177*
177*
1 Еще не видев Станиславского в роли Брута, В. В. Котляревская писала ему: «Вы играете в тех тонах и теми приемами, которыми будут играть, но которыми пока играете Вы один, первый: пройдет 20 лет, и все заиграют по-Вашему, а теперь это ново, чуждо и непонятно… Вы прокладываете новую дорогу (м. б., иногда оступаясь и спотыкаясь)… Вам суждено в каждом Вашем новом шаге вперед быть временно не понятым» (Музей МХАТ, архив КС).
2 Чехов спорил с театром о трактовке пьесы: «С чем он [А. П. Чехов] до самой смерти примириться не мог, — писал Станиславский, — это с тем, что его „Три сестры“, а впоследствии „Вишневый сад“ — тяжелая драма русской жизни. Он был искренно убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль» («А. П. Чехов в Художественном театре», Собр. соч., т. 5, стр. 348–349).
После просмотренных репетиций, накануне премьеры, Чехов писал: «Пьеса моя пойдет, кажется, 17 января: успеха особенного не жду, дело идет вяло». Так воспринимал автор еще не готовый спектакль, который стал одним из лучших созданий Художественного театра.
«Антон Павлович умер, так и не дождавшись настоящего успеха, своего последнего благоуханного произведения», — сожалел К. С. Станиславский.
3 В газетах появились статьи, в которых пересматривалась первоначальная отрицательная оценка исполнения Станиславским роли Брута; так, например, Матов (С. С. Мамонтов) писал: «Теперь… Станиславский играет Брута во всеоружии своего недюжинного ума и дарования, и играет превосходно. О созданном им образе Брута прежде всего надо сказать знаменательными словами его врага — „это был человек!“» («Русское слово» от 27 октября 1903 г.).
Положительный отзыв Валерия Лясковского появился в «Русском слове» 11 декабря 1903 г.
Глубже всех проник в замысел Станиславского Л. А. Сулержицкий: «Вы, Вашей игрой, превратили эту прекрасную, но холодную античную статую в живого человека, облекли его в плоть и кровь, согрели его страданием и заставили его сойти со своего недосягаемого каменного пьедестала в сердца людей. Вы сделали его достоянием жизни… Пишу это не Алексееву, которого совсем не знаю, пишу не как знакомый, а как зритель, которому хочется слиться с актером… Пишу тому Станиславскому, который уже не раз поддерживал и укреплял людей в вере в „человека“» (Музей МХАТ, архив КС).
Через несколько дней, 17 ноября 1903 г., посмотрев еще раз спектакль, Сулержицкий писал: «Прекрасно и прекрасно… Не верьте, дорогой К. С., никому, кто не в восторге от исполнения Брута… Эту игру, Вашего Брута, люди не успевают оценить в театре. Там слишком много блеску, света, „настоящего Рима“, слишком много шума и движения, увлекательного, красивого движения, за что великое спасибо Владимиру Ивановичу; но когда человек придет домой и будет ложиться спать, тогда только выплывет у него… Брут, трогательный, чистый Брут. Он не даст покоя и будет живым упреком для совести всякого… А сбило Вас то, что ожидали большего одобрения… А то иногда чувствуется, что Вы не то что робеете, а не доверяете себе. Этого у Вас в Бруте не должно быть!» (там же).
В 1943 г., возвращаясь к воспоминаниям о «Юлии Цезаре», Немирович-Данченко говорил: «В то время как все другие исполнители от спектакля к спектаклю становились трафаретнее, ограничиваясь нажитой техникой, он, Константин Сергеевич, наоборот, как бы старался преодолеть неуспех и продолжал работать…» (Из дневника О. С. Бокшанской. Музей МХАТ, архив Н-Д).