2 Год 2440

2

Год 2440

«Le temps pr?sent est gros de l’avenir…»[2]

Париж кануна революции привлекал и отталкивал Мерсье. Противоречия богатства и бедности, чванливость знати и приниженность тружеников заставляли его мечтать о золотом веке, об утопическом государстве будущего.

Когда Луи-Себастьяну Мерсье исполнилось 30 лет, он уже больше десяти лет подвизался на литературном поприще как автор стихов, романов, пьес. Если верить подсчету его биографа, автора единственной солидной биографии Мерсье, Леона Беклара, то к 1771 г. он издал около дюжины томов и брошюр. Все это, однако, было предисловием, вступлением к его литературному творчеству зрелых лет. В 1771 г. Мерсье издает, — назовем ее утопическим романом, — замечательную книгу — «Год 2440». Это не был утопический роман в стиле «Истории Северамбов» Верасса д’Алле, великого предшественника французского утопического социализма второй половины XVII в. Книга Мерсье не была также социальным трактатом или философским размышлением о прогрессе, — это был политический памфлет или рассуждение буржуа о том, какой должна стать Франция, когда осуществятся идеалы просветительной философии XVIII в.

Книга вышла незадолго до смерти Людовика XV. Страна с трудом переносила бремя триумвирата, «министерства Мопу». Людовик XV вступил на престол в 1740 г., в год рождения Мерсье. Ближайшие десятилетия были годами постыдных военных поражений Франции.

Во всех этих войнах решающую роль играл англо-французский конфликт; Франция потеряла часть своих колоний. Вскоре началась вторая большая война — Семилетняя война. Англия вновь показала Франции преимущество своего политического строя, — результата двух революций XVII в., — над абсолютистско-феодальным режимом, все еще господствовавшим во Франции. В продолжение семи лет Людовик XV, по иронии названный «Bien-Aim?», на всех полях сражений проливал кровь своих подданных. Он был бит, впрочем, не только на континенте, но и в далеких колониях. Семилетняя война окончательно подорвала колониальное могущество Франции. Парижский мир дорого обошелся стране, — Канада была потеряна навсегда. Королю Франции пришлось уступить свое место в ряду великих держав Англии — империи колониальной и морской. Франции пришлось наблюдать за тем, как Пруссия все более и более укреплялась в Германии.

Людовик XV прибегнул к «министру-реформатору». Это был Шуазель. Он пришел к власти в самый разгар Семилетней войны. Современники мемуаристы с полным основанием утверждают, что «он мог считаться знаменитым человеком только среди пигмеев королевского двора, среди них он слыл великим человеком».

Шуазель попытался в 1763 г. провести мероприятия, частично освобождавшие хлебную торговлю от ограничений. Он даже заставил говорить о возможности и необходимости отмены цехов. Но Шуазель оставался у власти недолго. Его попытка сгруппировать вокруг Франции державы, необходимые для войны с Англией, его попытка провести ряд реформ натолкнулась на непреодолимое для Шуазеля препятствие — экономическую мощь Англии и силу феодальных классов Франции. Шуазель был изгнан иезуитами. Мадам де-Барри оказывала поддержку ордену, и министр, которого Екатерина называла «кучером Европы», в декабре 1770 г. ушел в отставку.

К власти пришло «министерство триумвирата». Все они были протеже мадам де-Барри — канцлер Мопу, аббат Террай, герцог д’Эгильон. Они разогнали парламенты, они довели страну до банкротства, они дали возможность Пруссии, России и Австрии принять активное участие, отстранив Францию, в первом разделе Польши (1773 г.). В эти годы политического упадка и морального разложения абсолютистско-феодального режима поэт и романист Мерсье решил в художественной форме изобразить, чем должна стать Франция. Характерно, что свой роман он назвал «мечтой, если она когда-либо осуществится», и эпиграфом к книге служили прекрасные слова Лейбница: «Настоящее беременно будущим».

Роман этот, как утопия и одновременно политический памфлет, привлек к себе широкое внимание. Беклар утверждает, что в бумагах Мерсье сохранились любопытные заметки тех лет, когда он работал над книгой. «Кто знает, — писал Мерсье, — не является ли мысль действием?» Размышления автора посвящены завтрашнему дню. Он писал: «Будем трудиться для завтрашнего дня, опрокинем всю прошлую историю в будущее. Сделаем все возможное, чтобы организовать завтрашний день, отдадим этому будущему по крайней мере столько сил, сколько напрасных усилий мы отдаем тому, чтобы познать прошлое, — мечте абсолютно иллюзорной».

Мерсье — верный ученик Руссо даже тогда, когда он ясно понимает преимущества цивилизации и культуры. Для него характерна, однако, попытка отказаться от «чистого руссоизма» и перейти или, точнее, сочетать руссоизм с классической буржуазной философией XVIII в. Его гидом по царству «Утопии» служит «мудрый англичанин». Это он обучил его пренебрежительно относиться к старой Франции; англичанин обратил его внимание на то, что королевство напоминает рахитичного ребенка. Вся Франция в Париже. Столица — голова страны — поглотила все соки народа; как у всех рахитичных детей, голова, возможно, и отличается талантом, но тело вяло и беспомощно. Характеристика Парижа собственно является характеристикой всех больших городов Европы. Повсюду абсолютистско-феодальный режим повлек за собой истощение народа. Мерсье настаивает на том, что писатель, воспевающий свой век, вместо того, чтобы разоблачать его, представляет собой ничтожество; он жалок и преступен.

Мерсье грезит о будущем. Ему приснился новый Париж через тысячу лет. В этом Париже, прежде всего, люди не делают долгов и не страдают от них. «Искусство делать долги и не платить по ним не является больше в царстве утопий наукой приличных людей». Не будем удивляться тому, что именно эта тема затронута в романе буквально на первых его страницах. С увлечением Мерсье рассказывает о том, что люди будущего не знают, что такое кредит. Каким странным кажется обновленный Париж. Повсюду царят чистота и порядок. Женщины исполняют свое назначение — они родят детей и заботятся о домашнем хозяйстве. Мелкий буржуа грезит о том, чтобы постепенно во Франции вместе с распадом феодальных отношений исчезли и элементы капитализма. Пусть читатель не удивляется, что в «Утопии» в самом близком соседстве находятся рассуждения о кредите, о женщинах, об экипажах, о новых зданиях, о Сорбонне, о хлебе, о вине, о королевской библиотеке, о церквах и налогах. С этой особенностью писаний Мерсье читатель встретился уже в книге «Картины Парижа».

Мерсье — талантливый очеркист, если позволено будет по отношению к нему употребить термин наших дней. В груде беглых очерков мы находим массу исключительно живых картин, мыслей немало «по поводу» или «мимо», но в целом на тему, тему интересную, политически животрепещущую.

Мечтая о государстве будущего, Мерсье остается монархистом. Этот мелкий буржуа, подобно всем его собратьям по классу, не смог накануне революции подняться до республиканской идеи; впрочем, его король — «король-гражданин» — Луи-Филипп, гуляющий по Парижу с зонтиком в руках. Новый Париж не знает излишнего богатства, но и потрясающей нищеты. Неудивительно, что, свободная от деспотов и паразитов-богачей, столица новой Франции освободилась от Бастилии. С трепетом Мерсье рассказывает: «Мне сказали, что Бастилия была до основания уничтожена государем, который не считал себя богом и опасался судьи королей». Перед нами еще одна характерная черта писателя — мелкого буржуа — его религиозность. В отличие от идеологов и представителей передовой буржуазии, Мерсье даже в государстве будущего, даже тогда, когда он дает полную свободу своей фантазии, сохраняет религию, наряду с рабством для женщин и королевской властью.

В его государстве охрана интересов бедноты дает простор милосердию. Филантропия, организованная в обществе людьми «Утопии», способствует оздоровлению городов, уничтожению нищеты. Исчез Бисетр, исчезли клоаки нищеты именно потому, что исчезла роскошь, которая, как гангрена, разъедала общество. С удивлением собеседники Мерсье слушают его рассказы о том, что французы времен Людовика XV боялись свободы слова и печати. Мерсье спешит рассказать своим читателям, что в «Утопии» нет цензоров. В примечании он напоминает, что королевские цензоры Франции часто не умели читать.

«Энциклопедия» в новом государстве стала элементарной книгой для всех граждан. С каким ужасом Мерсье говорит о той системе воспитания, которая царила во Франции. Классики вытеснили живое слово и живую мысль. Люди будущего лучше смогли использовать свое время, они прекрасно понимали, что не латынь и греческий, а французский язык, живой язык масс, является орудием познания. Школьников не заставляют зубрить наизусть Тита Ливия. Целиком осуществляя идеалы «Эмиля» Руссо, воспитатели думают только о том, чтобы сделать из детей будущих граждан. Характерно, что в школе будущего не изучают историю. «Детям преподают мало историю, потому что история — это позор человечества. В каждой стране история соткана из преступлений и безумств. Богу неугодно, чтобы мы детям давали знакомиться с этими примерами преступлений и честолюбий. История превратила королей в богов».

Мерсье упорно доказывает, что до сих пор в истории менялись актеры на сцене, но по существу пьеса оставалась без изменения. Так, по Мерсье растет человек будущего общества, свободный от бремени прошлых веков и поэтому радостно созидающий новый мир.

В государстве «Утопии» царит закон, царит справедливость вместо произвола деспотизма. Конечно, исчезли lettre de cachet, конечно, министры отвечают за свои преступления подобно всем гражданам. Закон суров, но равен и справедлив ко всем.

Как достигнуто было это изумительное превращение страны из феодального в буржуазное государство? Мерсье говорит, что его собеседники, люди 2440 года, убеждали его, что здесь не имела места революция; переворот был делом успеха философии, мудрость действовала без шума, как сама природа. Мерсье напоминает французам, своим современникам, что в Европе существует образец такого будущего государства, к которому он стремится, это Швейцария. Если бы Платон воскрес, он бы с особым восхищением смотрел на Гельветическую республику. Швейцарию отличает порядок, свобода, умеренность и равенство.

«Демократическая монархия», государство будущего, не знает нищеты и голода, исчезли откупщики, богатые купцы, финансисты, бедняки, три четверти населения города получают отныне здоровую пищу по дешевой цене. Повсюду, чтобы избежать дороговизны, организованы зернохранилища, всегда полные хлеба, хлеб не продают за границу, чтобы потом скупать его в два-три раза дороже; в государстве будущего согласованы интересы производителя и потребителя. Мерсье вступает в дискуссию с господствующей школой физиократов и доказывает необходимость подчинения экономических интересов интересам производства, интересам потребления.

Он защищает точку зрения мелкого буржуа — уравнителя против идеологов капиталистического хозяйства. В своих доказательствах Мерсье с особым усердием подчеркивает необходимость заботы о тружениках, которые составляют по крайней мере три четверти всей нации. В конце концов цены на хлеб, пишет Мерсье, являются термометром общественного здоровья.

В «Утопии» отсутствуют монахи, отсутствуют попы-паразиты, бесконечное количество слуг, и естественно, что благодаря этому оздоровлению общественного организма французы будущего жизнерадостны и веселы. Впрочем, с полной отчетливостью у Мерсье подчеркнута та мысль, что частная собственность для всех является основой порядка и общественной гармонии. В будущем, в годы революции Робеспьер сформулировал эту мысль так: «Бедность должна быть уважаема».

Литератор по профессии и по всем своим интересам, Мерсье, конечно, не мог, не затронуть в «Утопии» вопросов культуры, судьбы книг. Вот, что характерно для руссоиста: он посещает «Королевскую библиотеку» и к радости своей обнаруживает, что вся она помещается в небольшой комнате. В ней мало книг, исчезли большие тома, остались изящные, скромного размера томики. Куда исчезли книги, тысячи, десятки тысяч фолиантов? Неужели они сгорели и в огне погибли богатейшие коллекции? «Да, — ответили Мерсье его спутники, люди будущего, — да, это был пожар, но этот пожар был делом наших рук, нашим добровольным делом». В старой Франции, говорит Мерсье, к стыду нашему писатели больше писали, чем думали. Что касается писателей 2440 г., то они больше думают, чем пишут.

Мерсье с восторгом приветствует уничтожение библиотек, «очистительную меру». Для него в государстве будущего существует только одна почтенная фигура писателя — это компилятор, который десятки томов излагает в одной маленькой книжке. В кабинете бывшей «Королевской библиотеки» сохранились только тома, да и при том в малом количестве, достойные нового века. Кто же эти великие мудрецы? Вы найдете среди них Гомера и Софокла, Еврипида и Демосфена, Платона и «нашего друга» — Плутарха. Сожжены Геродот, Сафо, Анакреон, Аристофан. Впрочем, Мерсье замечает, что он готов был защищать Анакреона, но ему доказали, что, может быть, во Франции XVIII в. была необходимость его сохранить, в новом же государстве он не нужен.

Гораздо меньше уважения было оказано римским авторам, остались Вергилий, Тит Ливий. Безжалостно сожгли Лукреция, прежде всего потому, что его философия ошибочна, а его мораль опасна. Здесь Мерсье с фанатизмом мелкого буржуа вновь и вновь говорит о своей ненависти к атеизму и атеистической философии. Сожжен Цицерон — больше ритор, чем оратор, оставлен Саллюстий, а Овидий и Гораций очищены от ненужного хлама. Сохранен Тацит, но так как он человечество изображал в черных красках, то чтение его предоставлено лишь людям мудрым и доброжелательным. Сожжен Катулл. Мерсье замечает, что, по существу говоря, малое уважение к римлянам объясняется тем, что они готовы были принести человечество в жертву на алтаре отечества. «Возможно, — добавляет он, — что они были добродетельными гражданами, но безусловно страшными людьми».

Этим не исчерпана библиотека государства «Утопии». В особом шкафу хранятся английские книги. Их осталось больше всего. Среди них Мильтон, Шекспир, Юнг, Ричардсон. Мерсье привлекала к этим писателям и прежде всего к Юнгу их ненависть к материализму. Он ссылается на Руссо, которому предлагали богатства, при условии, если он откажется от своих взглядов на религию. Жан-Жак отверг гнусное предложение во имя добродетели.

Что касается французов, то сожгли Мальбранша, а вместе с ним всю библиотеку богословия. Хранитель кабинета книг государства будущего обнаружил полную безграмотность в вопросах теологии. Он ничего не мог сказать о «Провинциальных письмах» Паскаля, он говорил об иезуитах так же, как француз эпохи Людовика XV говорит о друидах, поясняет Мерсье. Исчез Боссюэт, но зато остался его противник — Фенелон.

Конечно, сохранены Корнель, Расин, Мольер и наконец, великий Жан-Жак. Его сохранили целиком, но зато «сократили» Вольтера. Исчезли 26 томов in quarto, их безжалостно сожгли, оставив только наиболее ценную часть произведений фернейского мудреца. Мерсье просил библиотекаря указать ему труды историков. Он получил ответ: «Их нет. Частично задачу историков выполняют наши художники».

В разговорах с библиотекарем Мерсье затронул ряд вопросов политического устройства Европы XVIII в. Он возвращается к этой теме неоднократно и позже, в другой связи. Европа XVIII в. в целом представляла собой арсенал, начиненный порохом, который мог взорваться от малейшей искры. Для Мерсье, как оппозиционного и враждебного абсолютистско-феодальному режиму идеолога, характерно рассуждение о патриотизме. Если для человека будущего государства 2440 года слово патриотизм и отечество священны, то для Франции времен Людовика XV эти слова были пустым звуком. «И в самом деле, — говорит Мерсье, — займемся анализом того, что значит слово патриотизм. Чтобы быть тесно связанным с государством, нужно быть членом этого государства, но за исключением двух-трех республик, отечества не существует ни для одного гражданина в Европе. Почему я должен считать англичан своими врагами? Я связан с ними торговлей, искусством, между нами не существует никакой естественной антипатии, почему в таком случае я должен отделять свою судьбу от судьбы представителя этой национальности? Патриотизм — это фанатизм, выдуманный королями». «В деспотическом государстве, — продолжает дальше свои рассуждения Мерсье, — свобода это только героизм рабства». Так мелкий буржуа XVIII в. даже тогда, когда он боится революционного переворота, выступает с радикальной проповедью против государства, угнетающего массы, за 20 лет до революции.

Характерно, однако, в полном противоречии с тем, что Мерсье писал раньше о революции, — наш мыслитель доказывает в «Утопии» неизбежность в известных условиях гражданской войны. Она является необходимостью для завоевания свободы; в годы гражданской войны из недр масс выходят великие люди, защищающие свободу; гражданская война родит таланты. Таких противоречий в «Утопии» немало.

Изложение «Утопии» Мерсье «Год 2440» несколько затянулось, но читатель, мы надеемся, не будет в претензии. Перед нами исключительно интересный образец буржуазной литературы XVIII века. Мерсье дал нам в ней за много лет до революции блестящую программу того общества, к которому стремилась буржуазия и ее радикальная фракция еще до царствования Людовика XVI. Но талантливый утопист не может даже в полете своей необузданной фантазии дать больше того, что определено историей, как предел его классовых задач. Ограниченность и глубокое филистерство, которые отличают роман Мерсье, характерны для него как теоретика мелкой буржуазии, как представителя французской интеллигенции кануна буржуазной революции.

Впервые книга «Год 2440» вышла в 1770 г. Она переиздавалась неоднократно — в 1772, 1774, 1775, 1785, 1786, 1791 и 1802 годах.

Мерсье вновь вернулся к «Утопии» в 1791 г. Наконец в 1802 г. в годы консульства, когда революция осталась в прошлом, когда идеалы «Утопии» казалось были осуществлены, Мерсье вновь издает «Год 2440». Исчезли все старые эпиграфы, исчез знаменитый эпиграф Лейбница: «Настоящее беременно будущим». Появился новый эпиграф: «Безграничная радость состоит в том, чтобы добиваться общественного благоденствия». Автор называет себя «бывший депутат Конвента и Законодательного корпуса, член Национального института Франции».

Мерсье не отличается излишней скромностью. Он доказывает в новом предисловии, что его утопия не только провозгласила, но и приготовила французскую революцию. Больше того, он добавляет: «Я являюсь подлинным пророком революции, я говорю это без излишнего честолюбия». Впрочем, Мерсье тут же добавляет, что он имеет в виду «революцию 1789 года», а не «другие революции», которые последовали за нею. Революция плебейских масс ему враждебна, для него неприемлема; он враг подобных революций. «Только не эти революции я предсказывал», — категорически замечает Мерсье. Не без сервилизма он превозносит Бонапарта. Для него свобода — это царство закона и конституции, именно эту свободу пытались разрубить топором якобинизм и бабувизм.

Таков жизненный путь Мерсье от первых его литературных выступлений в шестидесятых годах XVIII в. до 1814 г. — года его смерти.

Мерсье грезил в молодости о Париже будущего. Ему предстояло в зрелые годы описать Париж Людовика XVI. Кошмар будней сменил радость мечты.