XIII

Всякая вещь познается в своей конкретности, и благочестие юдаическое, может быть, лучше всего можно передать, нарисовав благочестивого еврея. Автобиографические признания, находящиеся у нас под рукою, дают прекрасный материал для этого. Скрепя сердце, любя и раздражаясь, почти в каждой строчке смеясь, но каким-то добрым смехом, он описывает отца своего:

«...Ему недаром достался почетный титул фрумер, что значит набожный: он действительно был набожен до высшей степени этого достойного человеческого качества, и, замечательно, чувство это, т.е. идея набожности, привилась к нему в самом раннем детстве, чуть ли не с пятилетнего возраста. Осиротев на пятом году, отец мой, маленький гедалий, был отдан своею матерью одному краковскому еврею на пропитание; у еврея этого, очень зажиточного, был свой большой дом и во дворе его водилось множество домашних птиц — куры, гуси, индюки и т. п. Чтобы мальчик не дармоедничал, хозяин специально поручил ему наблюдать за птицами, чтобы не разбежались по чужим дворам, чтобы своевременно были накормлены и т. д.

Сначала дела шли так себе, ничего, мальчик старательно исполнял свою обязанность, находясь безотлучно при птицах, наблюдая усердно за ними; но вскоре стала заметна перемена в поведении мальчика: он стал пропадать по целым дням неизвестно где и для чего.

Начал хозяин допытываться: где ты, гедалий, пропадаешь?., для чего? Но ответа не добился - мальчик, как истукан, с опущенными вниз глазами, стоит и молчит. Хозяин раз-два по затылку ему: говори, мол, где бываешь, — мальчик не отвечает. — «Есть, пить не дам!.. Заморю до смерти!»... Мальчуган стоит и молчит, будто не ему говорят[21].

   ?  Делать нечего, надо следить за ним, — решил хозяин в своем уме: «Кто знает, может быть, воровать ходит или же у меня ворует птиц и продает на сторону», и на другой же день начал следить за ним.

Проснувшись утром, раньше обыкновенного часа утренней молитвы[22], хозяин, не поднимаясь с постели, прищуренными глазами начал следить за мальчиком. Видит он:

Мальчик, тихонько, без шума, поднимается со своей постельки, состоявшей из соломенного, заплатанного тюфячка, из-под которого достает какую-то книжку, и накинув на себя нанковый халатик, осторожно отворяет дверь комнаты — и на дворе.

Хозяин, вскочив с постели и накинув на себя шлафрок, тихонько тоже за ним на двор.

Видит:

Мальчик бежит прямо к курятнику, отворяет дверь и поспешно входит, не затворяя за собою дверь.

   ?  Ага, попался! — думает хозяин: — Ты птиц воровать — но посмотрим, как это тебе удастся на этот раз! Ждет он выхода из курятника птичьего вора, маленького гедалела, минут пять — нет, не выходит оттуда. Ждет он еще пять минут, еще пять, наконец десять... пятнадцать — нет, не видать и не слыхать его.

   ?  Что за притча во языцех! — удивляется он: — Туда - вошел, а оттуда - нет его?! Где же он?

   ?  Войду, посмотрю!

Входит. Одни только птицы сидят и галдят между собою, а сам гедалеле точно сквозь землю провалился. Совсем уже собрался уходить хозяин, ничего не узнав. Вдруг до его слуха долетает откуда-то грустное, монотонное, тихое чтение чье-то, вместе с сильным плачем.

   ?  Это еще что такое? — еще сильнее удивился хозяин, заметив, что голос несется из-под крыши на подволоке. — Ужели он там сидит и плачет. Но о чем?

   ?  Делать нечего, надо самому подняться наверх и посмотреть, что он такое там делает, - решил он и поднялся наверх по крутой лестнице.

И взору его представилась следующая умильная, донельзя трогательная, картина. — Шестилетний гедалеле, забравшись в самый дальний угол подволоки, поджавши под себя босые ножки, сидит на полу; в руках у него открытая книжка Тегилем (=Псалтирь); он вполголоса читает, и слезы так и ручьями текут из глазенок».

Действительно — поразительно! А мы все еще ожидаем, что вереницу подобных, глубоко субъективных и одиночных своих впечатлений, Израиль променяет на хронику греко-латинских споров, и пышных, и пустых; что он променяет свое терпение в Испании, свои молитвы по всему свету, на воспоминания, в которых нет у него родного и родных.

«Ну, когда так, задумался хозяин, грех его надо так оставить. Нужно дать ему соответствующее его набожной натуре воспитание — из него со временем выйдет великий еврей», — предвидел он.

Молодой еврей учился, все оставаясь таким же набожным. Он прошел первоначальную школу — хедер, и по мере того, как он подрастал, добрый хозяин стал давать ему коммерческие поручения.

«Юному гедалию, наконец, минуло пятнадцать лет и по жизненным условиям тогдашних евреев ему уже давно была пора, с 13 лет, обзавестись семейством, т.е. жениться.

Любя приемыша своего, как родного сына, намереваясь сделать его полным наследником после себя, хозяин заблагорассудил женить его на родной своей племяннице, — девушке, мимоходом сказать, довольно красивой, очень неглупой, моложе своего нареченного жениха двумя годами.

Дело о женитьбе юного гедалия закипело. Хозяин, дядя невесты, устроил домашнюю пирушку, вначале которой было написано домашнее условие — «теноим», которым обязался дать в приданое за невесту, кроме прочего, что полагается богатой невесте, еще тысячу карбованцев чистоганом жениху в день свадьбы, да и сверх того содержать юную чету на всем своем содержании пятнадцать лет.

Был уже назначен день свадьбы и готовился пир на весь мир краковских евреев; что булок! что гусей и индюков было наготовлено — ужас! Хватило бы на целый полк солдат-москалей. Краковские евреи и дражайшие их половины заранее облизывались, предвкушая смак жареных гусей и индеек и тонкий аромат пышного, сладкого лейкаха (род бисквит, изготовленных на белом меду), мокаемого в сладкой водке.

Наступила, наконец, давно с нетерпением ожидаемая суббота, предшествовавшая дню свадьбы. Жених, одетый в новый шелковый капот, подпоясанный новым шелковым кушаком, в шелковом же, накинутом сверху капота, халате; на ногах белые бумажные чулки, подвязанные белыми тесемками пониже колен, пришитыми к нижним концам коротеньких из желтого цвета нанки штаников; в новых сафьяновых башмачках и собольей шапке, поверх ермолки, на голове — был с триумфом приведен, до начала утренней молитвы, в синагогу[23].

В середине молитвы, когда обыкновенно чтецом, бал койре, читается вслух недельная глава Пятикнижия, жених был приглашен читать так называемый Мафтер — и лишь он кончил чтение, как был осыпан из женского отделения целым градом сладких фруктов, кишмишем, миндалем и проч. с возгласом: мазель тов! мазелъ тое! т.е. добрая судьба!».

Как хорошо, как всеобще! Фрукты эти от женского отделения: «Да будет тебе сладок брак!» «Да будешь ты сладок в браке!»

«Ничего больше не оставалось уже, чего бы требовалось для окончательного соединения двух юных существ, нареченного жениха с нареченною невестою, — формальности все соблюдены были, — оставалось только ждать до следующего воскресенья — и за свадебный пир.

Но, увы, не суждено было этому сбыться, не суждено было этой свадьбе состояться — и напрасно краковские евреи и жены их держали пост целых два дня, запасая животы (sic) к великому свадебному пиру.

   —  Что же такое случилось? — полюбопытствуете, может быть, добрые люди русские.

   —  Вот что случилось, или, вернее, ничего не случилось, а только дурацкая (да извинит он меня за выражение) набожность будущего моего отца, жениха, перевернула вверх дном все дело в один миг — и свадьбы как не бывало.

Расскажу подробно, как это было. Как добрый еврей, дорого ценивший даже самомалейшее талмудическое указание относительно религиозных правил, в ту вышеописанную субботу, пришед домой из синагоги и потрапезничав отлично по-субботнему разными яствами, с жирным, на говяжьем сале изготовленным, национальным кугелем в десерте, будущий отец мой, набожный гедалий, следуя указанию Талмуда, что доброму еврею следует спать в субботу днем после утренней трапезы, лег соснуть часика на два, и потом, вставши и покушав несколько сочных груш шабес oйnc (= «в честь субботы»), тотчас сел за стол и начал читать душеспасительную книгу: Перек овес.

Углубившись в чтение столь высокомудрой книги, он вдруг был прерван в чтении зовом хозяйки, сидевшей у окна и глазевшей от нечего делать на улицу. Она увидела по той стороне улицы невесту, прогуливавшуюся со своими подругами. Желая сделать жениху приятный сюрприз, хозяйка восторженно закричала, маня его рукой к себе: «Гедалий! Гедалий! Иди скорее сюда!.. Полюбуйся на свою кралечку невесту».

Лениво, неохотно оторвался набожный жених от драгоценной книги; но не послушаться хозяйки и не подойти было бы уж чересчур неделикатно, и он подошел.

Произошло вдруг что-то непонятное, необъяснимое, загадочное... Лишь только жених подошел к окну и выглянул на улицу, как он весь затрясся как в лихорадке, по всему телу пошли судороги, лицо исказилось как бы от невыразимой боли в груди, и, пошатнувшись, он чуть не упал;

исключаются занимающиеся богоугодными делами, и идя дорогою: значит, исключаются новобракосочетавшиеся». Все это достаточно выразительно. «Горы ханах висят на одном волоске». Имея подобные предписания, еврею совершенно не надо было иметь буквенные, буквальные, грубые разъяснения, относительно, напр., интимной стороны супружества. Все было само собой понятно из сравнений, из ритуала.

но скоро, однако, оправившись, он выпрямился во весь свой рост, приняв угрожающую позу, и начал...

Начал он сперва на чем свет стоит бранить всех краковских евреев, называя их богоотступниками, еретиками, даже мешумедами, которых следует стереть с лица земли; потом добрался до их жен, не жалея для них эпитетов вроде: «развратницы», «блудницы», «бесстыдницы» и т. п.; затем уже перенес свое негодование на самих дочерей их, девиц, в том числе, конечно, и свою невесту, крича в гневном азарте, что оне недостойны назваться дщерями Израиля, а шикцами. Замечу, что шайнец и шикце евреи называют сыновей и дочерей гоев.

В тот же вечер, после совершения обычного гавдало (прощание с уходившей св. субботой; это совершается над стаканом вина, после опорожнения которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный тонкий запах благовонных стручков; с того момента наступает уже будень), будущий мой отец, не сказав никому ни здравствуй, ни прощай, взял сумку с молитвенными принадлежностями — тефелины и сыдра — подмышку, мешок с грязным бельем на плечо и, сотряся прах ног своих на великогрешный город Краков, направил свои стопы, по образу пешего хождения, к великому городу Варшаве».

Так Австрия лишилась одного подданного, а Россия приобрела одного подданного. Автор спрашивает:

«В чем же, однако, тут дело? С чего сыр-бор загорелся, отчего жених ни с того ни с сего взбесился, ругал всех краковских евреев и убежал, бросив невесту на произвол судьбы?

Помимо набожности будущего моего отца, игравшей главную роль в этой катастрофе, виновата в ней была и сама невеста, не сообразившая, что имеет дело с набожным женихом. В ту злополучную субботу, желая произвести впечатление на жениха, т.е. показаться ему перед свадьбой во всей девичьей красоте, пока у нее волосы на голове целы (у талмудических евреев в вечер свадьбы до гола остригали волосы на голове), раз- нарядившись и без того пышно и роскошно, она имела неосторожность сверх всего вплести еще в свою роскошную косу шелковую алую ленточку, - а так как вплетение таковой ленточки в косу было тогда в моде у гойских жен и дочерей, — то, само собой разумеется, это противоречие талмудическим правилам, строго воспрещающим подражать в чем бы то ни было гоям, — взбесило моего набожного будущего отца. «Как, — в ярости закричал он, увидав свою невесту с вплетенною в косе ленточкою, — чтобы дочь Израиля дозволяла себе подражать гойской моде!.. Нет!.. Этакой — мне не надо...».

...В Варшаве отцу моему не долго пришлось быть одинокому. Варшавские евреи несравненно благочестивее краковских; они, узнав о прибытии в их город такой драгоценности как набожный гедалий, до того обрадовались, что устроили пир на весь город с танцами, плясками и забавами. Понятно, что царем пира был мой отец.

Не теряя драгоценного времени, варшавские евреи начали хлопотать о женитьбе моего отца, находя ему невест из богатых домов с тысячным приданым; но, верный традициям набожности, отец мой отстранял богатых невест и выбрал себе спутницу жизни наибеднейшую, скромную Девицу, Гинделу, дочь реба Шамшона; она-то и была моя мать...

Оказалось, что отец мой не ошибся в выборе себе подруги жизни: такую смиренную, безответную, послушную во всем жену едва ли удалось бы ему скоро найти; и главное — она, будущая матушка моя, была набожна не менее своего мужа, и даже соперничала с ним в религиозности.

Бог Иегова благословил благочестивую чету, тятеньку и маменьку моих, изобильным плодородием; мать моя народила отцу ровно тринадцать человек детей обоего пола».

Выразительно. Не правда ли, как выразительно? Не осмотрев со всех сторон, «спереди», «сзади», «с боков», «снизу», «сверху» («шестикрылатые серафимы»), типичного, идеального еврея, не понять никогда: да что же такое Библия и библейский дух, как нечто sui generis в истории? Вот он перед нами, без всякой мысли, догадки о грехе отношения к женщине, 13-летний, готовый при радости всего народа, приступить к 11- летней: и вместе в эти 13 лет так благочестивый, бессребреный, как бы это был наш Филарет Московский, или Амвросий Оптинский. Тут-то и тайна слияния религии и биологии, всяческих духовных добродетелей (скромных) со столь ранним и ни на минуту не задерживаемым выявлением пола, которое у нас вызвало бы всенародную ругань себе (13 и 11 лет), «разодрание риз» богословами, отвращение - как совершенная «безнравственность». Но посмотрите результат нарушения, а может быть возбуждения: там с 6-ти лет «Псалтирь» в руках, и она остается до гроба другом и спутником человека; у нас — озорство и шалости с 6-ти лет, — и вот, встреча с зашедшим на село иноком, или чтение потрясающего жития пустынника - и хлоп об пол вчерашнюю разнузданность: назавтра мальчик уходит в монастырь, затворяется от мира, более всего - не смеет взглянуть на женщину.