здесь дело иное. Я встречаю с его стороны заявления, может быть, мне непонятные по своей психологической и этической связи, заявления парадоксальные, больше того, отвратительные, внушающие глубокое омерзение, — но если это омерзительное стоит в связи с писательской деятельностью, то здесь мой суд умолкает... Убеждаю вас не исключать Розанова».

Гневную речь против Розанова произнес А. В. Карташев. Мережковский упорно повторял: «Или мы, или Розанов». Много лет спустя Зинаида Гиппиус в книге о своем муже «Дмитрий Мережковский» вспоминала, что не одни «архаровцы» из «Земщины», где были напечатаны статьи Розанова о процессе Бейлиса («Андрюша Ющинский», «Наша «кошерная печать» и др.), не поняли розановского взгляда на евреев, не поняли, что Розанов «по существу, пишет за евреев, а вовсе не против них, защищает Бейлиса — с еврейской точки зрения. Положим, такая защита, такое «за» было тогда, в реальности, хуже всяких «против»; недаром даже «Новое время» этих статей не хотело печатать»[175]. Розанов имел способность говорить интимно о национальном, совсем не задумываясь, как его могут понять и перетолковать.

В августе 1918 года Розанов писал критику А. А. Измайлову: «Я не понимаю: евреи или не понимают себя, или забыли свою историю, или слишком развращены русскими. Иначе ведь они должны бы, уже со статей в «Нов. Пути», — обнять мои ноги. Я же чистосердечно себя считаю... почти не «русским писателем», но настоящим и воистину последним еврейским пророком».

Памятное заседание Религиозно-философского общества, посвященное исключению Розанова, затянулось до глубокой ночи. Вместо первоначальной резолюции об исключении на голосование была поставлена другая формулировка: «Выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, общее собрание действительныхчленов Общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с

В. В. Розановым в одном и том же общественном деле». Такое решение было принято 41 голосом «за» при 10 «против» и 2 воздержавшихся.

Формально Розанов оставался членом Общества до тех пор, пока 15 февраля 1914 года не направил председателю Религиозно-философского общества письмо с просьбой исключить его из Общества, поскольку в члены его должен был баллотироваться С. О. Грузенберг, которого Розанов (сознательно или нет) спутал с О. О. Грузенбергом, защитником Бейлиса на судебном процессе в Киеве.

В 1914 году Розанов собрал свои статьи последних лет по еврейскому вопросу и опубликовал их в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», где речь шла о тайнах и ритуалах иудаизма, о деле Бейлиса и отношении к нему печати.

Розанов думал и выговаривал разное, творил свои мифы, но всегда болел за Россию. На вопрос, что он все-таки отрицает решительно и однозначно, писатель отвечал: «Непонимание России и отрицание России».

Размышления о браке, семье, поле, о родовом, «чресленном начале», воплощенном в Ветхом Завете, об истории евреев по Ветхому Завету отражают своеобразную ориентированность русской религиозной мысли начала XX века, мировосприятие многих писателей Серебряного века. К данной проблематике обращались С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский — ближайшие друзья Розанова, с которыми он постоянно обсуждал эти вопросы. Размышления на подобные темы были характерны и для писателей— символистов.

Иные представления господствовали в тех либеральных кругах, которые, начиная с публикаций «Уединенного» и особенно «Опавших листьев», выступали с резкой критикой писателя за его «недемократизм». Розанов никак не мог понять их «странной аргументации», отказывался ее принимать.

Многие современники не понимали Розанова, а некоторые видели в нем лишь «врага» демократии и еврейства как движущей силы ее. Обращаясь к еврейскому вопросу с точки зрения своей историософии, Розанов отнюдь не думал ущемить достоинство еврейского народа. Его интересовало то особенное, что было в истории этого народа и что было близко его собственной родовой теории. Он стремился выразить свое понимание истории и России. Идея превосходства одного народа над другим была чужда Розанову, но это отнюдь не исключало горячей любви к своему народу, как к своей матери, своему дому, своему отечеству.

Размышления о евреях, еврейских обычаях и нравах в историческом аспекте, еврейском вопросе в России — все это для Розанова составляло некую мифологему, которую он пытался обосновать и изложить во вневременнбм контексте. И тогда возникали такие его великолепные очерки, как «Библейская поэзия» (1912) и др. Когда же Розанов обращался к конкретным событиям, то из-под пера появлялись публицистические статьи, за которые перед смертью он как христианин просил прощения у евреев и за которые иные и поныне склонны считать его антисемитом.

Антиномии Розанова сказывались и здесь. Он был «православным язычником» и потому творил миф об «обонятельном и осязательном отношении» евреев к жертвоприношениям, поскольку это вытекало из созданной им мифологемы. Его мало интересовали исторические реалии (поэтому при переизданиях он отказывался исправлять фактические неточности, на которые ему указывали). Прежде всего писателя заботила виртуальная литературная мифологема, творимая им по своим собственным внутренним законам. Современники же воспринимали его мифологемы как прямое вйдение действительности.

За несколько дней до смерти Розанов просил прощения у всех — у Мережковских и у М. Горького, с которыми давно рассорился, у врагов и у друзей. Продиктовал он дочери и свое «послание к евреям»: «Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению. Главным образом, за лоно Авраамо— во в том смысле, как мы объясняем это с о. Павлом Флоренским. Многострадальный, терпеливый русский народ люблю и уважаю»[176].

В его предсмертной воле, написанной собственноручно, о евреях говорится: «Веря в торжество Израиля, радуюсь ему, вот что я придумал. Пусть еврейская община в лице московской возьмет половину права на издание всех моих сочинений и в обмен обеспечит в вечное пользование моему роду-племени Розановых честною фермою в пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь, и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, яйца, творог и всякие сладости и честную фаршированную щуку. Верю в сияние возрождающегося Израиля и радуюсь ему»[177].

Эта «честная фаршированная щука» в «возрождающемся Израиле» говорит о слишком многом. Своих мифологем Василий Васильевич никогда не забывал, но давал им новые и новые прочтения, порождавшие все новые и новые вопросы.

М. М. Спасовский, редактор-издатель журнала «Вешние воды», познакомившийся с Розановым в 1913 году, писал позднее, уже в эмиграции, что в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» Розанов никакой пропаганды против евреев не вел, — он вскрывал в ней отношение евреев к крови в мистическом плане обрядовой стороны, так же как это он делал, копаясь в «египетских пирамидах»[178].

Розанов осуждал антисемитизм и его концентрированное выражение — погромы, как он убедительно написал о том в «Апокалипсисе нашего времени» («Почему на самом деле евреям нельзя устраивать погромы?»). Но он всегда оставлял за собой право высказываться против тех, кто ненавидел Россию или клеветал на нее. «Не люблю и не доверяю», — говорил он о таких независимо от национальности. И это было его право как русского писателя, которое никто и никогда не мог отнять у него. Он не мог и не желал одинаково относиться, «уравнять» «ненавидящих Россию и вредящих ей» с «любящими Россию и служащими ей трудом, честью и правдою»[179].

Н. А. Бердяев, говоря о влиянии Розанова на формирование в России «нового религиозного сознания», писал: «Основным было влияние проблематики В. Розанова. Он был самой крупной фигурой собраний. В сущности, произошло столкновение Розанова, гениального критика христианства и провозвестника религии рождения и жизни, с традиционным православием, монашески-аскетическим сознанием. Были поставлены проблемы отношения христианства к полу и любви, к культуре и искусству, к государству и общественной жизни»[180]. В 1914 году в Религиозно-философском обществе, по его мнению, возобладали иные силы, иные люди, которым Розанов с его русской идеей явно мешал.

В отзыве на книгу Бердяева «Смысл творчества», напечатанном в «Новом времени», Розанов высмеивал притязания национального мессианизма. Он предостерегал от этой опасности, в каком бы народе она ни проявлялась. «У русских — мессианизм славянофилов и главным образом Достоевского, сказавшийся в знаменитом монологе Ставрогина о «народе— Богоносце» и в речи самого Достоевского на открытии памятника Пушкину. Удивительно, что никому не пришло на ум, как это место опасно. Т. е. как опасно вообще и всемирно стремиться к первенству, исключительности, господству»[181].

Мифологемы национального в творчестве В. В. Розанова в наше время звучат по-новому, заставляя о многом задуматься, когда национальные проблемы нередко становятся определяющими в отношениях между народами и государствами.

А.Н.Николюкин