Ольга Мартынова С НЕБЕС В НАКАЗАНЬЕ НА ЗЕМЛЮ ПОВЕРЖЕННЫЙ…
Ольга Мартынова
С НЕБЕС В НАКАЗАНЬЕ НА ЗЕМЛЮ ПОВЕРЖЕННЫЙ…
«Ты бессмертный какой-то гений, с небес в наказанье на землю поверженный»
Хэ Чжи-чжан
В этих записках нет и не может быть ничего интересного (все интересное, важное, сущностное — в книгах Елены Шварц). Они продиктованы любовью, и если есть какой-то интерес в их чтении, то это может быть только любовь. Я не могу не называть ее «Лена» (кроме тех случаев, когда пишу о ней как о поэте). Всех, кто здесь будет упоминаться, я буду называть так, как называю их в жизни (кроме тех случаев, когда пишу о них в их профессиональном качестве). Это не воспоминания, не статья, это — письма в никуда в третьем лице.
* * *
Лена говорила (кажется, она это и писала, но я помню, как она мне это говорила), что поэты живут с постоянными ритмами в голове, с отражениями каких-то космических колебаний. Поэтому все настоящие поэты, конечно же, сумасшедшие, ненормальные, только иногда им удается притвориться нормальными. Именно поэтому поэты страшно одиноки. Я любила ее, как сестру. Но как же редко эти ритмы позволяют пробиться друг к другу. Несколько дней в Риме (где Елена Шварц жила зимой 2001/2002 по приглашению фонда Бродского, а я ее там навестила) были счастьем — постоянным, звучащим счастьем.
* * *
Лена жила в домике в саду виллы Медичи, что над Испанской лестницей. У нее были ключи от сада и от самой виллы. Мы ходили туда ночью смотреть с террасы на лежащий внизу Рим, на парящий над Римом купол собора Святого Петра. В саду мы гуляли по померанцевым аллеям. У меня есть две пиниевые шишки из этого сада, они упали прямо на крыльцо Лениного домика. У Лены там была бежево-рыжая короткошерстная кошка, названная Римой. Она приходила утром и вечером — к завтраку и к ужину. А все остальное время проводила где-то на форумах. Если Лена вечером слишком поздно возвращалась, Рима была недовольна. Но завтрак она всегда получала вовремя… В поездках Лена радикально меняла режим, вставала рано.
* * *
Рядом с Лениным домиком в саду был римский саркофаг с крылатым мраморным мальчиком. В жизни Елены Шварц не было ничего, что не имело бы значения, было бы просто так. Всё подлежало толкованию и превращению в стихи. И маленького крылатого демона она выпустила полетать вокруг своего домика и даже проникнуть в домик, позволила ему превратиться в искрящуюся саламандру и впустила в стихи.
* * *
После того, как мы, поднявшись по огромной неприветливой лестнице, построенной в XIV веке в благодарность за избавление Рима от чумы, побывали в Санта Мария ин Арачели (именно на фоне кирпичей этой церкви мне удалось сфотографировать Лену), потом, спустившись и поднявшись по другой лестнице, веселой лестнице Микеланджело, на Площадь Капитолия, прошли мимо Диоскуров, мимо Марка Аврелия, мимо разных дворцов, киосков, фальшивой капитолийской волчицы (настоящая в музее, как, впрочем, и настоящий Марк Аврелий), вышли вдруг на место, где с Капитолийского холма открывается вид на Форум Романум — Лена, которая, как опытный режиссер готовила этот выход древнего Рима на сцену, увидела мое потрясенное лицо, поняла, что спектакль удался, и засмеялась.
* * *
Мы ходили по зимнему Риму, иногда, прячась от леденящего лимонного солнца, забегали в кафе, выпивали по эспрессо и по рюмочке лимонного ликера, «Лимончелло» или «Лимончино». Однажды в одном таком кафе я сказала: «Лена, а почему бы Вам не пить вино? Вино вкуснее, чем водка, у вина богатая культурная история, вино пить интересно». — «Что Вы, Оля, — сказала Лена, — от вина человек становится глупым и добрым, а от водки — злым и умным». Но умной Лена была и без водки, а злой — никогда. Она могла быть очень жесткой, несентментальной, иногда безжалостной — но злости в ней не было никакой.
Елена Шварц, Рим, ноябрь 2001 г.
* * *
Лена очень быстро изучила Рим и всё знала. Где кто жил, где какой обелиск, где какой фонтан, кто из русских поэтов с какого купола куда плюнул. В катакомбах ей стало дурно (я ее утешала тем, что Гете тоже не выносил катакомб), и она меня туда не повела. Кроме христианских древностей, она особенно любила римское барокко. По ночам мы ходили в интернет-кафе на площади Барберини, но сначала обходили площадь и подходили к фонтану Тритона. Тритон, запрокинув голову в римскую ночь, выдувал водяную музыку из раковины. Потом к другому фонтану того же скульптора, Джованни Лоренцо Бернини, к почти крошечному по сравнению с первым, с очень трогательными каменными пчелами, прилетевшими с герба Папы Урбана VIII (Барберини).
Я помню, что мы всё время смеялись, это были какие-то очень беззаботные дни. Поводом для веселья было всё, что мы видели, например, у Санта Мария Маджоре Лена вспомнила эстрадную песню: «Санта Мария Маджоре, счастье мне дай, а не горе» с ее каким-то даже завораживающим идиотизмом.
* * *
Она вообще сразу отмечала все смешное. Когда ее приняли в Союз писателей, она пошла на собрание по поводу распределения машин (очень хотела машину). В сущности всё уже закончилось, все эти советские распределители и привилегии, но никто этого еще как-то не осознавал. Проблема была в том, что некоторые писатели записались на машину «Москвич», а некоторые — на «Жигули». Но все хотели «Жигули». И все спорили, кому какую. И вот — потом Лена нам рассказывала — один старичок говорит: «Товарищи, ведь не важно, кто что написал!». И, Лена говорит, я думаю, а ведь правда, если один написал «Войну и мир», а другой, ну не знаю, что-нибудь другое, но это ведь не имеет отношения к тому, кто получит машину, а кто нет. А старичок продолжает: «Кто написал ‚Москвич’ а кто написал ‚Жигули’, мы всё должны решить по-новому!» (Я написала это и нашла, как Лена этот эпизод описывает в «Видимой стороне жизни», немного по-другому, и, разумеется, точнее. Но пусть будет.)
Машину потом смогла купить Ленина мама Дина Морисовна через БДТ. Лена сразу научилась ее водить, водила дерзко и уверенно. Вообще она любила всякую технику и прекрасно с ней справлялась.
А к вопросу «кто что написал» — когда Лена узнала о своей болезни, она сказала, что надо бы починить отопление в Комарово (Литфонд вдруг предоставил ей дачу, после многолетних отказов), но она пока не будет, потому что вдруг после ее смерти там «будет жить какой-нибудь графоман». Это была в общем-то шутка, никто не мог предположить, что она не доживет до следующего лета.
* * *
В последний римский вечер приехали Ленины знакомые из другой страны, Лена сказала, что пока я у нее, у нее нет места, пусть сегодня переночуют в гостинице, а завтра переедут к ней. Они очень растерялись, им хотелось провести вечер с Леной, в конце концов она согласилась, и я тоже сказала: да, конечно, мы все поместимся. Они славные люди и Лена хорошо к ним относилась. Но потом она часто вспоминала, как я это сказала и как из-за этого наш последний римский вечер был нарушен, был не таким сосредоточенно грустным и тихим, и веселым, заполненным бесконечными разговорами, как другие. Сейчас, глядя на Ленины фотографии, я думаю, что, может быть, когда-нибудь я смогу смотреть на них спокойно, не думая с мучительным раскаянием об этом вечере, потерянном исключительно из легкомысленного и идиотского предположения, что будет еще много таких вечеров.
* * *
Все эти дни, стоит мне начать засыпать, как в голове, в полусне, начинает крутиться абсурдная фраза: «Ужасно не то, что Лена умерла, а то, что ее больше нет».
* * *
Конечно, все пишут и должны писать, что смерть Лены — огромная потеря для русской литературы. На самом деле, русская литература не может ее потерять, все, что она сделала для русской поэзии, вообще для поэзии — есть и навсегда останется. Ее смерть — этo огромная потеря для меня.
* * *
Ее подарки (кроме тех самых важных, о которых написал Олег Юрьев в прощальном слове— ее стихов и их величия. Но те подарки для всех, а эти только для меня): прекрасные малахитовые бусы, жемчужные бусы с китайскими эмалированными вставками, бусы из какого-то дымно-красного камня. Книги, пластинки. Маленькие статуэтки. Фарфоровый всадник без головы. А одна крошечная керамическая ящерица разбилась в зиму Лениной болезни. И так ее жалко, как будто это что-то могло бы поправить, если бы она не разбилась. Венецианские маски. Самая главная драгоценность — золотистая бабочка, подарок Лене от Риты Аронзон (бабочка Аронзона, «Михнова бабочка»).
* * *
В разгар перестройки мы сидим у Лены в комнате, за большим и, кажется, круглым, столом. Я повторяю всякие перестроечные глупости, типа «за вашу и нашу свободу», «право наций на самоопределение» и т. п. и т. д. Лена возражает, говорит, что нет и не может быть никаких правил, что у всех народов свои отношения, своя история, что нельзя взять и разрушить великую страну, что это будут потоки крови, унижение людей, что эта страна — наша родина, родина нашего языка, другой у нас нет. Сидим, спорим. Я говорю несколько преувеличено. Лена говорит несколько преувеличено. Через несколько дней Ленино стихотворение «Заплачка консервативно настроенного лунатика»: