V

В моих руках интересная рукописная книга: «Автобиография православного еврея. С приложением: Букет, или перевод талмудических рассказов, анекдотов и легенд; таковых же и других еврейских авторитетных книг, — сочинение Семена Ильича Цейхенштейна», в лист формата, страниц 296—192, написанная евреем, перешедшим в православие в 40—50-х годах, исполненная ума и наблюдательности, и написанная по совету местных епархиальных астраханских владык Хрисанфа и Феогноста. Автор подробно рассказывает житье-бытье своих родителей; и вообще тут много быта и подробностей, осуждаемых автором, но рассказываемых им, местами вызывающих негодование, или смех, но не утаиваемых. Автор болит душой; нельзя не почувствовать, что это глубоко несчастный, запутавшийся душою человек, не понявший обоих морей, в которых он плыл в разные половины своей жизни. Так как книга эта, вероятно, никогда не увидит свет печати, то, по братству человеческому, не можем отказать себе в удовольствии привести здесь одну (187—188) страницу, как-то попутно вырвавшуюся у него о себе, о русских евреях.

«Нет, родные, дорогие мои, русские люди! Уверяю вас, что крещеный еврей — не жид, и жидом не может быть уже. Он, крещеный еврей этот, есть именно тот евангельский христианин, который, чтобы следовать за Христом, оставляет отца, мать, братьев, сестер и всех родных и вслед за Ним несет на себе (sic) свой тяжелый крест. «Тяжелый крест»... именно: тяжелый, как тяжелее не может быть.

Бывшие его единоверцы, евреи, ненавидят его до глубины души, как проклятого отступника, мешумеда, и, если бы от них зависело, закидали бы его камнями (NB: «Мы — Божии, он теперь — дитя сатаны»). Те же, к которым он так душевно, радостно примкнул, ожидая от них братского приема и христианской, родственной любви, люди русские — пренебрегают им, презирают его, сравнивая с собакой с отрубленным хвостом, и при всяком, удобном или неудобном, случае посылают по адресу его позорное слово: жид. И везде, везде он слышит за собой эту позорную кличку, на улице ли, на базаре ли, дома ли, в гостях ли: жид, жид и жид (NB: «Мы — дети Божии, он — бывшее дитя сатаны»). Даже в Божием храме, когда он стоит в толпе молящихся и благоговейно слушает слово клира, он позади себя слышит щемящий сердце зловещий шопот: это — жид крещеный».

«И одно только утешение этому крещеному жиду, когда он устремляет томный, грустный взор свой на лик Спасителя: - Ты, Господи, видишь, - шепчет он про себя (sic), — как я страдаю за Тебя и ношу свой крест, следуя за Тобою. — Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем».

Выразительно. Беру другую книгу: — «Замужество Ревекки», прекрасный этнографический очерк известного автора книги «Среди евреев», г. Литвина. Мы сейчас войдем в цикл «омовений» — того, за что по Талмуду (см. выше) евреи более полагали души свои, нежели за Храм и Иерусалим. Тут я расхожусь с Цейхенштейном и Литвиным, и где они хотели бы смеяться — цитирую более чем сосредоточенно:

«Едва ли вы, русские, — рассказывает Цейхенштейн (и согласно с ним Литвин), — имеете понятие об еврейской знаменитой микве, составляющей религиозную необходимость, как для мужчин по пятницам и другим канунам годовых праздников (NB: которые все, значит, имеют темп и дух: субботы), так и для женщин после ныды, т.е. после периода месячного очищения, без которойэтой пресловутой миквы — муж не вправе приближаться к жене для сношений...». Следовательно, мы микву прямо можем рассматривать, как очищающее и разрешающее сношения омовение, или, пожалуй, — как освящение водою на сношения. Литвин замечает, что евреи зовут ее «святою миквою», что очень нужно помнить, и подробно описывать принудительное погружение в нее ребенка Ревекки в вечер перед замужеством. Судя по отвращению и удивлению Ревекки, можно думать, что если бы случилась в еврействе (кажется, таких нет) старая девушка, она не вправе была бы погружаться в микву, так как ей не перед чем это делать, не на что разрешаться и освящаться.

Так называемая миква — это купальня... В вырытую глубоко в земле квадратную яму, длиной и шириной саженей 4—5, опущен на железных цепях деревянный ящик, размером немного меньше самой ямы, так что этот ящик, пол которого продырявлен для набирания в себя подпочвенной, колодезной воды, крепко стоит на своем месте, едва заметно качаясь. Дабы купальщикам и купальщицам было удобно мыться и в холодное время, в помещении над купальней устроена печь, в которую вмазан большой, объемистый, чугунный котел, из которого, посредством одной или двух труб, впускается в купальню, по мере надобности, горячая, кипящая вода. К ней, самой купальне, сверху идет узенькая лестница, ступеней в 15-20, — вот, в сущности, все устройство этой миквы, о которой не стоило бы говорить, если бы не вот что:

«Суть дела в том, что от этой купальни несет такое нестерпимое зловоние, что непривычному человеку не только что мыться в ней, — мимо идти нельзя, не зажавши рот и нос». — Заметим, что сообщение это особенно любопытно для определения истинной цены всеобщего и упорного утверждения о гигиеническом значении обрезания, как средства быть всегда чистоплотным. — «Происходит же это зловоние оттого, что в купальне, в одну пятницу, перебывают тысячи человек; и весь этот люд, каждый особо, оставляет там накопленный на его теле в течение недели грязный вонючий пот». - По-видимому, автор еще думает, что сюда сбрасывают пот, что здесь физиологически очищаются, а не религиозно посвящаются: но для чего же не чистою водою мыться, омываться, а этой до nec plus ultra[4] телесною, телесно -загрязненною! — «Несмотря на все это, т.е. на ужасное зловоние, евреи с особым наслаждением моются в этой микве, окунувшись с головой по несколько раз в омерзительной влаге, произнося каждый раз с особым чувством и расстановкой — лековед шабес, т.е. в честь субботы. Мало этого, они, блаженные евреи, после себя, перед сумерками, посылают туда своих жен, чтобы оне поочистились (NB??!!), поомылись после известного очищения и пригодились бы для известной цели. О, суета сует».

Литвин добавляет, что в резервуаре этом вода «по привычной нечистоплотности евреев» не переменяется по нескольку месяцев; и в художественной части рассказа передает, что трижды обязанная погрузиться в воду невеста-Ревекка, совершенно задыхаясь, получила еще приказание прополоскать водою этой рот и сделать один глоток ее. Литвин же отмечает «св. миква», «св. миква», и мы не можем не верить простому его сообщению. — «За это мы полагали душу, как за Храм, и даже больше, чем за Храм». Исследований о Храме, его плане и мельчайших деталях архитектуры, украшений сосудов и всей утвари — множество в европейской литературе, и еще больше — о еврействе, как мировом сфинксе; но, кажется, нет и даже наверное нет (в каталогах не попадалось) ни одного исследования миквы. Очевидно, себя евреи совершенно иначе и с другой стороны чувствуют и понимают, нежели их — европейские ученые. Евреи почти показывают себя: «вот — миквы, это — мы»; ученые, зажимая нос, проходят мимо и погружаются в изыскания, за которыми мы не станем следить... Единая суббота, единая миква! Суббота — от края до края земли, и как солнце течет, земля поворачивается меридианами под солнцем, — так в Иркутске, Томске, Тюмени, Нижнем, Москве, Шклове, Вене, Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Сан-Франциско — идет, наступает, грядет могучее «лековед шабес!» «в честь субботы!» — «Помните субботы, суббота — Господу!» Они... нет, они и оне, всегда «муж и жена», каковыми «сотворил человека Господь» — опускаются в микву, и так странно опускаются, с полосканием рта, глотком — дабы и внутри себя освятиться. Брашман, в Книге кагала, опять делает важное дополнение, что еврейка, погружаясь, так непременно должна погрузиться, чтобы в воде скрылся конец волос, он не замечает, что для этого она должна низко присесть и совершенно раскрыться... Но что же делает воду «святою»? Почвенность ее? но ее разбавляют горячею водою, уже, очевидно, не почвенною. — Самые погружения ее и освящают (наша гипотеза), они создают священство воды: и здесь разгадка, зачем ее несколько месяцев не меняют, пока она не становится почти липкою и совершенно более неудобною для погружения (о липкости - упоминает Литвин). Мы же говорим, что все тут обратно нашему, и, степень для нас величайшего загрязнения, для еврея есть степень величайшей святости. Это — «обрезанная» вода, вo?ды и вo?ды обрезания, что заметно по подробности погружения, отмеченной Брашманом. Солнце пойдет над землею, и мы... погрузимся «обрезанно», но предварительно «обрезанно» погружаемся в св. микву. Да зачем она одна? «Мы» — одно, и не духовно, не через исповедание, а телесно — одно. Тайна тайн «миквы» заключается в таинственном всеобщем кожном через нее прикосновении каждого еврея и еврейки ко всем, и всех — к каждому. Каждый немножко, и страшно своеобразно, причащается (сделай даже глоток!) бытия всех, всего тела целого еврейства данной местности, ибо нельзя же — целого мира, хотя нужно было бы именно целого мира! Суббота — день таинственных прикосновений, и в них входят через первое - в микве. «Тут — и дочь моя! И супруг ее — мой зять! И уже внуки — и с ними я, 70-летний, юнея около них!». Почти звуки истории Лота и, по крайней мере, истории Авраама, даже с подробностями его дружб и союзов. На протяжении нескольких месяцев, полощась в микве, я - как монета, опущенная в гальванопластическую ванну, покрывается налетом невидимо в ней растворенного золота — покрываюсь налетом, в сущности, каждого, о ком побрежжет моя мечта: и выхожу в своеобразной юдаической позолоте. — «Св. миква, — восклицают они; — о, это так дорого, что пусть лучше возьмут Сион, разрушат храм, — но не отняли бы пахучей — сестрами, братьями, сыновьями, дядями пахучей - влаги». «Если этому не удержаться, миру — не удержаться», — как формулировали мемфисские жрецы. Ибо это — возбудитель мира, без коего он — уснул бы, умер бы. В роковой день, как мать... нет, как «родимая моя матушка» поймала Цейхенштейна с Евангелием, данным ему англиканским миссионером, «она, — рассказывает он, — пришла веселая-веселая откуда-то, верно — из миквы», — так образно и пластически, конечно, из тысячи наблюдений собранное, передает он впечатление. Миква — это радость! Это — возбудитель! Вот — живая вода, которую втихомолку провез в исповедальни и католический аскет. — «О ней живем и движемся». Кто проследил человеческие мечты, и воображение, и даже, может быть, в самом деле гальванопластические токи, возбудительно золотящие, которые от меня бегут ко всем и от всех ко мне, и я ловлю в них, чтo? нужно мне, или они улавливают и покоряют себе меня?..