ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ[66]

ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ[66]

Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.

Евангелие от Иоанна, III 19

Здесь на хребте иссохшем

Везувия — горы.

Грозящей истребленьем.

Цветы со свету сжившей и деревья,

Разбрасываешь редкие побеги

Лишь ты, душистый дрок,

Как средь пустынь. Тобою был украшен,

Я видел, и простор заглохших пашен,

Что окружают город,

Господствовавший некогда над краем,

И мрачностью ли дикой,

Безмолвьем ли — прохожих вспомнить нудят

О гибели империи великой.

Теперь тебя на этой почве вижу,

Любитель скорбных мест, забытых миром.

Несчастья спутник верный.

На этих землях, пеплом

Засыпанных бесплодным,

Окаменевшей лавою покрытых,

Звенящих под ногой скитальца; здесь,

Где ползает на солнце и ютится

Змея, где кролик лезет

В знакомую извилистую норку,—

К усадьбам льнули нивы, золотились

Колосья и стада мычали; тут

Дворцы владык стояли;

Цвели сады — приют

Досугов, возвышались города;

Но их и всех, кто жил в них, затопил

Поток, изрыгнут бешеной горой,

Из огненного рта фонтаны молний

Выбрасывавшей. Нынче все вокруг

Развалинами стало,

Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы

Сочувствуя чужому горю, ты

Шлешь в небо утешающий пустыню

Свой запах нежный. Пусть на эти склоны

Придет привыкший славить наш удел,

И пусть увидит он

Смысл истинный забот

О человеке любящей природы.

И как могуч наш род,

Здесь оценить доподлинно он сможет:

Захочет — уничтожит

Кормилица жестокая из нас

Лишь часть в нежданный час,

А чуть сильнее вздрогнет —

И вмиг исчезнут все.

Вот и остались в сем краю унывном

Следы того, что нынче

Зовут «грядущим светлым, прогрессивным».

Гляди на отражение свое,

Век шалый и надменный,

Покинувший стезю,

Намеченную возрожденной мыслью:

Вспять повернув, гордишься тем, что прав,

Попятный путь назвав

Движением вперед.

И все умы, которым

Тебя в отцы дала судьбина злая,

Твоим капризам потакают льстиво,

А за спиной глумливо

Кривляются, но я

В могилу столь постыдно не сойду;

Мне подражать другим

Нетрудно было б, нежа слух твой пеньем

Приятным вместе с ними, как в бреду;

Но выказать презренье, не тая

В груди, где я взлелеял

Его, я силы все-таки найду,

Хоть знаю, что тому, кто с веком в ссоре,

Забвенье — приговор.

Над общим злом смеюсь я до сих пор:

Мечтаешь о свободе, но и ныне

Мысль хочешь взять в рабыни,

Ту мысль, благодаря которой мы

Из варварства едва лишь

Восстали, мысль во славу

Гражданственности, к высям

Повсюду судьбы общества ведущей.

Тебе же не по нраву

Прямая правда о ничтожном месте,

Природою нам данном на земле.

Спиною к свету правды

Ты стал и кличешь трусом

Ей верного, а храбрецом того,

Кто столь хитер иль прост.

Чтоб, над собой глумясь или над всеми,

Людское племя возносить до звезд.

Коль нищий, плотью хилый человек

Душой высок и щедр,

Не называет, не считает сильным

Себя он и богатым,

Не выставляет пышность напоказ

И мощь, но без прикрас

Всем открывает, не стыдясь, что он

И золотом и силой обделен.

Он это признает

Отважно, заставляя

Ценить лишь то, что в нем и вправду есть.

Не добрым, а тупым я должен счесть

Рожденного на гибель,

Возросшего в лишеньях —

Твердящего: «Я создан для услад».

Спесь смрадную изливши на бумагу,

Он соблазняет будущим блаженством

И взлетом чувств, не только

Земле, но даже небу

Неведомым, людей,

Которым гнева волн морских довольно,

Землетрясенья или

Тлетворных ветров, чтобы навсегда

Исчезнуть без следа.

А благороден тот, кто без боязни

Взглянуть очами смертными на общий

Удел и откровенно,

От истины не прячась,

О злой поведать доле

Готов — о жизни нашей,

И хрупкой и бегучей;

Тот благороден — славный и могучий

В страданьях, — кто несчастья

Не углубляет тем,

Что зло таит на брата (всяких бед

Опасней это), в горе

Своем не человека обвиняя,

Но истинно виновную, для смертных

Мать — по рожденью, мачеху — по жизни.

Ее и называет он врагом

И, полагая, что в боренье с ней

Сплоченней и сильней

Все общество людское стать должно,—

Считает он людей

Союзом, предлагая

Им всем любовь сердечную, всегда

Спеша на помощь иль прося о ней

В опасностях бесчисленных, в тревогах

Войны всеобщей. Он

Считает глупым брать оружье, ставить

На ближних западни

Из-за обид; они —

Друзья на поле битвы; разве можно

Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья,

Противника забыть

И учинить жестокий спор с друзьями

И собственные рати.

Мечом сверкая, в бегство обращать?

Когда народ опять,

Как некогда, воспримет мысли эти

И страх перед природой,

Всех издавна связавший

В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет

Благодаря познанью

Неложному, — тогда приязнь и верность

Сограждан, справедливость

И благочестье будут

Покоиться не на безумье гордом,

Которым чернь свою питает честность.

Чтоб зиждить утвержденье

Того, чего основа — заблужденье.

Сижу я часто ночью

Здесь, в безотрадном месте,

Одетом в траур замершим потоком.

Хранящим вид движенья; здесь, в степи

Унылой, вижу я

Сиянье звезд на чистой сини, в море

Далеком отраженных,

И россыпь искр, объявших пустоту

Небес блестящим кругом.

Когда на них я устремляю взгляд,

Мне кажется, горят

Там точки, хоть в действительности точка —

Земля с ее морями

В сравненье с ними, так они огромны:

Не только человек

Неведом им, но шар

Земной, где он затерян; и когда

Созвездья созерцаю, в беспредельном

Затерянные мраке,

Что кажутся туманом нам, откуда

Ни люди, ни Земля неразличимы,

Ни множество всех наших звезд, а с ними

И солнце золотое

Иль выглядят, как их

Отсюда видим мы —

В тумане точкой света,—

О род людской, каким

Ты выглядишь в моих глазах! И вспомнив

Об участи твоей, которой образ —

Та почва, что топчу я,

И вспомнив также то,

Что видишь ты в себе и господина,

И цель всего, и вспомнив, как любил

Ты упражняться в баснях, будто боги,

Из-за тебя вселенную забыв

И обратись к неведомой песчинке

По имени Земля, тебя старались

Развлечь; и как досель, когда устройством

Гражданским мы и знаньем превзошли

Все времена другие,

Ум честный оскорбляешь ты, чтоб грезы

Осмеянные воскресить, — тогда

Не знаю, жалкий род: в душе моей

Смех или состраданье — что сильней?

Как маленькое яблоко, срываясь

Осенним днем с сучка

На землю потому лишь, что созрело,

Крушит, сминает, плющит

Всей тяжестью паденья

Построенные в мягкой

Земле, с большим трудом,

Жилища муравьев, все их богатства,

Предусмотрительно и терпеливо

Накопленные летом,

Так ночь и разрушенье,

Швыряя сверху пемзу

И камни, сыпля пепел,

Извергнутые ввысь гремящим лоном,

И их смешав с бегущим

По травянистым склонам

Взбесившимся потоком

Расплавленных металлов,

Осколков скал и раскаленной пыли.

За несколько мгновений

Засыпали, разбили

И стерли навсегда

Обласканные морем города[67]

Прибрежные: теперь

Средь их руин пасется

Коза; и города

Другие поднимаются, подножьем

Им служат погребенные, а стены

Повергнутые злобная гора

Как будто попирает.

Заботой о семье людской щедра

Природа столь же, сколь о муравьиной,

А больше муравьям

Шлет бедственных событий

Лишь оттого, что те понлодовитей.

Уж восемнадцать минуло столетий

С тех пор, как в буйном пламени исчезли

Людские поселенья,—

Крестьянин же, возделавший вот эти

Пустые обессиленные земли

Под жалкий виноградник,

Еще бросает трепетные взгляды

На роковую гору,

Не ставшую смирней, и все еще

Внушающую ужас,

И все еще грозящую ему,

Семье, добру, наделу

Уничтоженьем. Часто

Идет прилечь бедняга

На кровле хижины своей, под небом

Открытым, ночь не спит и то и дело

Встает, чтоб поглядеть.

Как лаву зев горы струит на спину

Песчаную, страша — и освещая

Морскую гладь у Капри,

Неаполь, Мерджеллину[68].

И, если он заметит, что огонь

Стал ближе, иль кипение услышит

Воды в колодце, он поспешно будит

Детей, жену и, захватив с собой

Все, что успел, бежит

И издали глядит,

Как милое гнездо с клочком земли —

От голода защитой —

Становится добычей

Потока разрушительного, с треском

Ползущего, чтоб затопить его.

Прошли века забвенья,

Лучам небесным мертвая Помпея

Открылась, как скелет,

Который из земли

Сочувствие иль жадность извлекли;

И странник созерцает,

Средь колоннад разбитых

На площади пустынной став, вершину

Вдали двойную с гребнем

Дымящимся, который

Еще грозит разбросанным руинам.

Мерещится ему

Зловещий факел, средь дворца пустого

Тревожащий таинственную тьму:

То в рухнувших театрах,

В погибших храмах и домах безлюдных —

Нетопырей приюте —

Мелькает отблеск лавы, так что тени

Трепещут в смертной жути

И дали затопляет алый свет.

Небрегши человеком и веками,

Что древними назвал он, и движеньем

Потомков предкам вслед.

Природа остается вечно юной

И кажется недвижной,

Столь длинен путь ее. Век быстротечен

Царств, языков, народов — дела нет

Природе. Человек же мнит, что вечен.

И ты, ползучий дрок,

Пахучей рощей долы

Украсивший нагие, грубой мощи

Подземного огня уступишь вскоре,

Когда путем, уже ему знакомым,

Вернется он на взморье

И захлестнет своей полою жадной

Кустарник нежный твой.

И под бичом смертельным головой

Поникнешь ты невинной,

Не протестуя, — но зато не станешь

Пред будущим сгибаться палачом

До той поры в поклоне и тянуться

Не станешь в исступлении гордыни

Ни к звездам, ни к пустыне.

Где от рожденья ты играешь роль

Не властелина рока, но раба.

Глупа людей природа и слаба,

Ты ж мудр и мощен столь,

Что знаешь, что ни ты в бессмертье хрупких

Ростков своих не властен, ни судьба.

Перевод А. Наймана

Данный текст является ознакомительным фрагментом.