6. Это малоизученное крепостное право
6. Это малоизученное крепостное право
Несмотря на исполинский объем трудов историков-аграрников, о реальном крепостном укладе мы знаем достаточно мало. В этом убеждает простой факт. На момент воцарения Павла I доля крепостных в населении страны составляла 54 % (данные 5-й «ревизии» 1796 г.), а ко времени отмены крепостного права, т. е. всего шесть с половиной десятилетий спустя, она опустилась до 29 % и ниже[53]. Такое падение их доли в населении говорит о том, что миллионы (!) крестьян вышли за это время из крепостной зависимости. Каким образом они выходили («увольнялись в иные сословия») и кто были эти люди? Оттянувшие солдатскую лямку и вышедшие в отставку? Но таких за 150 лет набралось всего 2 млн 330 тыс., в среднем по 15 тыс. человек за год. Освободившиеся по закону о «вольных хлебопашцах»? Это всего 1,5 % от числа крепостных[54]. Выкупившиеся у своих помещиков? Нам внушали, что такие случаи были крайне редки, но так ли это? Прадед Чехова по материнской линии, Герасим Морозов, выкупился с семьей из «крепости» в 1817 г., а дед по отцовской, Егор Чехов, опять-таки с семьей (за 875 руб.), – в 1841 г. Предок по одной линии может быть исключением, но предки по обеим линиям – уже тенденция.
А может быть существовали еще более действенные механизмы естественного изживания крепостничества? Какие? Есть ли, например, статистика по вольноотпущенным? Мне ее, к сожалению, найти не удалось. А вопрос интересный: пополнение мещанского сословия за счет вольноотпущенных шло постоянно.
Естественное изживание крепостничества, социальный процесс величайшей важности, обходили вниманием как дореволюционные либеральные историки обличительного направления (а других почти и не было), так и идеологически стреноженные советские. Историки этих двух типов выискивали малейшие упоминания о произволе крепостников, сознательно пропуская остальное. Нельзя сказать, что феномен сокращения доли помещичьих крестьян оставлен совсем без внимания, просто непонятные цифры списывались главным образом на падение рождаемости среди крепостных и их более высокую смертность по причине невыносимого помещичьего гнета. Но на примере отдельных уездов и целых губерний видно, что различия в рождаемости и смертности невелики, порой взаимно уравновешиваются, так что доказательный баланс, выражаясь бухгалтерским языком, свести невозможно. Нельзя доказать недоказуемое.
Советские учебники всегда были написаны так, чтобы создавалось впечатление: крепостные крестьяне составляли 90 % (или больше) населения в такой крестьянской стране, как Россия, хотя прямо это, естественно, не утверждалось. Из учебников нельзя было понять, что почти половину российского крестьянства составляли «государственные» крестьяне. Наделы им предоставляло государство, они платили подушную подать, но на них не висели никакие ссуды и проценты.
Советская наука утверждала, что это были «почти крепостные», что неверно. Они неспроста именовались «свободными сельскими обывателями», мы видим у них формы земельной собственности. И не только. Еще в 1762 г. (22 января) Сенат принял решение, согласно которому государственные крестьяне, подобно дворянам, имеют право нанимать вместо себя рекрута. Это было признанием (далеко не единственным) превосходства социального статуса государственных крестьян по сравнению с помещичьими крепостными. Александра Ефименко (1848–1918), изучавшая государственных и удельных крестьян Севера, отмечала: несмотря на то что обрабатываемые этими крестьянами земли считались – и были – государственными, «каждый получивший «по делу» свой участок мог свободно его продать, заложить, дать в приданое, отдать в церковь или монастырь»[55].
Но вернемся к крепостному праву как таковому. Оно умело амортизировать недовольство, поскольку в своем типовом виде было патриархальным и мягким по своим формам. Всякая за длительное время сложившаяся социальная конструкция так или иначе внутренне уравновешенна. Крестьяне и помещики «были включены в сакральное единство исповедующих одну религию» (А. А. Грякалов). Крестьяне враждующих помещиков, как показано у Пушкина в «Дубровском», тоже начинают враждовать, не испытывая особой классовой солидарности.
Вероятно, большинство крестьян не ставили под сомнение заведенный порядок – с помещиком, церковью, «миром», соседним лесом и рекой, сменой времен года и звездами на небе. Они жили так, как их отцы и деды.
Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) в своих мемуарах «За полвека» пишет: «Крепостное право было в полном разгаре на всем протяжении моих детских и юношеских лет… Дикостей крепостного произвола над крестьянами – за целых десять и более лет – я положительно не видал – и не хочу ничего приукрашивать в угоду известной тенденции». «Приукрасить» – означало бы, в случае Боборыкина, сочинить как минимум сцену с телесным наказанием какого-нибудь непокорного крепостного.
Крепостное село жило в целом мирно. Поместье – не город, где легко и просто вызвать полицию. Вызов полиции (исправника с инвалидной командой) в сельскую местность – дело, во-первых, исключительное, а во-вторых, долгое. Но помещики слишком своенравные и жестокие, самодуры, сластолюбцы, всегда опасались за свою жизнь. И опасались не зря. К примеру, в 1839 г. крестьянами был убит отец Достоевского, отставной врач, человек вздорный и чрезмерно вспыльчивый. Та же участь постигла в 1828 г. отца будущего историка Николая Костомарова. Крестьяне убивали помещиков не из «социального протеста», как нас уверяли в советской школе, а за отступление от неписаных, но для всех очевидных нравственных законов, причем главных поводов всегда было два: жестокое самодурство и любострастие. За полтора десятилетия (1836–1851) в России произошло 139 убийств помещиков и управляющих, примерно 9 убийств в год на огромную страну. Если к убийствам добавить покушения на убийство и нанесенные ранения, то за 20 лет, между 1836 и 1855 гг., эта цифра возрастает до 267, или до 13 в год[56].
У русских поместий не было даже заборов – не говоря уже о рвах, подъемных мостах, каменных стенах с бойницами и прочих реалиях европейского феодализма. К слову, в эти западные реалии входило и позорно знаменитое «право первой ночи»[57]. Ничего похожего на это «право» Русь – Россия не знала – это была вещь невозможная, неведомая, богопротивная, беззаконная. В странах же европейского феодализма, где постыдный и унизительный обряд веками был освящен законом и обычаем, он воспринимался не как грех, а как постоянно обновляемое свидетельство покорности (или, как это выразительно звучит по-польски, «подлеглости»).
И русские помещики грешили с дворовыми девушками – читайте Лескова. Но именно грешили, понимая, что грешат, а не действуют по праву и закону. На пути греха всегда стоит страх кары небесной или кары земной. Помещичья жизнь едва ли была бы возможна, если бы подавляющее большинство господ не придерживались неписаных, но очевидных нравственных законов.
Могли ли существовать «помещичьи гаремы», о которых пишет наш славный лондонский обличитель А. И. Герцен? Не будем слишком легковерны, поразмыслим лучше над следующим примером. В 1846 г. помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предансуду»[58]. То есть за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попустительствуя греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой. Возможно ли в таких условиях завести «гарем»? В селе, где ничего не скроешь?
Задиристый Герцен вообще многое выдумывал, он лично сочинил часть «писем из России», отпечаток его неповторимого стиля очевиден на нескольких из них. Тема «гаремов» возбуждала его еще и потому, что сам он был большой сладострастник, имел романы не только с женами друзей, но и с горничной, о чем честно сообщает в «Былом и думах». Талантливый журналист, блестящий писатель и самонадеянный доктринер, Александр Иванович таким способом «заострял тему». Он действовал из лучших побуждений, полагая, что любые средства хороши, лишь бы приблизить избавление Отчизны от такого зла, как дворянское землевладение. Правда, сам был дворянин и помещик и жил в Лондоне на доходы со своего российского поместья, то есть со своих крепостных. Своим «Колоколом» он бесил правительство и самого Александра II, но доходы с имения получал из России через международный банк без заминок.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.