11

Одно письмо тех дней Тарасенков закончил словами: «Я устал… Сегодня и вообще…» Тут не мои многоточия, а его. Запомним эти слова — их еще придется вспомнить.

Уволенный, он уехал в мае на Рижское взморье с Машей и семилетним Митей. Измученный, безденежный, но не сдавшийся. От меня он ждал «пастернаковских новостей». И я несказанно рад, что в его архиве уцелело мое письмо, датированное 15 июня 47-го: не будь этого документа, я едва ли решился бы реставрировать рассказанную там историю:

«…События, тихие, странно многозначительные, наши события развиваются… Кажется, и я, как платонический знаменец, доживаю последние дни. Сейчас тебе станет все ясно.

Слушай! Мы с Тусей решили поехать в Переделкино к Эмику Казакевичу. Выпили, поиграли в преферанс, помокли под дождем, а вечером пошли вместе с ним к Вишневскому на дачу. Я захватил статью (о Константине Симонове) с собой и отдал ее патрону. Все было хорошо. Потом Соф. Касьяновна пригласила нас ужинать. Мы выпили остатки чьей-то водки и сидели трепались. Шеф вдруг сказал, что он перечитал всего Пастернака и понял еще раз то, что понимал и раньше: Пастернак — подлец, который 30 лет презирает всё и всех и т. д. и т. п.

Я начал очень вежливо возражать, говорил, что трагические судьбы настоящих художников не «разоблачаются» пустыми и прямолинейными «выводами». Говорил ему, как Маяковский заставил, любя и ругаясь, написать Пастернака «905 год» и «Л. Ш.» (эта версия с чьей-то легкой руки исповедовалась в 30-х годах Бригадой Маяковского. — Д. Д.), и многое другое выкладывал довольно спокойно и слишком убедительно, чтобы это не задело В. В. Дело в том, что он сам собирается написать в «Знамени» статью о П. Я вспомнил статью Суркова и сказал, что вот наглядный пример нашего низкопоклонства перед западной буржуазной критикой, которая забирает Пастернака себе. В. В. вспоминал непримиримые письма Ленина Горькому, а я ему советовал, кроме того, припомнить, что в этих письмах, в самих обращениях к М. Г. Ленин разговаривал с ним как с заблуждающимся другом, гений которого ему важен, нужен, дорог…

…Все пересказать я тебе не могу, но кончилось это задыханиями, истерическими криками, зубовным скрежетанием, взвизгиваниями В. В. и такой чудовищной демагогией, что листья осыпались в лесу, где «заканчивался» этот глупый и ненужный спор. Эмик мудро молчал, только помогал мне цитировать БЛ, а Туся исщипала мне всю руку.

…В темноте мы ушли напропалую через лес и вышли к какой-то даче. Горело большое окно. Чье бы это могло быть окно? — гадали мы. — Федина! — решил переделкинец Эмик. По тропинке осторожно пробрались мимо окна и заглянули. За столом, обхватив голову руками, сидел в очках Пастернак и бог его знает что думал! Сон в руку!

Вот и всё».

Пиши я тогда сценарий, а не письмо, здесь бы мне и следовало поставить точку. Но письмо продолжалось:

«Вчера вечером неожиданно позвонили от В. В. и сказали, что его шофер привезет мне мою статью и письмо патрона. Скоро это случилось.

Ничего нелепее, глупее, позорней в жизни своей не читал. Статью (о Симонове. — Д. Д.) он забраковал начисто, забраковал отрывистыми, бессвязными фразами на трех листах. Напомнил о «наших последних разговорах», написал, чтобы я «понял, проникся, изменил метод, почитал старшее поколение» и пр. и пр., все, что тебе слишком хорошо знакомо и что я могу не цитировать и не пересказывать… Интонация письма озлобленная, мелко мстительная, фарисейски-искренняя. Приедешь, покажу оригинал, и ты поймешь бездну дурацкой самовлюбленности, в которую он безостановочно падает по мере того, как все больше и больше убеждается в своем нынешнем бесплодии и все больше и больше начинает следовать шатким авторитетам из всяческого начальства.

Потом я ушел, а он сам позвонил Тусе (вернее, нарвался на нее). Туся выдала ему сполна, он, видимо чувствуя, что переборщил, произносил всякие комплименты на мой счет и говорил, что нам необходимо поговорить подробно. Я этого делать не собираюсь, пусть приедет сам, а этого он делать не собирается. Итак, роман кончается.

…Удовлетворен я, по крайней мере, тем, что, кажется, он отказался теперь от мысли сам писать о Пастернаке. Одной гадостью в нашей критике будет меньше.

Прости длину этого послания… Приветствуй Митю. Запрети ему писать стихи…»

Вот почему сказалось выше: до чего ни дотронься в нашем былом — болит! А дотронуться-то случилось до зауряднейшего издательского событьица — до курирования новым завредом поэзии одного из томов целой серии «Избранное». Есть у исторической жизни такое обыкновение: прятать в зауряднейшем свою драматическую подноготную.

Доскажу тут еще кое-что…