3. Когда на Руси было жить хорошо

3. Когда на Руси было жить хорошо

Любопытны свидетельства путешественников, касающиеся доступности съестного в допетровской России. «Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру» (венецианец Иосафат Барбаро; был в Москве в 1479 г.); «В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать» (секретарь посольства персидского шаха в Испанию, перешедший там в католичество и принявший имя дон Хуан Персидский; был в России в 1599–1600 гг.).

Изобилие презирает мелочность. Там, где говядину продавали по глазомеру, едва ли могла возникнуть потребность в особо точных весах. Там, где все дешево, легче прожить, а оттого меньше воров и меньше замков. Замки вплоть до петровских времен были редкостью, и не из-за недостатка мастеров. Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, посетивший в 1655 г. «железный ряд» на московском рынке, восхищается «железными вещами и принадлежностями… превосходной работы». Но в замках москвитяне, как видно, особо не нуждались. А вот в лондонском музее Виктории и Альберта замкам XIV–XVIII в. отведено несколько залов – нужный был предмет.

Пишущим о скудости российской природы стоит иногда заглядывать в труды историков. С. М. Соловьев сообщает в одиннадцатом томе своей «Истории», какую провизию доставляли в 70-х гг. XVII в. в Ферапонтов монастырь бывшему патриарху Никону, к тому времени лишенному не только патриаршего достоинства, но и епископского сана. От монастырей в окрестностях Белого озера (главным образом из Кириллова монастыря) поступало ежегодно: «15 ведер вина церковного, 10 ведер романеи, 10 ведер рейнского, 20 пудов патоки на мед, 30 пудов меду-сырцу, 20 ведер малины на мед, 10 ведер вишен на мед, 30 ведер уксусу; 50 осетров, 20 белуг, 400 тошей междукостных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пудов икры, 30 пучков вязиги, 2000 кочней капусты, 20 ведер огурцов, 20 ведер рыжиков, 50 ведер масла конопляного, 50 ведер масла орехового, 50 ведер сметаны, 10 тысяч яиц, 30 пудов сыру, 300 лимонов, полпуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов имбирю, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 четвертей грибов, 10 четвертей репы, 5 четвертей свеклы, 500 редек, 3 четверти хрену, 100 пудов соли, 80 четвертей муки ржаной, 20 четвертей муки пшеничной, 50 четвертей овса, 30 четвертей муки овсяной, 30 четвертей ячменя, 50 четвертей солоду ржаного, 30 – ячного, 10 – овсяного, 15 четвертей крупы гречневой, 50 четвертей овсяной, 3 четверти проса, 12 четвертей гороху, 5 четвертей семени конопляного, 20 четвертей толокна; да работникам – 40 стягов говядины или 150 полотьев ветчины». Никон был строг и требовал, например, от кирилловских монахов привозить ему живых осетров «мерою в два аршина с четью» (160 см).

Отрывок из Соловьева приведен здесь не ради характеристики жизни опального Никона, его спутников и «работников» в ссылке, а как иллюстрация производительной мощи северной (между Вологдой и Онежским озером) земли, где располагался монастырь-поставщик. Только вообразите: 30 пудов (полтонны!) икры, сто пудов (1,6 тонны) соли, 30 пудов меда, то ли 17, то ли 25 тонн[85] муки, 50 ведер орехового (из лещины) и столько же конопляного масла! Мало того, монастырское хозяйство было товарным, иначе оно не смогло бы закупать для ссыльного соль, заграничные вина, имбирь, перец, «сорочинское пшено», т. е. рис. (Лимоны, те явно выращивались в своих теплицах.) Еще больше впечатляют 50 живых осетров в человеческий рост и 20 белуг (рядовая белуга весит 100 кг; не диво и 200-килограммовая; где-то зарегистрирована белуга-рекордсмен весом в две тонны).

И два века спустя, как видно из очерка ныне забытого писателя Алексея Потехина (1829–1908) «Лов красной рыбы в Саратовской губернии», плодовитость природы не убывала. «Всякой другой рыбы, кроме красной, ловец гнушается, не дорожит даже сомом, рассчитывая на избыток осетров, белуг и севрюг», – пишет он[86].

Возвращаясь к теме крестьянства, можно сказать следующее. Конечно же крестьянское прошлое легким не было нигде, но в большинстве стран, давно завершивших процесс раскрестьянивания, оно воспринимается сегодня в приукрашенном, этнографически-театрализованном виде, чему помогает и невольный перенос нынешнего благополучия в прошлое. У нас же в прошлое переносится, наоборот, советское и постсоветское неблагополучие. Служи нам точкой отсчета хотя бы предреволюционный российский уровень, картина гляделась бы иначе[87]. Мало того, кажется, только у нас крестьянское прошлое до такой степени окарикатурено, в том числе и наукой (правда, есть отрадные исключения, и среди них мощный труд Марины Громыко «Мир русской деревни». – М., 1991).

Царящие (все еще) представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями. Марксисты небезуспешно вдалбливали мысль о том, что русский крестьянин был нищ всегда, на протяжении всей истории России без перерывов. Так ли это? Вот каков был, по разысканиям Ключевского, в 1630 г. (после разрухи Смутного времени!) типичный малоземельный крестьянский двор Муромского уезда, засевавший всего-то около десятины (1,09 га) озимого поля: «3–4 улья пчел, 2–3 лошади с жеребятами, 1–3 коровы с подтелками, 3–6 овец, 3–4 свиньи и в клетях 6—10 четвертей (1,26—2,1 куб. м. – А. Г.) всякого хлеба»[88].

С неожиданной стороны освещает уровень благополучия допетровской России Юрий Крижанич, хорват и католик, проживший у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет (с 1659 по 1676 г.) и увидевший значительную часть тогдашнего Русского государства – от его западных границ до Тобольска. Крижанич осуждает – что бы вы думали? – расточительность русского простолюдина: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы… а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?.. Шапки, однорядки и воротники украшают нашивками и твезами [?], шариками, завязками, шнурами из жемчуга, золота и шелка».

Выводы Крижанича таковы: «Следовало бы запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда негоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином… Такого безобразия нет нигде в Европе. Наигоршие черные люди носят шелковые платья. Их жен не отличить от первейших боярынь» (Юрий Крижанич. Политика. – М., 1965). Любопытное «свидетельство о бедности», не так ли?

Кстати, Россия предстает в этих цитатах как страна, на триста лет опередившая свое время. Лишь XX в. пришел к тому, что «писца» почти во всем мире стало невозможно по одежде отличить от «боярина». В своем веке Крижанич подобных вольностей не видел более нигде. В России каждый одевался как желал и мог. Вне ее царил тоталитарно-сословный подход к облачению людей. Венеция и некоторые другие города-республики, читаем у Крижанича, «имеют законы об одежде, которые определяют, сколько денег дозволено тратить людям боярского сословия на свою одежду».

Привычка простолюдинов одеваться «не по чину» также не говорит о бедности страны. Во времена Ивана Грозного Стоглавый собор выделил это явление как некую проблему. Глава 90 «Стоглава» требует, чтобы по одежде было видно, «кто есть коего чина»: «Ино одеяние воину, ино одеяние тысящнику, ино пятьдесятнику, и ино одеяние купцу, и ино златарю, ино железному ковачю, и ино орарю, и ино просителю, и ино женам, яко же им носити и глаголемые торлопы [нарядные платья]. Их же [торлопы] обычай имеют и причетницы носити златом и бисером и камением украшены, и сие неподобно есть – причетником тако украшатися женским одеянием, ниже [тем более] воинское одеяние носити им»[89]. Вообразите-ка молодых причетников 1551 г., переодевающихся в женское платье, рядящихся воинами! Начинаешь понимать, что жизнь того времени была куда богаче оттенками, чем может решить зритель плоского, аки блин, фильма лауреата Сталинской премии С. М. Эйзенштейна.

Поскольку век с четвертью спустя Юрий Крижанич приходил в ужас от расточительности простонародья, понятно, что призывы Собора оказались тщетны.

В в. никаких «твезов» у простых людей более не наблюдается: государство, начиная с Петра I, изрядно выжало соки из податных сословий.

Зато благодаря этому выжиманию соков сильно разбогатело дворянство. Вот свидетельство другого француза XIX в., и не чье-нибудь, а Стендаля, врача во французской оккупационной армии: «В Москве было 400 или 500 дворцов, убранных с очаровательной роскошью, неведомой Парижу» (в письме графине Дарю из Москвы 16 октября 1812 г.).