О том, как нужно обращаться с идеями

О том, как нужно обращаться с идеями

В «Известиях» (от 16 апреля) опубликована беседа Литвинова с английским послом. Нет сомнения, что английский посол — умный человек, но этот умный человек, и не столько он, — все империалистическое мышление, вся империалистическая система были поставлены в положение школьника. Это, прежде всего, поразительный психологический документ. Литвинов мыслил, говорил и держался, как человек советской эпохи 1933 года. Его поведение было прямым вещественным следствием основной идеи: «Социализм можно построить в одной стране». Подобный разговор — честный, ясный, как формула, гордый разговор не мог бы иметь места, скажем, при троцкистской формулировке.

Что из этого следует к нашей теме? Прекраснейшая иллюстрация того, как нужно обращаться с идеями, — иллюстрация для нас, писателей, работающих в области конкретизированных идей. Как драматург, я с восторгом прочел эту беседу: — вот так ведут себя идеи в их материальном воплощении, — разговор большевика-диалектика с империалистом (снабженным классическим багажом гуманитарных идей, беспомощно обнаруживающих очевидные противоречия).

Маркс ставил как художника Шекспира выше Шиллера. Почему? Потому, что Шекспир — вещественник, реалист, действующие персонажи его пьес — материальные функции глубоких исторических сдвигов, мощных идей классовой борьбы, незримо (для Шекспира, для той эпохи, незримо — как провидение) руководящих пестротою жизни. Шекспир — зрелый мудрец, лукаво показывающий многозначительность жизненного явления. У Шиллера действующие персонажи трубят в огромные рупоры декларации идей, не живые люди, но — носители идей (в карикатуре — это кожаные куртки из советских пьес). Шиллер — романтик. А романтизм… Умоляю простить мне неприличное сравнение… Романтизм похож на охотничий сапог, только что смазанный салом: снаружи неубедительно блестит, внутри еще жесткий.

Невольно напрашивается на сравнение: — подобный диалог советского и английского дипломатов, диалог шекспировского порядка — с диалогами тех или иных пьес в наших театрах, где (у драматургов) в подавляющем большинстве случаев незримо властвует Шиллер: непереваренная идеологическая пища.

Вот об этом и говорит самая сущность постановления 23 апреля: — советский писатель должен научиться работать над материальными следствиями великих идейных предпосылок. Он должен по локоть засунуть руки в тесто жизни, но — как зрячий и знающий — зачем…

РАПП, не сумевший перейти от писательской учебы к освоению живого материала, стал между писателем и этим тестом жизни. РАПП понял Шекспира формально. 23 апреля широко распахнуло перед творчеством двери в реальную жизнь. Магнитострой прежде всего — реальность: сталь, цемент, домны, мартены и люди, люди в первую голову. Строить Магнитострой литературы — значит, именно строить во всей их вещественности, а не декларировать о них или, что еще, пожалуй, хуже, — строить старенькое и по-старенькому развешивать кумачовые лозунги.

23 апреля возложило на советскую литературу огромную ответственность, неизмеримо большую, чем в то время, когда мы осваивали философию эпохи. Для иных руководство РАППа было счастливым временем, — ответственность нес как будто другой, и другой за тебя думал. Теперь, — думай, борись, наблюдай, твори. Аудитория — весь мир, следящий настороженно за строительством социализма.

Итоги минувшего года? В монументальной литературе один год — короткий миг. Не берусь судить об итогах, — думаю, что это год, преимущественно, освоения материала и освоения писателями самих себя. В частности — о себе. За этот год я написал (не считая статей) пьесу (тема: катастрофа индивидуализма) и половину первой книги второй части «Петра I». Вторая часть — зрелее и по задаче и охвату значительно обширнее первой. Меня часто спрашивают — почему я пишу Петра? Потому что мы с вами не свалились с неба на равнины СССР. Чтобы воссоздать художественно нашу эпоху, — ее задачи, поднимающие рабочие массы на борьбу и строительство, своеобразие ее классовой борьбы, человеческие характеры и прочее и прочее, — нужно взять ее во всей исторической перспективе. Сегодняшний день — в его законченной характеристике — понятен только тогда, когда он становится звеном сложного исторического процесса.

За границей, в частности в Германии, прилежно и внимательно изучают русскую историю от экономики до поэзии, чтобы до конца понять, как это так случилось, что русские, еще пятнадцать лет тому назад считавшиеся немцами навозом для европейской цивилизации, полудикари, с семьюдесятью пятью процентами неграмотности, с первобытным земледелием и прочее и прочее — в пятнадцать лет, переродясь прежде всего волевым образом, создали гигантскую тяжелую промышленность, — мощную оборону страны, ликвидировали неграмотность и на глазах у всего мира, целясь на тысячи лет вперед, строят социализм.

В Петровскую эпоху, хотя и в иных размерах, и с иными целями, и с иным ведущим (в первую половину эпохи) классом, но произошло подобное явление, трудно понятное для иностранцев (да и для русских историков, включая Милюкова). В этом — перекличка эпох.