9

Ну, к тебе-то это не относится, — говорю я тополю-врубелю, — хотя Пастернак и сказал, что так живут все. А впрочем, и дерево можно уличить в двуличии, раз уж оно способно сначала послужить распятием, а потом могильным крестом! Однако с тобою, высохший от времени Старик, мне хочется расстаться дружелюбно. И потому я приведу наконец ту дарственную надпись Бориса Пастернака, где ты был добром помянут — вскоре после войны в один из зауряднейших дней мирного времени:

«Толя, я по твоему желанию надписываю эту статью в октябре 1947 года. Я рад, что у тебя такой дом, с душой и настроением, с таким деревом над ним, в таком живописном и историческом славном переулке. Меня с тобою связывает чувство свободы и молодости, мы все с тобой победим. Я целую тебя и желаю тебе и всему твоему счастья.

Б. П. 16 окт. 1947 г.».

16 октября 1947-го!.. Да это же был тот самый осенний день, когда мы с Толей поспешили, после служебного бдения в «Совписе», приземлиться у него в Конюшках. Поспешили? Да, потому что под вечер к нему должен был зайти по делу Борис Леонидович. И нам следовало по дороге от Гнездниковского до Кудринки постараться спроворить что-нибудь гастрономически достойное «вечеринки с Пастернаком». Трудно разрешимая возникла задача!

…Особая для меня примета того осеннего дня была военного происхождения. Ежегодно 16 октября я непременно слегка (или не слегка) прикладывался в кругу приятелей к фронтовым ста граммам, поскольку то число явилось в 41-м году счастливой датой в моей солдатской судьбе: день выхода из окружения.

Мне тогда неслыханно повезло на заснеженно-слякотной платформе Наро-Фоминска: в разбитых армейских ботинках и пробитой осколком пилотке, в рваной подростковой шинелишке, с разряженным на два патрона чужим наганом в матерчатой кобуре, без вещмешка, без полевой сумки, без денег и хоть какой-нибудь военной справочки я ни к кому не рисковал обращаться ни за какими советами и разрешениями. Но зато и не был визуально принят за дезертира носившимся вдоль пассажирского состава начальством. То был ночной поезд в Москву — последний дачный поезд по Брянской дороге. Он шел без расписания и без огней. И счастливо доставил в Москву окруженца-ополченца на рассвете несчастливого в ее истории дня, заслужившего горько-ироническое прозвище «Дня патриотов». Именно в тот день — 16 октября 1941-го — начался исход москвичей из столицы. Я же — москвич — в нее вошел!

В общем, пока осенние обострения язвы не отменили устоявшегося ритуала, я по праву год за годом отмечал «шестнадцатые октября». А тут этому предстояло случиться в обществе Пастернака!

В те дни Толю непосредственно связывало с Борисом Леонидовичем издание пастернаковского тома в «Золотой серии» советской литературы за 30 лет (1917–1947). И встреча в Конюшках имела эту подоплеку.

Ах черт, до чего ни дотронься в нашем былом — болит!

Тарасенков курировал пастернаковское «Избранное», как зав редакцией поэзии, а пребывал он к тому времени в этой скромной роли меньше трех месяцев — с августа 47-го, потому что в начале лета вынужден был распроститься с другою — более заметной — ролью заместителя Всеволода Вишневского в редакции «Знамени», а распроститься с этой ролью в любимом журнале ему пришлось из-за еще более сильной привязанности… да-да, вы угадали: к поэзии Пастернака.

В Толином архиве коллекционера-педанта если что и могло утратиться, то лишь во время войны, а тут рассказ о происшествиях послевоенных. И потому сохранились преинтереснейшие письма-документы. Странное переживание — увидеть среди таких документов времени собственные, давным-давно забытые и, разумеется, писавшиеся без копии дружеские послания. Молодеешь чуть ли не на сорок лет. Одно из тех писем достойно цитирования в этом рассказе. Но сначала — другое, принадлежавшее начальственному перу:

7 ч. веч.

21 апр. 47.

Москва

          Ан. Тарасенкову

Привет. — Я продумал за истекшие 2-ое суток наши дела. Да, — тебе надо с должности заместителя… уйти. — Я говорил… в ЦК вполне серьезно: «Будешь за Пастернака… — буду против тебя, буду драться». —

…Я не могу принять некоей «второй» линии в нашей… редакции. У коммунистов должна быть единая линия в вопросах эстетики. — Ты придерживаешься, — к сожалению, «особых» взглядов на Пастернака и подобных. — Твое заявление (устное) о статье в «Культуре и Жизни» (печальнознаменитая статья А. Суркова. — Д. Д.) — я не могу принять. Невыполнение указаний о статье (о Пастернаке) я не могу принять, — ни как член парт. организации СП, ни как гл. редактор, ни как один из секретарей ССП. Ты глух к товарищеским, братским призывам, звонкам, письмам… Ты упрямствуешь… —

Я обязан сделать выводы, политические и деловые, — перемещение согласую с А. Фадеевым. — Буду рад, если ты на досуге все обдумаешь: свои взгляды на Пастернака и пр.; на этику парт. лит. работы… Привет!

Вс. Вишневский

Дьявольщина! Зная это письмо давно, я только сейчас — при перепечатке его своей рукой в собственную рукопись — уловил всю низость мышления Вишневского:

…отношение к поэзии Пастернака сделано пробным камнем политической благонадежности недавнего фронтового друга;

…устный донос на заседании в ЦК повторен как доблестное предупреждение-ультиматум: будешь «за» — буду бить!

…не совпадающий с начальственными указаниями, свой, эстетический взгляд «на Пастернака и подобных» запрещается;

…провозглашена особая «этика парт. лит. работы» и важность ее подчеркнута: по требованию сверху, свои убеждения — предай, искусство — растопчи, мастера — ошельмуй, и при этом восприми сии требования как «братские призывы»!

Понимаете — братские?! Это было вполне в сухопутном духе эстрадного морячка-братишки, каким романтически прикидывался бывший петербургский гимназист. Ну, а что тут такого-разэтакого: Каин к Авелю тоже обращался с призывами братскими… Сознаю: тут не вполне полноценна эта библейская метафора, ибо один был Каином не всегда, а другой не всегда был Авелем. Но в годы, о которых речь, эта метафора работала хорошо.