Однажды вечером…

Они сидят друг против друга молча. Топильский, сбычившись, упрямо смотрит в одну точку на заваленном окурками столе, Александров откровенно, как-то по-детски наивно уставился на него. Эта наивность или даже растерянность вовсе не вяжется с крупным телосложением Александрова, с его огромными кулачищами, засунутыми наполовину в карманы телогрейки. За дверью скулит собака. Топильский подымается из-за стола и, прихватив с тарелки кусок мяса, направляется к выходу. Его долговязая фигура в диагоналевой гимнастерке и галифе, засунутыми в валяные сапоги с галошами, тонет в клубах морозного пара, устремившегося из холодных сеней в тепло комнаты.

– Теперь и к конторе не ходит собака-то, – не то сообщает, не то спрашивает Александров Топильского, когда тот возвращается назад.

– Не ходит, – соглашается Топильский. – С того самого дня, как переизбрали меня. – Он с трудом выворачивает голову в сторону гостя и медленно продолжает: – А раньше-то, бывало, каждый вечер ждала у порога правления. – Топильский повышает голос, направляет свой взгляд, немного замутненный, видно, тяжелыми думами, на Александрова: – Ты скажи мне, Владимир, как это вдруг почувствовала собака, что я теперь не хозяин в колхозе. Ведь хожу-то я на работу в то же самое здание, только в другой кабинет.

Александров морщит лоб. По идее сидит он с Топильским вот так сколько времени совсем понапрасну. Надо уйти бы уж давно. Пришел, посудачил, посочувствовал положению – и хватит. Но как тут уйдешь – человек страдает. К тому же был он с ним, человеком этим, всегда в отношениях хороших, можно сказать, приятельских…

Не получив ответа на первый вопрос, задает Топильский второй. Хотя это собственно и не вопрос вовсе – скорее приглашение к воспоминаниям:

– Помнишь, Григорьич, как учреждали мы «Фестивали техники» в хозяйстве, а?

Ему ли, Александрову, «бригадиру тракторному», это не помнить? Тогда председатель колхоза Александр Михайлович Топильский был, что называется, в расцвете, полон энергии, мыслей, задумок. А задуманное, не скажешь зря, умел председатель осуществлять здорово! Сил, бывало, не пощадит: ни своих, ни подчиненных ему людей. Но ведь, как говорят, стоила свеч игра. Приучили людей к порядку. Теперь на смотры техники уже не тащат комбайны, тракторы на буксире, не замазывают краской, не затыкают паклей течь в баках или какие другие дыры в машинах механизаторы.

В день «фестиваля», а бывает он перед посевной, село Хмелевое – центральная усадьба «Родины» напоминает чем-то ярмарочное место. Играет музыка. Тьма народу. Собравшиеся одеты нарядно, празднично. Еще бы – какое захватывающее зрелище сейчас развернется. Публичный экзамен механизаторам. Насторожились, беспокоятся, голубчики. Стоят с флажками тихо, смирно у своих машин. Шоферы в шляпах и галстуках. Приехавшие в хозяйство гости аж удивились, глядя на них: смотри ты, сколько представителей из района прибыло. Важно прохаживаются члены «приемно-контрольной комиссии», снуют мальчишки, внимательно присматриваются к происходящему приглашенные. Интересно, поучительно и весело даже. Вон Михаил Федорович Скор-кин разложил неисправный инструмент: хочет правление поддеть, не заботитесь, мол, о нашем брате, не обеспечиваете… А его, глядите-ка, глядите, штрафуют. Правильно, правильно! Сам должен инструмент отремонтировать! Что ж это за специалист такой, если не может молоток как следует на рукоятку насадить, зубило насадить. Нехорошо, стыдно, товарищ!

Да, умел Топильский организовать людей, умел наладить работу. Брал и мытьем, и катаньем, использовал толком и власть, ему данную, и общественное мнение. Ведь вот придумал же – фестивали техники. А утренний чай на фермах? Его идея. И кто бы подумать мог, что копеечные затраты на бутерброды и чай обернутся в конечном итоге солидной прибылью в кассе колхозной. Надои-то после введенья этих «чаев» полезли вверх, словно ртутный столбик градусника, перенесенного из холодного места в жаркое. А может, Топильский не только об этом конечном итоге думал тогда? Но заботу о людях проявлял, настоящую, непоказную, не для галочки в отчете. Худо ли, приходят бабаньки в пять утра на ферму – а там их в красном уголке самовар, бутерброды с маслом и сыром поджидают? Кому не известно, дома-то в эту пору у доярки времени нет о себе подумать! Все знали в этом, знали в «Родине», до Топильского. Да только до него почему-то никто ликвидировать тот неприятный момент не смог. Он же сумел.

Чего там, радел Топильский о людях, радел и за хозяйство, ему вверенное. За добро колхозное. Сколько он на веку своем повоевал с пьяницами и ворюгами. Бывало, по первости ночей не спит, обходит вместо сторожа завозни, амбары, кладовые. Застигал не раз жуликов на месте, хватал за руку, выводил самолично на чистую воду. Ну, а если начальник не спит, то и своим подчиненным уснуть не дает, вернее и сами не уснут. Работал, крепко работал в хозяйстве актив: группы народного контрола, депутатские посты. Душа в душу жили руководитель и секретарь парторганизации Тюняев. Шло дело, ладилось, была «Родина» на первом счету в районе. Уважали «голову» и в районе и колхозники. Даже те, с кем «воевал» он. Потом, когда «снимали» Топильского, никто из них не поднялся с места и не «лягнул» председателя. Наоборот, отмечали все честность и порядочность его.

Да, и как же случилось так, что на двадцать третьем году работы председателем освобожден был Топильский от занимаемой должности? Задумался Александров. Конечно, освобождал народ его вроде бы по личной просьбе, согласно поданному заявлению. Но ведь все знали, как подал Топильский заявление это. Вынужденно, можно сказать.

– Григорьич, – вторгается в мысли Владимира Топильский, – ты скажи мне честно, что дал нам наш комплекс? Ну, пустили его, выиграли.

Комплекс… Комплекс… Да, это он подкосил Топильского. Пожалуй, и не подкосил даже, сколько подчеркнул, обнажил, так сказать, предел его возможностей как руководителя и хозяйственника. Так, кажется, говорит представитель райкома на отчетно-выборном собрании колхозников. И впрямь, как действовал, в основном, всю жизнь Топильский. Бил на людской энтузиазм. И ничего не скажешь, был он в этом деле виртуозом. Систему материальных и моральных стимулов до совершенства довел. О, как гремели «праздники труда», введенные в их хозяйстве! А поход за хорошее настроение людей? Здорово было устроено все. У кого-то в бригаде или на ферме, допустим, день рождения. Обязательно в рабочей обстановке председатель лично поздравит именинника, подарок вручит. Разве не потеплеет у него на душе после этого? Потеплеет. Разве не станет он лучше работать? Станет. И не только он, но и весь коллектив.

Не скупился Топильский, если нужно, требовало это дело, и на материальные вознаграждения, хотя моральному стимулу, по собственному признанию, он всегда предпочтение отдавал.

– Рубль – хозяин слепой, – любил повторять он. И добавлял при этом: – Его ведь обычно в кассе получают, а грамоту или доброе слово через кассу не передашь. Тут нужно с человеком общаться. Что очень и очень важно.

Молодец, какой молодец был Топильский! И непонятно до конца Александрову, как же случилось все-таки, что перестало однажды хозяйство идти в гору дальше, словно в стенку уперлось. А по некоторым позициям, вниз покатилось. Урожай начал падать, надои. И не помогала Топильскому уже великолепная система работы с людьми.

В ту пору в области шла полным ходом специализация и концентрация сельскохозяйственного производства. Создавались райспецобъ-единения, строились птицефабрики, комплексы. Все это требовало от хозяйственников особых знаний, научного подхода к делу. Новые, неизвестные до сих пор хлопоты и заботы ложились на плечи руководителей. Приходилось отказываться от старых устоявшихся представлений, привычек, методов работы. Энтузиазм доярок, телятниц, скотников, игравший в общем-то основную роль в росте показателей при старой организации дела, на ручных работах, теперь частенько давал осечку. При высокой механизации труда (что именно на комплексах и имеется) наравне с человеком, с его умением, прилежанием, вступали в действие и такие факторы, как надежность, мощность и совершенство техники. Управлять этими факторами было не менее сложно, чем мастерством человека.

Знал ли это Топильский? Видимо, знал. Но боялся, стало быть, что не мог перестроиться, потому и отказался, когда предложили ему комплекс для дойного стада в колхозе воздвигать, обрекая тем самым доярок, животноводов на изнурительную, тяжелую работу. И получилось так, что не понял главарь и организатор духа времени, отстал от него.

Все надеялся: вывезет его же энтузиазм людской. А на него, как известно, беспредельно рассчитывать нельзя.

Эх, сказать бы сейчас все это в глаза Топильскому! Сказать… Но сначала надо ответить на вопрос его, что дал хозяйству комплекс? А что тут скажешь? Придется признать, согласиться с Топильским – экономистом колхозным: убытки одни. Надои снизились. Себестоимость же возросла. Вдвое. Можно, конечно, говорить, что комплекс пустили только, адаптация, мол, животных идет. Но как выкрутишься, когда экономист начнет толковать о недоделках всевозможных, переделках, о том, что, увеличивая поголовье скота, о расширении кормовой базы в хозяйстве не заботятся. Кормовая группа в севообороте как была 14 процентов, так и осталась. Да и как ее увеличишь, если на руководство со всех сторон жмут: давай зерно. В результате вот уже несколько лет ячмень приходится сеять. А проблема кадров в животноводстве? И об этом напомнит Топильский. Коров-то согнали в одно место, а доярки и скотники квалифицированные по дальним деревням остались, где раньше скотные дворы находились. Пригласить их работать на центральную усадьбу? А жилье? Не построили его для животноводов.

– Григорьич, слушай, Григорьич, ты думаешь, я не понимаю, что специализация и концентрация – дело стоящее. Понимаю, но знаю, что для этого базу создавать надо сначала. Тут надо думать, работать, а не лозунгом размахивать. И знаю я, что каждое новое дело в муках рождается, изъянами сопровождается. Устранение их в немалой степени зависит, дружище, от нашего брата – руководителя… Эффективнее бороться за внедрение эффективности… Тут энергия, сила, уменье нужны. Я же, Григорьич, поизносился…

Александров уходит от Топильского поздно. Появившееся было в начале разговора с ним раздражение спало. Он уходит с мыслью, что зайдет сюда завтра. Пусть выговорится Михайлыч. Может, это поможет ему вконец освободиться от той сумятицы, что сдавила его душу после того знаменательного в истории хозяйства перевыборного собрания. Когда многие отвернулись от него. От него, сделавшего да и могущего сделать еще для колхоза немало добра.