178. Пройдемтесь по городу
178. Пройдемтесь по городу
Бросим теперь взгляд на учреждения наших предков. Я ознакомлюсь по ним с историей предшествовавших веков; и каждая церковь, каждый памятник, каждый перекресток явят мне любопытные исторические черты. Все, что совершил фанатизм, воскреснет в моих воспоминаниях, так как нелепости прошлого не преминули оставить о себе памятники, способные их обессмертить, точно они боялись исчезнуть из мира, не обеспечив себя постыдной славой. Но заметить их можно лишь с помощью некоторой учености.
В древности сохранялся вплоть до времен Димитрия Фалерийского{328} — другими словами, на протяжении девяти веков — тот корабль, на котором плыл Тезей{329}, освободивший афинян от дани царю Миносу. По мере того как корабль ветшал, афиняне заменяли его сгнившие части кусками нового дерева, так что впоследствии возник спор: тот ли это самый корабль? И вот Париж немного его напоминает: на нем столько заплаток, что от прежнего не осталось ничего.
Думаю, что если я когда-нибудь получу дворянство и доведу свое генеалогическое дерево до времен Маркомира и Фарамона{330}, то ни мало этим не возгоржусь, как возгордились бы на моем месте иные, потому что это только докажет, что я веду свой род от одного из древних сикамбров{331}, другими словами — от варвара и полудикаря.
Я вспоминаю, что святой Реми{332}, готовясь облить святой водой голову Хлодвига в присутствии его войска, сказал ему: Склони голову, гордый сикамбр.
И если бы небеса внезапно открыли нашим взорам действительную родословную всех живущих на земле, какое бы получилось неожиданное и любопытное зрелище! Не оказалось бы ни одного короля, у которого не нашлось бы среди предков раба, и ни одного раба, который не имел бы среди своих родичей короля.
Настоящим дворянином не явится ли тот буржуа, который хвастал, что может доказать соответствующими грамотами, что за ним числится более шестисот лет разночинства, переходящего из рода в род?
Кто мог бы сказать Константину Великому{333}, что самые грубые люди сядут в один прекрасный день на его трон и гордо объявят себя владыками его царства? Могущественные монархии были основаны варварами, и потомок калмыка, одетого сейчас в звериные шкуры, возможно когда-нибудь возложит на свою голову великолепную корону Франции. Что только ни делает время и какие только удивительные перемены ни приносит оно земле!
Наше происхождение во всяком случае более благородно, чем происхождение римлян. Основателем нашего государства не был пастух Ромул{334}, который, стремясь заселить свой маленький городок, обратился ко всем ворам, грабителям и разбойникам Италии и Тосканы, зазывая их к себе и обещая им постыдное покровительство.
Таким образом, гуляя по городу, я путешествую по древнему миру, перебирая в памяти любопытнейшие эпохи. Мне нравится мысль о том, что я происхожу от франков, носивших длинные волосы, а не от покоренного народа, которому волосы коротко стригли. Моя любовь к свободе доказывает мне, что я принадлежу к расе победоносного длинноволосого народа, и всякий раз, когда я вижу развевающиеся волосы наших президентов, советников и молодых адвокатов, — я говорю себе: Вот они — франки!
Я люблю представлять себе наш великолепный город только еще поднимающимся из топких болот — в конце второй династии{335}, когда он был заключен между двумя рукавами реки. Встречая на дороге быков, я всегда говорю себе: Вот кони, которыми была запряжена некогда повозка короля Дагобера{336}:
Волы в Париже тихо, вчетвером
Провозят фаэтон с беспечным королем.
Как далека была эта повозка от экипажа, в котором проезжал по улицам Реймса{337} Людовик XVI в день своего коронования! Но добрый Дагобер, вероятно, и не представлял себе возможности большей роскоши.
В той части города, где были прежде улицы Пот-о-Диабль и Тир-Буден, я вижу теперь ряд прекраснейших улиц, окружающих Люксембург, Пале-Рояль и Тюильри. Жалкие деревушки бывали колыбелью великих империй, а рыбацкие лодки давали начало могущественному морскому флоту!
По мере того как я приближаюсь к кладбищу Невинных, вид которого печалит мой взор, впереди начинает вырисовываться восьмиугольная башня, где стояли часовые, следившие за норманнами, которые беспокоили город частыми и неожиданными набегами. На красивой улице Сент-Антуан выращивали капусту, морковь, репу. Здесь происходил и тот турнир, на котором был ранен Генрих II{338}, а позднее тут дрались гнусные любимчики Генриха III{339}.
Университетский квартал говорит мне о любви Филиппа-Августа{340} к науке и о том, что им был основан целый ряд школ. Ученики этих школ заселили город, и именно благодаря этой населенности парламент при Филиппе Красивом{341} сделался здесь постоянным учреждением. Отсюда следует, что образование всегда было полезно… Сейчас я слегка поскользнулся на плите мостовой; это напомнило мне о том, что мостить улицы в Париже начали только в 1184 году и что этим мы обязаны одному финансисту, который представил проект, а затем пожертвовал большие деньги на его осуществление.
Проходя по площади Победы, я говорю себе: прежде здесь среди бела дня грабили прохожих, грабили на том самом месте, где теперь виднеется статуя короля, желавшего прослыть завоевателем{342}. Этот квартал назывался кварталом Вид-Гуссе{343}. Небольшой отрезок улицы, ведущей к площади, где красуется бронзовое изваяние монарха, до сих пор сохранил это имя. На этой площади, так долго возмущавшей Европу, я не могу не вспомнить придворного[19], который, по свидетельству аббата Шуази{344}, намеревался купить подвал под церковью Пти-Пер и прорыть оттуда подземный ход к середине площади, чтобы быть погребенным и благоговейно гнить под статуей Людовика XIV, своего господина, бессмертного мужа.
Я никогда не перехожу улицы Феронри без того, чтобы не вспомнить об окровавленном кинжале Равайака{345}, извлеченном из великодушного сердца того, кто не заслужил смерти тиранов.
Именно добрый Генрих IV распорядился закончить сооружение моста Пон-Нёф. Его памятник{346} радовал мой взор почти во все дни моей жизни. Но до каких же пор будут стоять все эти дома, построенные на мостах, все эти зловонные, узкие и неудобные рынки и извилистые, тесные и грязные улицы?
Сейчас я вижу Бастилию{347}, которую выстроил Карл V, не предугадывая ее будущего применения, — ту самую Бастилию, на которую все друзья закона не могут взирать без негодования и горечи.
Поблизости оттуда, на набережной Целестинцев, в моей памяти воскресает дворец Сен-Поль, в котором жил мудрый Карл V. Королевская жизнь была в те времена проще: на дому, где жил король, помещались голубятни, в садах выращивались овощи, и чудовищная роскошь не поражала взоров граждан.
Улица Писателей. Имя Никола? Фламеля{348}, столь любимого учениками, приходит мне здесь на память. Он делал много добра, и потому память его должно чтить. Он основал несколько больниц, и все его дары носили печать истинного человеколюбия. Что касается лично меня, то я боготворю память Никола? Фламеля и его жены Пернели. Удалось ли ему найти философский камень или нет, все равно — его изыскания, его труды и основанные им учреждения свидетельствуют о нем как о человеке, возвышавшемся над своим веком.
Когда я сажусь в лодку на пристани Сен-Ландри или причаливаю к ней, я не могу не вспомнить о том, что тело Изабеллы Баварской, супруги Карла IV, злой королевы{349}, умершей в 1435 году, было поручено лодочнику, который должен был безо всяких почестей доставить его настоятелю Сен-Дени. Расходы на такое погребение были весьма незначительны!
Церковь Нотр-Дам, строившаяся около двухсот лет, с крайне любопытным порталом носит печать гениальности наших отцов и представляет собой исторический памятник, преисполненный величия; в эту церковь мне всегда бывало приятно входить. Но недавно этот храм побелили, и он утратил налет старины и сумрак, вызывающие благоговейное чувство.
Дворец, служивший местопребыванием королям третьей династии и сгоревший три года назад{350}, теперь, когда я все это пишу, отстроен заново. В прежние времена городские чиновники не подъезжали ко дворцу в экипажах: советники в мантиях и белых воротниках являлись обычно, по-братски сидя вдвоем на одном муле, слезали с него у входа в главную залу и возвращались обратно таким же образом.
Я вхожу в маленькую церковь Сен-Пьер-о-Бё{351}, которую в 1503 году осквернил один юноша из Абвиля{352}. Он вырвал из рук священника облатку, воскликнув: Как! До сих пор все еще длится это безумие?! Этот юноша был хорошо образован, читал Гомера, Цицерона, Вергилия. За свою выходку он был сожжен на костре.
Дальше — улица Ада{353}; на ней не видно больше ни чертей, ни привидений, но так как она тянется над каменоломней, то представляет собою еще бо?льшую опасность. Людовик Святой{354} отдал ее картезианскому монастырю, чтобы изгнать все эти призраки. С тех пор их больше не видели, а стоящие здесь дома стали приносить монастырю хороший доход.
Убежище Трехсот{355} (для слепых) было основано тем же Людовиком Святым; его только что снесли, и место, на котором оно стояло, пусто. Раньше проповедники готовились здесь к проповедям, которые должны были произнести при дворе.
Улица Де-ла-Потри дала начало Французской комедии{356}. За порядком в театре наблюдал королевский прокурор, а не придворные камер-юнкеры, которые в те времена только стлали постель королю и больше ничего не делали.
На закрытом рынке Карл V{357} — тогда еще дофин — всячески старался унизить в своих речах Карла Злого, Наваррского короля; но его освистали, потому что он был не так красив и менее красноречив, чем его противник.
На улице Труверов португальский король Альфонс V{358} был прекрасно обставлен и обслужен в доме одного бакалейного торговца. Подобный же случай мы наблюдали и в наши дни, когда император{359} провел некоторое время в меблированной квартире на улице Турнон, чтобы располагать большей свободой.
На возвышении Бютт-Сен-Рок Орлеанская дева{360} отличилась в бою и была ранена во время атаки на Париж, находившийся во власти англичан. На вершине этого холма всего еще сто лет назад красовались мельницы.
Наконец, великий Цезарь{361} жил одно время в нашей столице, а также и император Юлиан{362}, очень любивший парижан и их город, за что я ему весьма признателен.
Университетская улица. Идя по ней, я думаю об университетских привилегиях, потерявших теперь силу. Прежде, едва только кто-нибудь пробовал посягнуть на эти права, университет закрывал все свои школы; прекращались уроки теологии и схоластики, умолкали проповеди, и испуганный двор бывал вынужден уступить. Мне вспоминаются при этом времена Карла Великого. Папские буллы управляли тогда университетом, в котором были сосредоточены все знания. В настоящее время от его прежнего невероятного могущества осталось только несколько чисто внешних форм. При входе ректора университета к королю двери раскрываются настежь; раз в три месяца он совершает торжественную прогулку по Парижу в качестве единодержавного повелителя умов. Обычно ректор — жалкий педант, преисполненный латыни и глупости. Если он умрет во время ректорства, университет имеет право похоронить его в Сен-Дени, где хоронят королей.
Говоря о правах ректора, я не могу не улыбнуться, вспомнив, что Юлий II{363} грозил наложить интердикт на все королевство и призвать к ответу Людовика XII, все французское духовенство и парижский парламент.
Никогда не могу спокойно слышать упоминания о колоколе Сен-Жермен Л’Оссеруа, давшем первый сигнал к Варфоломеевской резне.
Новая церковь святой Женевьевы свидетельствует о том, что во все времена к этой святой пастушке обращались с молитвами об исцелении королей и принцев, а также о дожде во время засухи и о хорошей погоде в дождь. Новое здание будет поддерживать этот старинный обычай, который, по всем данным, сохранится еще надолго.
В прежней церкви я вместе со всем населением столицы приложился к открытой раке святой 10 мая 1774 года, в ту самую минуту, когда кончался Людовик XV. Помню острое словцо, сказанное кем-то возле меня, но которое я не повторю, ибо не следует всего повторять!
Любуясь фасадом Лувра, я говорю себе: Людовик XIV страстно любил архитектуру, так как, несмотря на всю свою гордость, относился к кавалеру Бернини{364} как к монарху. Тем не менее чертежам Клода Перро{365}, хоть он и был по профессии врач, было, к счастью, отдано предпочтение. И над таким-то человеком стихоплет Буало имел дерзость издеваться!
О! — порой говорю я себе, — если бы Людовик XIV истратил на Париж четвертую часть того, что? ему стоил Версаль, — Париж превратился бы в самый изумительный город в мире.
Всякий раз, когда я попадаю на улицу Трус-Ваш, я вспоминаю о том, как кардинал Лотарингский{366}, возвращаясь с Тридентского собора и желая устроить нечто вроде триумфального въезда в Париж, был изрядно побит Монморанси{367} и как перепуганное его высокопреосвященство спряталось в доме одного торговца, а затем залезло под кровать служанки и вышло оттуда, только когда этой особе настало время спать.
А колодезь Любви на улице Трюандри! Я смотрю на него с благоговением: это престол, возле которого любовники доброго старого времени клялись друг другу в верности; свою клятву они держали крепко.
На улице Сен-Тома?-дю-Лувр находился отель Рамбуйе{368}, Палата Ума, в которой заседала мадемуазель Скюдери{369}. Здесь не затрагивали особенно глубоких вопросов, не касались ни политики, ни метафизики, ни тому подобного; здесь велась легкая, остроумная беседа, преисполненная той галантности, которую сменила впоследствии холодная и молчаливая вежливость.
Шутливый Скаррон{370}, наследником которого явился строгий Людовик XIV, женившийся на его вдове (как говорят, опасной недотроге), жил на улице Тиссерандри.
На том месте, где позднее появилась статуя милостивого Генриха IV, был сожжен гроссмейстер тамплиеров{371}, и среди них это была далеко не единственная жертва. Жестокий Филипп Красивый остается в глазах потомства виновником этого ужасного злодеяния. Привилегии, которыми пользовались тамплиеры, их владения, самый их образ жизни, их стремление к независимости вооружили против них короля, и, чтобы уничтожить их, были придуманы мнимые преступления; все движимое имущество ордена было конфисковано в пользу графа Прованского. Какой ужас!
На старой улице Тампль герцогом Бургундским был злодейски убит герцог Орлеанский, единственный брат Карла VI{372}, продолжавшего носить скипетр, несмотря на свое безумие.
Всякий раз, когда я прохожу мимо новой Хирургической школы, мне вспоминается, что вскрытие человеческого трупа считалось святотатством еще в начале царствования Франциска I{373}. А сколько с тех пор сделано открытий в области анатомии! И с какой быстротой эта сильно запоздавшая наука развивается и совершенствуется в наши дни!
А вот и Морг. Бежим скорее прочь от этого места! Это небольшой склеп, куда складывают трупы неизвестных лиц, чтобы их могли там найти и опознать. Чернь очень падка до этого ужасного зрелища, самого отталкивающего из всех, какие только можно себе представить.
Кто в наши дни поверит тому, что церковь Сен-Жак-де-ла-Бушри служила некогда убежищем злодеям! А между тем это истинная правда.
Вид Парижа при Людовике XVI. С гравюры Берто по рисунку Л’Эспинаса (Гос. музей изобразит. искусств).
Я на Гревской площади{374}. Проходя здесь, нельзя не задуматься о нашем уголовном судопроизводстве, которое своей отсталостью представляет такой постыдный контраст со знаниями нашего времени.
Когда я попадаю на набережную Малаке или на набережную Четырех Наций, мне приходит на память разговор одного лодочника с Генрихом IV, которого он перевозил однажды в своей лодке. Не зная короля в лицо, он сказал ему, что плоды Вервенского мира{375} ему не очень-то по вкусу: Теперь пошли налоги на все, даже на эту жалкую лодчонку, которою я еле-еле существую… — Но разве король, — возразил Генрих IV, — не собирается уничтожить все несправедливые налоги? — Король-то ничего себе — добрый малый, но у него есть любовница{376}, которой нужны красивые наряды и всякие там женские побрякушки. А платить за них приходится нам… Ничего еще, если бы она принадлежала ему одному, но говорят, она позволяет себя ласкать очень уж многим. (Взято из Очерков Парижа Сен-Фуа{377}, т. III, стр. 278.)
Сейчас я стою перед Лувром, откуда Генрих III бежал от преследований герцога Гиза{378}, который, упустив его, тем самым упустил возможность возложить на свою голову корону и основать четвертую династию французских королей. При этой династии Франция приобрела бы, несомненно, совершенно другой облик; историки и историографы Франции не преминули бы… Но здесь речь не об этом; перейдемте к следующей главе.