§ 4. Иронические идеологии  Исключая идейную жизнь, Система – идеология для самой себя

Смерть идеологии в Системе

Идеологию в РФ ищут почти тридцать лет. Но еще к середине 1990-х годов определилась незначимость любых идеологических заявлений. Даже антикоммунистическая буря последних выборов Ельцина в 1996 году была, как теперь ярко видно, имитационной. Люди изображали идеологию за хорошие деньги. Репутационная связность идейных высказываний пропала. Лидером тренда здесь, несомненно, был Владимир Жириновский. С первой половины 1990-х годов он ввел жизнерадостный стиль идейной бессвязности, микшируя высказывания и создавая идейные меланжи ad hoc. Довольно долго сохранялось официальное презрение ко всякой идеологии. Отдал ему дань и Путин, высмеивавший само словосочетание «национальная идея».

Но неверно на этом основании утверждать, будто жизнь РФ лишена идейной подкладки. Отношение к идеям в РФ в 1990-е годы стало «контридеализмом» – не дадим себя обмануть еще раз! Не позволим загнать себя, как советские люди, в идеалистическую ловушку! Постсоветский человек бежал от себя советского. Он бежал от универсальных принципов к сильной власти, но какой? К власти без идей и без принципов – только такая казалась теперь безопасной.

Он бежал от республики как обузы, твердо решив больше не попадать в западню идейности, где побывал в перестройку. Дурно истолковав опыт, человек РФ решил, что бескорыстие и гуманность опасны для жизни. Здесь он незаметно сделал две ошибки. Во-первых, он отдал принципы властям. Во-вторых, обратил саму власть в свою новую идеологию.

Власть, создающая социальные классы, манипулирующая религиями и церквями, а ныне желающая переделать мировой порядок, – конструктивистская власть. Право менять любую идеологию на любую другую удобную видится ей самоочевидным.

• Система РФ стала и остается единственной идеологией для себя

Безыдейные революции 1989-го

Иван Крастев цитирует Франсуа Фюре, который сказал: «Ни одна новая идея не пришла из Восточной Европы в 1989 году». То же можно сказать и о советской перестройке, тем более о проекте «новой суверенной России» зимы 1989–1990 годов. Удивительна синхронность того, как идейный упадок породил эффективные виды государственности.

Преемственность СССР/РФ не в «тоталитаризме» и не в «имперской архаике». Она в способе обращения с предметами – от идейных или финансовых до ментальных, этических и религиозных. Ее процедуры обращают людей, независимо от их прав и против воли, в ресурсы выживания Центра.

Эталоны вместо идеологии

Скрытое решение населенцев Системы: никаких больше принципов и доктрин! Идеологией для себя будем мы сами – наши планы и наши импровизации. А если потребуется модель, ею станет не отвлеченная идея, а уже осуществленный где-то эталон вместо идей.

Поле, прежде занятое идеологией, теперь заняли эталонные образцы: делать (или не делать), как в США, как в Израиле… даже как в Китае. Эталон – важная часть схемы импровизирования. Он обеспечивает импровизации устойчивость, аргументируя тем, что «у них получилось». В российском подражательном развитии такую роль эталоны играют со времен Петра Великого.

Замена идей на внешние образцы – не подмена, а метафизический жест: идеи признают только в уже осуществленной другими форме. Первым из эталонов был западный – market democracy. Еще в советском обществе возник консенсус об «эталонности рыночных и демократических институтов Запада». В обществе, привыкшем утопически преувеличивать цель, опасна ее сверхценность. В России опять не стало таких жертв (и такого бюджета), на которые нельзя пойти ради эталона. Вопросы о простых вещах, вроде управления, жизнеобеспечения и чужих интересов, не берутся в расчет – и таков принцип Системы РФ по сей день.

Мнимая ценность трансфера западных институтов затем легко вытеснялась любой риторикой сверхцели – «борьба за единство России», «строительство вертикали власти», «борьба с цветными революциями» и т. п. Всякая новая цель, отбросив прежнюю, санкционирует вытекающие издержки.

Непонимание идеологии в Системе

Есть вещи, природу которых в России перестали понимать, хотя еще недавно те играли здесь колоссальную роль. Среди них – идеология.

• В Системе никакая идеология не важна, кроме той, которую в данный момент поощряют. Политически значим текущий режим идейного благоприятствования, но не содержание идей

В России просто забыли, что такое идеология. Новорусские разработки этого феномена ничтожны. Причина – в непонимании постсоветскими циниками идейного происхождения советских структур. Оттого же в России (искренне!) не сознают, что и демократия – это идеология, а не коварная технология власти с двойным дном deep state.

На месте, некогда занятом идеологией, теперь помещается Система РФ. Не как государство (им она не является), а как стиль применения власти и обращения со всем в поле досягаемости, доступный для усвоения чиновником и любым населенцем.

Система РФ – не государство, а ансамбль техник обработки человека и мира. Уйдя от демократической репрезентации, Кремль определяет себя через игру с внешними объектами – наподобие Украины.

Негативная утопия

Новая государственность РФ заявила себя в 1991 году первыми выборами президента России и намерением открыть новую страницу русской истории, полностью зачеркнув неудачные прежние. Лидеры российской демократии не предложили проекта новой России, осознавая, что дают ему ход. То была отчаянная и безнадежная импровизация, финалистская утопия вечно мрачного прошлого: теперь у нас все получится – ведь до сих пор ничего никогда не получалось.

Идеологические взвеси, смеси и миксты

Идейная сфера в эпохи постсовременности хаотична, но, как и везде, хаос на проверку функционален. Он обслуживает текущие задачи Системы. Конечно, идейного спектра в России не существует. Для него нет репрезентаций, кроме аппаратных доносов и заявок на бюджеты. Система свободно играет идейными концептами, когда вздумается.

Экстремистские и радикальные варианты архаичных идеологем в Системе функциональны. Их задача – обоснование рассеянных репрессий в Системе, нацеленных на поддержание нужного уровня репрессивности. Так появляются фундаменталистски-постмодернистские смеси (ссылки патриарха РПЦ на Бердяева, борьба Поклонской с водевилем Учителя). Ради этого несовершеннолетнюю Анну Павликову пытают в «Матросской тишине» по делу «Нового величия», выдуманного провокаторами.

• То, что вам представляется атавизмом, в Системе функционирует, не будучи для нее ни ценностью, ни нормой

Преобразование образа реальности в образ Реформатора и заместителя идеологии

Призрак Реформатора – пункт, на котором тридцать лет назад так глупо поскользнулась политическая мысль России. Незамеченная подмена – на место социальной реальности как поля проблем и конфликтов стал «великолепный лидер» с харизмой прямого знания всех нужных перемен. Имя Реформатора менялось, иногда он тускнел, но его место демиурга оставалось в центре государственной вселенной РФ. Любую концепцию реформ, любую стратегию ее творцы изначально адаптировали к цели быть воспринятой Реформатором – но не населением.

Вождь как пастырь реальности пришел на место идеологии, и Путин хорошо подошел к этой роли. Рассматривая идейную жизнь России в 1990-х, нельзя терять из виду популистский консенсус тогдашней политики. С конца 1980-х весь российский политический спектр слева направо был популистским. Непопулистские позиции почти не были представлены. Трудно назвать того, кто бы тогда не выступал с популистских позиций, правых или левых.

Либеральные нарративы и идеологемы – темники пропагандистских машин

Для понимания политической истории России нужна еще не написанная никем историяоппозиционного нарратива.

Нарратив либеральной оппозиции 2010-х в его основных чертах формируется перед выборами 2000-го – в 1998-м, годе правительства Кириенко. Готовилась идеология будущей президентской кампании Бориса Немцова, а в центре – ее идея борьбы с олигархатом во имя «народного капитализма». В ответ в борьбе с Немцовым и Чубайсом развивается контрконцепция «Семьи» и «кремлевской коррупции».

Скрытая особенность всех этих идеологем – они не предназначены для личного позиционирования и поведения: то были темники электоральных пропагандистских машин. Популистские нарративы борьбы верхов за «низы», а не позиции.

Когда после 2003 года началось оформление несистемной оппозиции, бессильной и безнадежной, она изначально обременила себя этим негативным пропопулистским народничеством. Которое лишь подбирает яркие примеры момента, но не умеет стать политической идеей момента.

(Все речевые формулы либеральной оппозиции 2000–2010-х легко найти в русской революционной печати 1900–1910-х – они банальны и отмечены народнической разновидностью популизма.)

Дискурс врага соскальзывает с чеченца на олигарха

В пароле «олигархов» 2003 года (на авторство его претендуют Б. Немцов и А. Привалов) прозвучало нечто важное, оживившее сталинские тени «буржуя» и «космополита». Но врагов-олигархов не могло быть слишком много. Власти оберегали положение России – сверхпузыря глобализации и натравить массы бюджетников на предпринимателя еще не смели. Так родилась стабильность 2003–2012 годов.

За поисками врага и вечной его нехваткой стоит паттерн российского социума власти(вскрытый Михаилом Гефтером). Использование либо создание экстремальности здесь обязательно. Система РФ вполне дееспособна только в чрезвычайных состояниях. Генерация таких состояний началась в 1991–1996 годах и тогда еще не вошла в привычку. Только потому неосталинизм не настал еще в октябре 1993 года. Переход к новому режиму в 1999–2003 годах шел в тренде намеренного повышения экстремальности – войной на Кавказе, радостно поддержанной населением. Но война – триггер, ее нельзя вести вечно. В качестве мотива власти она стала раздражать путинское большинство, что заметили довольно быстро – в 2002–2003 годах.

Понятие несистемности в Системе

Структура политики в РФ характерна искусственно непроходимой чертой между лицензированной Кремлем оппозицией и оппозицией «несистемной». Эта граница не сводится лишь к представленности партии в парламенте, но имеет колоссальное значение и тщательно оберегаема властью.

Феномен «несистемности» возник двадцать пять лет тому назад, в начале 1990-х, когда гегемонией демократической прессы установили линию отсечки «демократов» от всех остальных, в отношении которых разрешались все практики изоляции, поначалу только информационно. «Недемократа» разрешалось окарикатуривать, оскорблять, смеяться над его возрастом и внешностью («беззубые коммунистические старухи») и даже над национальностью. Яростного накала черта отсечки достигла в дни противостояния 1993 года и далее сохранялась все 1990-е и 2000-е. Только третий срок Путина, с разворотом в антизападную сторону и экспериментальной мобилизацией масс, открыл ход в политику тем, кого прежде из нее вычеркнули. Теперь за ту самую черту отсечения попали демократы и «либералы» – понятие столь же условное, как клеймо «красно-коричневых» начала 1990-х.

Актуальна всегда только сама Черта изоляции «системных» от «несистемных».

Страхи РФ: «закручивание гаек»

В Системе РФ один из призраков – ожидание так называемого закручивания гаек. Стоит помнить, однако, что в Системе закручивают лишь те гайки, которые легко закрутить наспех без усилий, назавтра о них забыв.

Система как идеологический шредер

Идеологически Система РФ представляет собой мемориально-исторический шредер. Он производит нераспутываемую лапшу из собственного и чужого прошлых.

В Системе придумывают идейные основания тому, что является лишь судорожной активностью. Тотальное сопротивление Западу должно же быть чем-то мотивировано? Тогда извлекается наугад с полки любая из книг «русской философии». Сегодня это Ильин, но мог быть Струве, Бердяев, сборник «Вехи» и вообще кто угодно. Россию объявляют «цивилизацией», «русским миром», чем-то еще. Все эти термины – цитаты вне контекста, в котором они, возможно, имели смысл. Идеологическая «расчлененка» мертвых идейных тел кончившейся истории, в которую современник Путина пытается протиснуться снова.

Крайняя степень отчаяния в надежде понять происходящее. Французская революция рядилась в античные одежды, Февральская – в одежды Французской. Сегодня нет ни революции, ни одежд – поддельно все. Россия, конечно, имеет цивилизационный статус, но его не расшифровать ни в политике этих дней, ни тем более в их риторике.

Идеологема среднего класса и ее использование. Гаазе

«Средний класс» стал призраком-первопоселенцем РФ еще с 1990-х. Уже на первом сроке Путина догмой было «Путин – президент среднего класса». Но всякий раз «средний класс» оказывался сборным конструктом разноречивых социальных групп. Константин Гаазе привязывает воскрешение идеологемы среднего класса к политике антикризиса 2008 года. Гаазе пишет: «Раз интересы групп несовместимы, но совместить их политически нужно, следует менять условия игры»[35]. Но таково общее правило образования для всякого электорального большинства. Здесь оно перенесено в текущую политику Системы.

После коллективизации и террора в СССР не осталось ни одной несконструированной социальной группы. Все государственно признанные советские классы были искусственными. И в кризис 2008–2010 годов работа велась таким же образом: создавая «бесподобную коалицию». Коалицию доверия власти ради собственного – и ее, власти, выживания.

Упадок и разрушение либерального консенсуса. «Системные либералы»

Пропуская точки включения в процесс, пока тот шел еще в зоне благоприятствования (1999–2002), либералы потеряли способность авторитетно именовать происходившее. Кому была интересна моральная критика происходящего со стороны Явлинского, Каспарова или Касьянова? Только их фанам. Зато обесславленная критика «авторитарного режима» стала сырьем для злых эскапад кремлевской команды (не исключая моей телепрограммы 2005–2007 годов «Реальная политика»). Резюме нового дискурса – убийственно-презрительное замечание Путина: эти ребята здорово поураганили в 1990-е годы! Ответить на софистику несложно в рамках анализа, но либеральная оппозиция сама покинула аналитическое поле, а политически возражать не давали. Разве не либералы Кремля еще в 1997 году запустили в общероссийский телеэфир два ключевых высокотоксичных тезиса будущего раскола: «угроза олигархии», с одной стороны, и «коррумпированная семья Ельцина» – с другой?

История конструирования управляемых идейных дебатов в РФ. Треугольник фикций вместо спектра

1. Ангажемент русских интеллектуалов, известных как «левые», в пропагандистской работе Кремля поднял тему «предательства левых». Новые путинские левые славят поглощение Крыма и клеймят «олигархический» Майдан. Они описывают донбасский сепаратизм как «антикапиталистический», втягивая в свои секты некоторых западных коллег.

Тема эта не имеет отношения к левизне. Она дериватив давней операции 2000-х – образования конструкции управляемых идеологических дебатов. Затея сегодня полузабыта, но эта группа проектов власти оказалась успешной, поскольку использовала идейные и ценностные девиации, реальные для России на тот момент.

2. К концу 1990-х годов в сознании и в публичном дискурсе (печатная пресса РФ играла особую роль, закрепляя некритически повторяемые клише) сложились три «облачные» позиции, каждая из которых связана с реальными практиками. Эти позиции плавали в дискурсивной взвеси распада советского образованского мышления. К концу 1990-х они сложились в привычные суррогатные комплексы, защищаемые иногда вполне искренне.

Описание этих позиций выглядит пугающе простым – термины и имена-маркеры будто «облипают» объект, придавая ему ложную очевидность и поддельную фактичность.

I. «Зюгановская» платформа. Меланж идеологем, имевших хождение в среде коммунистической номенклатуры. Выжив в перестройку и перенеся прививку антисталинизма, та выработала особый стиль запальчивого фундаментализма. В 1990-е годы зюгановская платформаобогатилась поп-православием и культом СССР (советский ресентимент). К 2000 году этот ансамбль закрепил за собой монопольное представительство наследия СССР, в этой роли практически не оспариваемое.

Зюгановский комплекс, таким образом, превратился в развитый и прочный симулякр Советского внутри РФ.

II. «Гайдаро-чубайсовская» платформа. Этот комплекс связан с властью, утвердившейся после 1991 года, с ее моделью реформ и особенно – с их обоснованием. Его еще называют позицией «рыночной демократии», «ельцинизмом», либеральной или прозападной платформой. Все эти определения большей частью извлечены из дискредитационной лексики противников.

Гайдаровская платформа к концу 1990-х годов монополизировала представительство таких тем, как либерализм, демократия, европейский выбор, экономическая политика. Ее представители неизменно сопротивляются различению их внутренних оттенков. Это сопротивление становится ожесточенным в вопросе об адекватности политики тандема Ельцин—Гайдар (затем Ельцин—Чубайс) в 1991–1996 годах. Здесь невротическая точка позиции, табуирующая критику даже 20–25 лет спустя.

Гайдаро-чубайсовская платформа монополизировала большинство тем либерального развития России, демократических реформ, рынка. Она превратилась в развитый симулякр «европейского выбора России».

III. Антигайдаровски-антиолигархическая платформа. Третья из платформ исторически составилась позднее других. Она результат гибридизации «раскольников», откалывавшихся от первых двух. Но то, что платформа является продуктом распада более старых «материков», не означает ее ничтожности.

Поначалу она складывалась при распаде платформы II, или «либеральной», и зависима от нее. Это объясняет исключительную ненависть, с которой здесь описывают либерализм. Хотя сам концепт «олигархата» и «олигархов» был запущен в идеологический оборот гайдаровскими либералами в период приватизационных войн конца 1990-х.

Как и «зюгановская» платформа, третья также практикует ресентимент. Но он обращен не к СССР, а к «либеральному обману 1990-х». Платформа III объединяет яростных антикоммунистов, противников советской власти с ее иллиберальными адептами.

Тут мы возвращаемся к отправной точке рассуждения – левым интеллектуалам разной степени искренности и/или подкупности. На короткое время 1997–2000 годов антиолигархическая платформа была консенсусной и для гайдаровских либералов. Тогда в финальной фазе проекта «Преемник» – то есть «путинского проекта» – возникли любопытные амальгамы вроде «правоцентристской партии власти», «диктатуры закона», «либеральной империи» и прозападного антиамериканизма (времен войны НАТО с Югославией). Все эти мотивы быстро растворились в путинском консенсусе 2000-х годов.

Антигайдаровская платформа III стала переходным электоральным «хабом» миграции избирателей от КПРФ (с одной стороны) и правых­ либералов (с другой) в «путинское большинство». Большинство сначала электоральное и политически подвижное, затем – радикал-популистское «подавляющее большинство». Антиолигархически-антилиберальная платформа долго существо­вала в виде маргиналий к платформам I и II. На третьем президентском сроке В. Путина, и особенно в посткрымский период 2014–2018 годов, она превратилась в сервисное ядро, обслуживающее пропаганду власти и групп, желающих в ней участвовать.

Сегодня именно III платформа представляет власть – и Систему РФ в ее последнем модусе. Но надо помнить: III платформа не имеет своего основания и действенна только в треугольнике вышеназванных позиций. То, что в ином случае можно было бы описать как симулякр патриотизма или национализма («русский мир»), – сегодня, в 2018 году, приходится называть симулякром государства Россия.

Великое кольцо поддельной идейности

Эти платформы не являются идейными позициями в точном смысле слова. Каждая замещает собой по нескольку возможных идейных и политических позиций. Их различение внутри российских дебатов не дается, ведь каждая – неразложимый, самодостаточный медийный конструкт. Вместе взятые, все три покрывают практически все пространство позиционирования и/или идейных дебатов.

В их взаимной перепасовке проклятий легко заметить колоссальную тавтологию. Кольцо поддельных позиций обслуживает коллайдер фальсификации Системы РФ.

Эти якобы враждующие «облака» пребывают в состоянии вечной «полемики», единственный итог которой – фиксация и закрепление их в роли монопольных архивов-генераторов аргументации. Пароли самодостаточности их также различаются.

«Зюгановская» платформа I в обоснование подлинности выдвигает свою вечно неподкупную маргинальность. Идентичность доказывают недопредставленностью в медиа и «изгнанностью» из власти (якобы захваченной «компрадорами-либералами»).

«Гайдаровцы» поддерживают тридцатилетней давности матрицу «иного не дано», она же «реформам не было, нет и не будет альтернативы!». Табу на критику и ревизию политики Гайдара – блокирующий код этой безальтернативности.

Наконец, позиция III выступает с двояким обоснованием ее бесспорности. Гомерически преувеличивая «либеральное засилье» в РФ, ее носители выдвигают парадоксальный тезис о себе как подавляющем большинстве страны. Взгляды которого меньшинство обязано разделять, хочет оно или нет.

Но где идеология власти в этом треугольнике? Она вырабатыва­ется этим «коллайдером» как текучая сумма и не привязана ни к одной из сторон. Каждая из трех позиций властью рассматривается как глубоко сервисная, и ее используют как ресурс в Системе РФ. Полицейскую ценность представляют только все три фейк-позиции, вместе взятые.

Совершенство кольца идейной фальсификации, конечно, не результат проработанного проекта, но оно сложилось не спонтанно. Первый набросок его я связываю с 2002–2003 годами. А именно – со стабилизацией «путинского большинства», проходившей тогда в борьбе с электорально-территориальной машиной КПРФ – тогда мощной всероссийской инфраструктурой.

Вторая, более совершенная версия Треугольника формируется в 2005–­2007 годах. Ключевой здесь была так называемая борьба против «оранжевой угрозы» и либеральных «цветных революций» в СНГ – борьба, в которой очень окрепла третья сторона Треугольника.

Новая фаза: отделение политической мотивации от управляемости

Система вступила в новую фазу, когда она демотивирует не только противников, но и союзников и сторонников. Сфера политической мотивации отделилась от сферы управления и может быть воссоздана теперь только вне власти.

Эстетика Системы: рукотворный Армагеддон как идейно-эстетический предмет политики

За последние пять лет Кремль развил токсичную идеологию противостояния Западу. В этой идеологии, кстати, нет ни единого незападного элемента – она то, что Михаил Гефтер называл «позитив негатива». Но это бессодержательное антиевропейское мировоззрение представляет собой новый риторический и эстетический предмет. Банальная реальность одностороннего нарушения норм Россией драматически стилизована под Армагеддон, где президент-архангел отчаянно сдерживает полчища бесов-русофобов.

Рукотворный Армагеддон сегодня – главное идейно- эстетическое изделие РФ. Особенность эстетизма в идеологии – прекрасная вещь не подлежит никакой критике, кроме художественной. Возражения отводят как интриги завистников. Чему те завидуют? Красоте русских устоев – батального полотна, творимого российским телевидением онлайн.

Великую вещь нельзя корректировать, нельзя доработать – она совершенна. Эстетика Великой Руси заперла российскую политику в нынешнем тупике.

Четыре русских десталинизации без одной удавшейся

Мы постоянно требуем провести, наконец, настоящую десталинизацию. При этом обходя то, что многие из наших современников пережили их уже четыре.

Первую, коммунистическую десталинизацию, запущенную Берией и Хрущевым в 1953–1956 годах.

Вторую, выросшую из нее, – общественную, с конца 1950-х разросшуюся в движение инакомыслящих, а затем – в диссидентство. Эта вторая была наиболее глубокой, хотя элитной и не столь массовой. Она включила колоссальный человеческий и этический опыт, доведя до этики поступка – но не смогла перейти в политический проект.

Затем была третья – массовая десталинизация перестройки 1987–1991 годов. Самая массовая из десталинизаций, но и наименее глубокая. Ее лидеры ошибочно рассматривали свой личный антисталинизм как самоочевидную догму.

И отсюда четвертый – официозный антисталинизм 1990-х в новой России. Долгое время (ошибочно) принимаемый за консенсус, он категорически не уклонялся от критики новой реформистской власти. Оттого «четвертая десталинизация» легко растворилась в раннем путинизме и капитулировала перед ресталинизацией 2010-х годов.

Не признав, что Россия – не какой-то сталинистский айсберг, а многослойный курган, мы не завершим ни одну из десталини­заций.

Дискурс Путина: разложение на конфликтующие словари. Канцелярит Путина

Семнадцать лет правления привели к истощению путинского языка. Когда-то политически свежий и оригинальный, легко вбирающий разные лексиконы, сегодня он распадается по швам конфликтующих словарей. Все чаще видны попытки автора сшивать свою речь вульгаризмами. Либо, что хуже, – поучительными разъяснениями (вычитанными из плохих книг), как «на самом деле» обстоят дела. Тогда Иван Грозный из садиста-убийцы превращается в жертву «католической пропаганды».

Кажется, можно составлять словарь фраз-мемов – где, наподобие советского канцелярита, первая фраза влечет за собой последующие, которые подтягиваются сами собой – нечего и думать. Канцелярские обороты были присущи Путину и прежде. Это с его языка слетело во все российские дискурсы, вплоть до культурных колонок, словцо «востребовано» – фельетонно звучащий архаизм. Но топь зарастает, и речь Путина стала труднопроходима.

«Деньги на это есть, и мы будем их выделять, пока не будет решена проблема… Здесь инфраструктура нужна… Идет большая многоплановая и многогранная работа… Будем наращивать усилия… Повторяю, деньги на это выделены… Я знаю количество денег и знаю, что с ними происходит… Проблема есть… Подумать над этим точно можно… Не спекулировать надо, а предлагать решение…» И вот, наконец, фраза по виртуозной пустоте однокоренная брежневскому «экономика должна быть экономной»: «Нужно добиваться, чтобы качество нашей работы отвечало всем заданным требованиям».

Путин побаивается собственного здравого смысла при прямой постановке вопроса. Так в вопросе про собственность на Исаакий. Едва появляется президентская формула «мы – светское государство», за ней следует ждать «но» – про антицерковную политику большевиков, с жалкой иронией про маятник Фуко в соборе. На вопрос о правовом статусе Исаакиевского собора – исходно имперской, а не церковной собственности – следует ссылка на то, что император считался главой церкви. Где тут место политическому здравомыслию? К которому прежний Путин умел призвать стороны конфликта, диктуя им рамки компромисса.

Но теперь он не хочет ничего решать, а ждет, чтобы все как-то решалось: ведь деньги выделены? И опять все тонет в путинском канцелярите.

Но отчего идейные эскапады и бюджетируемые проекты создания «национальной идеологии» не принесли результатов? Что их блокирует? Путин! Такой удобный в роли лживого кредо Системы РФ, Путин обнуляет попытки дополнить себя другой идейной системой, которая стала бы обязательной и для него.

Об идеологемах, не могущих быть убеждениями

С 1990-х годов в поле дискурсивного обращения неприметно появляются темы, сюжеты, мемы и т. п., не предназначенные для того, чтоб кого-то индоктринировать. Им не нужно овладеть массами или убеждать. Их функция иная – порождая дискурсивное облако, наращивать давление в пользу того или иного игрока. Их источник и их носитель – политические темники, пропагандистские бумаги избирательных кампаний.

Эти девайсы мобилизации ad hoc вовсе никак не рассчитаны на личную политическую позицию. Мемы типа «либералы поураганили в 1990-х» мобилизуют лишь на матерную брань в сетевой стычке. Но и всех яростных инвектив против «либералов» и «либерализма» в официальных СМИ и в сетях недостаточно, чтобы оформилась либеральная альтернатива. Люди податливы к полемической провокации: под атакой они принимают себя за сторону в несуществующем политическом противостоянии. Провластные мемы изначально исходят из наличия над ними зонтика исполнительной, судебной и полицейской власти. (А. Ф. Филиппов: «Они еще могут пробуждать эмоциональную реакцию. Они годятся на то, чтобы обозначать в общем неизменную позицию, но не на то, чтобы сближаться с оппонентом, учитывая его (частичную) правоту. Оставаясь средствами мобилизации, они все реже допускают продвижение вперед…»[36]. Филиппов называет их «выдуманными, функционально пригодными смысловыми комплексами, рассчитанными на… моментальную мобилизацию»[37].

Будь у Горбачева, вместо несносно тусклых заклинаний про «наш исторический выбор», другой – пускай бессмысленный, но передовой мем, вроде культурного кода или пассионарности, – Горбачев бы выиграл, а не проиграл, и обновленный Союз существовал бы по сей день.

Либеральное презрение к прогрессизму Медведева

Двухтысячные прошли под закадровый хохоток либерального высмеивания де­мократии. Сначала это был спектакль – посягательств на власть не было, и троллинг носил клубный характер. Таковы же были речи о диктатуре Путина, установления которой лениво ждали со дня на день, пока ожидание не перешло в ее призывание.

Но Путин не устанавливал диктатуры, и мем кровавый режим стал шуткой. В Думе царило беспринципное большинство, оскорблявшее диссонансом между званием партии власти и явным бездействием. Президент Медведев не подходил под образ своего – «не тот человек». Хотели не свободы – хотели Доброго Путина. Великолепного Вождя Свободы.

В хулиганских нотках общероссийской либерально- консервативной обструкции прогрессизму Медведева уже распознаются «крымские» обертоны подавляющего большинства 2014 года. Общественность заговорила языком Мединского, когда тот еще не был министром культуры.

• Всякий раз, когда в Системе возникает шанс идейной политики, разрушительно срабатывает постсоветское «табу» на идейность

Действия публики неизменно рассогласованы с любыми высказываемыми вслух идеями. В этом ощутима школа советского двоемыслия: населенец Российской Федерации всегда готов к непоследовательности. Он полон двойных мыслей и более интересуется тем, во что конвертировать идею, чем как ее осуществить. Классика двоемыслия облегчила человеку РФ навык раздвоенности на выходе из-под «тирании идей».

Доктрина «глобальной цивилизационной угрозы»

Разрозненные эскапады вражды к западному миру, Европе, трендам модернизации (секулярность, гендерное равенство, миграция и мигранты) вовсе не идеология Кремля или Системы. Они случайны, конъюнктурны, имеют игровой характер либо рассчитаны на торг с запросом. От любой из них Кремль легко откажется. Но нельзя сказать, что доктринального отношения к миру в Системе нет вовсе. Широко воспринята доктрина глобальной угрозы России – цивилизационной, смер­тельной.

В миф вошли реплики постсоветского ресентимента, отдельные идеологемы Суркова, Кургиняна или Дугина. В композитном мегамифе легко найти параллели прежним отношениям России к Европе и коммунизма к Западу. Но речь идет о новации – фокусирующем доктринальном фантазме. Системное чувство неясной, но страшной угрозы может игнорировать тот, кто его не испытывал, – для других оно видится материализованным. Отсюда обновленная идея Врага в Системе РФ. Мировая угроза России мыслится как внутренняя угроза. И Враг – это мировой внутренний Враг.

Врага определяют через глобальную цивилизационную угрозу: Запада, либерализма или Америки – неважно. Угроза не исходит от Врага – она ему предпослана. Миф угрозы изыскивает врагов в реальном мире путем демаркации. Враг – это дериватив пересечения угроз и порчи реальности, которая надвигается на Россию и которую надо остановить.

Советская идеология видела мир диалектически-конфликтным, но в целом важным и позитивным. В РФ мир есть только мир угрозы, настораживающей, даже когда ее прямо не видно. Мир вне России есть зло.