16

…А свою дарственную с тополем и увереньем: «Мы всё с тобой победим», Пастернак сделал в антракте, когда Маша «меняла стол».

Толя позвал Бориса Леонидовича ненадолго уединиться ради прямой цели их встречи — дабы решить что-то нерешенное в рукописи или верстке. Они уединились в маленькой соседней комнате — кабинете и переплетной, где был люк в домашний погреб — хранилище журнально-альманашной части Толиной необъятной библиотеки. Когда вскоре я заглянул к ним — «Господа, чай подан!» — люк был открыт. Ясно: Толя лазил в подполье как раз за тем самым альманахом «Современник» 1922 года, где впервые было опубликовано пастернаковское эссе «Несколько положений», на котором и появилась в тот вечер 16 октября 47-го размашистая надпись БЛ: «Толя… я рад, что у тебя такой дом… с таким деревом над ним…»

Тарасенков показывал мне ту книжку «Современника» и гораздо раньше — еще без надписи. Он просвещал меня: в сороковых годах то афористически вычеканенное кредо молодого Пастернака мало кому было известно. Иные из его «нескольких положений» производили сильнейшее впечатление. Одно я как-то процитировал в журнальной статье, да только оно было вычеркнуто из верстки или гранок чьей-то властной редакционной рукой с обычной трудно проверяемой ссылкой на Главлит. Сейчас без труда отыскиваю ту замечательную фразу в томе пастернаковской прозы 1982 года издания:

«Неуменье найти и сказать правду — недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду — не покрыть».

Вычерк, между прочим, случился в «Новом мире» — в пятидесятых, на исходе первого президентства Твардовского, чьим заместителем тогда был именно Тарасенков. Возможно, его рука и казнила опасно намекающую и хорошо ему знакомую мысль. Похоже.

Была в том эссе еще более впечатляющая фраза, начертанная Пастернаком в явной эйфории правдолюбия:

«Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего».

Впервые опубликованное в 1922-м, начерталось это на самом деле еще в 1918-м. И всего удивительней — рукою футуриста-формалиста-модерниста (если собрать в триаду синонимы разных лет). Руке было двадцать восемь. Революции нашей — годик. Всего только годик! И в том эйфорическом настаивании на всеохватывающем значении совести («и больше ничего!») сквозило предчувствие: она, горячая и несговорчивая, может оказаться в опасности перед лицом нового угодничества и карьеризма. И потому поэт в своем кредо — а то была пора манифестов и деклараций — должен разяще громко заявить права Совести.

Так это прочитывается сегодня. И почти так прочитывалось в дни почти сорокалетней давности, о которых тут рассказ. И не эхо ли той самой эйфории — захлестывающей веры в победительное правдоискательство! — можно нынче услышать в дарственной надписи Пастернака, сделанной осенним вечером 47-го в доме влюбленного и неверного литературного друга?

«…Меня с тобою связывает чувство свободы и молодости, мы всё с тобой победим. Я целую тебя…»

Чувство свободы… — и это ровно через полгода после мартовской статьи Алексея Суркова в «Александровском централе» (помните это прозвище «Культуры и Жизни»?), где об его, издавна называемых аполитичными, стихах прямыми доносами: «злоба», «клевета», «керенщина», «реакционность». И как самое невинное: «скудные духовные ресурсы» и «советская литература не может мириться с его поэзией»! (Ранним летом того 47-го однажды сказал БЛ обо всей этой сурковщине — «свинство неподсудности».)

Чувство молодости… — и это на пятьдесят восьмом году жизни!