Письмо Н.В. Крандиевской-Толстой

Письмо Н.В. Крандиевской-Толстой

…Вот уже 5–6 дней, как я сплю часа по 4 и чувствую себя прекрасно. Поездка так интересна, что жаль терять часы.

Первое — Гамбург, где я весь день шатался с капитаном. Мертвый порт (раньше был второй в мире, теперь на последнем месте). Доки, краны, заводы, верфи, дымы, шпицы колоколен, огромные кирпичные здания складов, каналы, мосты. При въезде на мертвом якоре стоит знаменитая ^мКап-Полония^м, - она уже никогда не выйдет в море, ее внутренность, всю роскошь съели крысы. Порт пуст, город точно задремал — это Германия.

На следующую ночь, в Северном море, попали в шторм. В моей каюте было все перебито. Затем через день, в туман и дождь, в непроглядную ночь подошли к Лондону. Этот город меня подавил величием и грандиозностью. В нем нет плана, бесчисленные, роскошные кривые улицы, дворцы, древние церкви из прокопченного камня с белыми потеками, парки, парки.

Я ночевал в Сент-Джемском парке в нашем посольстве, и в 7 часов меня разбудили соловьи под окном.

В 10 часов сел в поезд, в купе, где сидел старый, гнусный мышиный жеребчик, все прихорашивался, и с ним девчонка с собачонкой. Это был Н. X. Денисов, глава антисоветского движения, наш лютый враг. Мы сделали вид, что не узнали друг друга.

Зеленые холмы, пастбища, дубовые рощи и однообразные линии рабочих поселков, светло-туманный, голубой Ламанш и Дьеп, — с заржавленными пароходами, старенькими кафе, пыльными уличками, рыбаками и лодырями на набережной. Затем фруктовые сады, сады, сады, холмы — Франция.

Жара, все — старое, неторопливое. Затем грязный и прокопченный gare Сен-Лазар и Париж, — точно я никогда не уезжал отсюда, точно время остановилось над городом.

После Лондона Париж провинциален, мал, грязен, У меня к нему странное чувство, как при встрече с другом, с постаревшим, но не изменившим ни одной из своих привычек, рассказывающим все те же рассказы.

…То, что я чувствую, бродя по этому городу, очень сложно и трудно высказать. Впервые я почувствовал огромность расстояния между собой и этой жизнью. Париж — это какой-то город призраков.

Вчера я прошел пешком по С. Мишелю и Монпарнасу, мимо залитых светом кафе, глядел на некрасивые (красивых здесь нет, еще не видел) лица, на жесты, на все поведение бесчисленного множества людей, — и меня охватила такая отчаянная тоска, что я с недоумением остановился (в темной части бульвара, где Бал-Бюлье).

Жизнь — без цели, без задачи, без связи друг с другом. Они сидят, пьют, ходят, смеются, потому что другого они не знают, а это — невесело, это — с потухшими глазами. Надо же где-то и как-то провести вечерний досуг, развлечься… На Монпарнасе, в новых, огромных, как целая площадь, кафе — страшные лица сутенеров, потенциальных и явных преступников, усталые девки. И ни одного живого лица, — призраки под призрачным светом всевозможных реклам и красных, синих светящихся трубок.

Париж переживает страшный кризис, моральный и материальный. Того очарования, которое чудилось тебе за каждым окошком или в перспективе далекой улицы, этого очарования больше нет. Ты скажешь нет его во мне самом. Неправда. Именно во мне самом теперь его больше, чем было 20–15 лет назад. Но здесь у людей потухшие глаза. Умерла радость жизни.

Вчера пошел к Фоли-Бержер, где обычно были б частящие ревю, — там (вместо ревю) показывали фильм из жизни диких птиц и еще какую-то мещанскую невыразимо глупую картину.

Встретил С. Она расспрашивала о России как о стране чудес, как бы мертвые расспрашивали о жизни о земле.

Я чувствую, что мы морально другого склада, мы высшие, чем здесь.