«Я ненавижу эту работу…»

Одновременно с ростом карьер отличившихся оперативников, начиная с конца 1936 г., шел процесс непрерывной очистки рядов от сомнительных элементов. Чекистов обычно изгоняли за неподходящее происхождение, службу в армии Колчака, критические разговоры, бытовую связь с репрессированными лицами и пьянство. Так, оперативник Транспортного отдела С. А. Гудзенчук в начале 1937 г. был уволен из НКВД как «морально разложившийся» и «чужак», арестован и осуждён на полтора года заключения (с заменой на условное наказание) за дискредитацию власти и «расконспирацию методов работы органов НКВД». Тогда же были изгнан из «органов» спившийся начальник оперпункта НКВД ст. Белово М. М. Галушкин и начальник Белоглазовского РО УНКВД Л. С. Михайликов — как «пробравшийся враг», скрывший родственника-попа.

Миронов решительно продолжил линию своего предшественника В. М. Курского на аресты тех работников, которых можно было бы обвинить в связях с злейшими врагами партии — троцкистами. Таких оказалось немало. Сразу после приезда Миронов раскритиковал своих подчинённых за медлительность в раскрытии «заговоров» и поставил задачу энергично выявлять «троцкистских шпионов и предателей» среди тех, чьи биографии давали повод для нужных «зацепок».

В январе 1937 г. за плохую работу по выявлению врагов и антисоветскую агитацию был арестован и затем осуждён начальник Венгеровского РО НКВД Д. И. Надеев. В феврале были арестованы за былые симпатии к троцкизму особист Г. Л. Кацен и работник СПО Б. И. Сойфер. Арестованный в Барнауле за служебные преступления (пьянство, расконспирация, связь с врагами народа) активный особист Н. М. Толочко был весной 1937 г. разоблачён как скрытый антисоветчик и осуждён на 7 лет заключения. Начальник Барзасского РО УНКВД С. М. Вакуров был арестован в мае или июне 1937 г. как «злейший троцкист» и год спустя умер в тюрьме. Оперативника Отдела пожарной охраны УНКВД С. Ф. Мочалов арестовали 17 июня 1937 г. и осудили за «шпионаж» на 20 лет лагерей[246].

Фактической чисткой аппарата управления стало грандиозное закрытое партсобрание, длившееся 16 апреля и с 18 по 21 апреля 1937 г. Прямо на этом собрании был арестован (а впоследствии расстрелян) оперативник аппарата особоуполномоченного А. И. Вишнер. После хора обвинений в том, что он в 1924 г. перебежал румыно-советскую границу с вражескими целями, Вишнер потерял самообладание: «Решать судьбу людей под впечатлением, экспромтом, не разобравшись как следует, нельзя. […] Я ничего не путаю… Что вы искусственно пришиваете дело? Что вы из меня искусственно хотите сделать врага?»

В ответ прозвучала реплика с места: «За оружие не хватайся». Тут же оперативник Д. Т. Кононов, который только что был отведён при голосовании в члены парткома после заявления коллеги о том, что Кононов «в отдельной папочке» хранит свои «антипартийные» газетные статьи (в 1944 г. Кононова за пыточное следствие осудят на 10 лет), заявил: «Мы все видели, как Вишнер, выйдя из себя, оскорбляя собрание, хватался за оружие. Предлагаю президиуму изъять оружие у Вишнер[а]»[247].

В том же апреле 1937 г. были исключены из компартии бывшие начальники отделений КРО в Прокопьевске и Ленинске-Кузнецком М. И. Ерофеев и Э. А. Фельдбах. Первый поплатился за давнюю критику совхозов и «связь с врагом народа», второй — «за двурушничество и происхождение из белогвардейской семьи». Прежние заслуги не помогли; так, по словам врид начальника Отдела кадров УНКВД Г. И. Орлова, несмотря на «хорошую ведомственную работу по борьбе с врагами народа, у Ерофеева были всё время колебания…»[248]

Среди многих чекистов, особенно в начальный период массовый операций, было заметно неверие в дела, фабрикуемые их коллегами-передовиками. Не все оперработники были психологически готовы к «массовым операциям», даже имея за спиной такие масштабные фальсифицированные дела, как пресловутые «заговоры» 1933 г. Еще до июльских повальных арестов, с которых началось репрессирование всех тех лиц, которые находились в агентурной разработке или хотя бы проходили по учётам, некоторые чекисты показали себя либо «примиренцами», либо недостаточно расторопными следователями, не торопящимися применять «новые» методы следствия, хорошо, впрочем, известные многим оперработникам. Те, кто умело скрывал физические меры воздействия и добивался с их помощью требуемых результатов, обычно получали поощрения. Колебания своего аппарата Миронов пресекал с корнем, арестовав многих неблагонадёжных.

Часть чекистов понимала, что служит беспощадной карательной системе, и пыталась покинуть «органы» задолго до начала «массовых операций». Вот характерные выдержки из дневника помощника оперуполномоченного Усть-Калманского РО НКВД Евдокима Васильева, обнаруженного во время его ареста 12 марта 1937 г.:

Декабрь 1935 г. «При допросе одного из арестованных по делу хищения хлеба он ответил: «У меня 6 душ семьи, на трудодни в нашем колхозе ничего не досталось, поэтому я вынужден был пойти на преступление украсть хлеб». С его аргументами я вполне согласен. На его месте я так же бы поступил. Преступление мы ростим сами, потом с ним боремся».

«С тех пор как у меня по недоразумению задержали партбилет, с тех пор как пришлось мне переехать в Москву учиться, я дрянно очень дрянно чувствую себя. Всё перевернулось вверх дном. Всё пошло оборвалось в какой-то омут. Мне стало страшно, всё [стало] ненужное. То, что я считал святыней, оно стало для меня отвратительно, я ненавижу эту работу и тех, кто работает [в НКВД].

На днях подал рапорт, в котором настаиваю о моём увольнении, но кажется, это будет безрезультатно. Ах, как бы я желал, чтобы удовлетворили мою просьбу. Моё (особенно за последнее время) мировоззрение далекое от того, где я стою. Поэтому, только поэтому я должен уйти». Е. А. Васильев был осуждён за антисоветскую агитацию и впоследствии погиб в заключении[249].

Особенно беспокоили начальство случаи открытого отказа участвовать в фабрикации дел. Оперуполномоченный КРО Сталинского горотдела НКВД Е. А. Смоленников был в апреле 1937 г. арестован после того как прекратил дело на семерых финнов, обвинявшихся в шпионаже, и заявил своему непосредственному начальнику И. Б. Почкаю о несогласии с фабрикацией дел. На общем партсобрании один из коллег перечислил «преступления» Смоленникова в следующем порядке: «На негласную работу в аппарат НКВД он тащил врагов народа. Ряд дел, которые он вел, сводил на нет. […] Говорил, что следователи не должны требовать признания от врагов». Хотя Смоленникова быстро осудили на 8 лет лагерей, для начальства его протест стал опасным сигналом.

Однако и после арестов некоторые оперработники проявляли порой «оппортунизм» в следствии. В июле-августе 1937 г. на партсобраниях в КРО и УГБ УНКВД обстоятельно разбиралось дело опытного оперативника А. В. Кузнецова, чье поведение стало настораживать начальство ещё с ноября 1936 г., когда он заявил М. И. Голубчику, что некоторые следователи «нечестно поступают» с арестованными и «записывают в протоколы больше, чем они сами показывают». Затем Кузнецов о том же самом заявил парторгу КРО С. И. Плесцову.

Коллеги же упрекали Кузнецова в том, что он не доводит следственные дела до конца, не смог добиться «признаний арестованных по Кемеровскому химкомбинату, которых добился молодой работник Деев». Кузнецов, имевший несколько наград за былое участие в фабрикации серьёзных дел, оправдывался как мог: «От других арестованных я добился признания о созданных ими повстанческо-диверсионных группах на транспорте, в Бийске, в Ойротии, на Чуйском тракте. Все трое они мне дали показания больше чем на 40 человек. Все же сделал я по сравнению с другими меньше».

Для лета 1937 г. подобные темпы разоблачения «врагов», действительно, были уже неудовлетворительны. Миронов подытожил: «…Боролся ли Кузнецов вообще с врагами народа? Боролся, но в этой борьбе у него ноги дрожали. …Враг прикинется божьей овечкой, у Кузнецова же ноги крепко не стоят, он и колеблется. […] Настроения у отдельных работников о неверии в проводимые дела есть. Кузнецов оказался рупором у засоренной части работников, поддался этим настроениям…» В итоге партком вынес Кузнецову строгий выговор с предупреждением за «оппортунистические колебания, выразившиеся в проявлении элементов неверия в виновность врагов народа» и предложил 35-летнему Кузнецову, усиленно жаловавшемуся на болезненное состояние, уйти на пенсию[250].

Логика репрессий требовала жертвоприношений и в собственно чекистской среде. Заговорщицкие организации одна за другой начали вскрываться среди работников (чаще второстепенных) самого управления НКВД. Чекистов «пристёгивали» к разным шпионским организациям, обычно представляя их поставщиками наисекретнейших сведений из аппарата госбезопасности — об арестах, кадрах, агентуре. Особенно легко арестовывали чекистов, родившихся в Прибалтике, Польше, Германии. Обилие в их биографиях щекотливых моментов делали работников госбезопасности нерусского происхождения верными кандидатами на арест.

В мае-июне 1937 г. аппарат СПО вскрыл повстанческо-диверсионные организации в Отделе трудовых поселений и Торгово-производственном отделе УНКВД. Впереди были аресты многих оперативных работников основных отделов, а также периферийных чекистов, но основная их часть была репрессирована уже после Миронова. К середине 1937-го «допросы третьей степени» применялись очень широко. Красноречиво выглядит заявление 21 августа замначальника Отдела кадров УНКВД Г. И. Орлова: «Дальше мы должны отметить как позорный факт это то, что у следователей, работающих со шпионами, эти шпионы выбрасываются из окон. Это говорит за потерю бдительности чекистами-коммунистами». Здесь, скорее всего, имелся в виду случай с чекистом Б. И. Сойфером, который 3 августа 1937 г. выбросился из окна кабинета следователя (ему посчастливилось выжить после падения с третьего этажа, отделавшись переломом позвоночника)[251].

Одновременно Миронов довольно строго наказывал тех чекистов, которые попадались на пыточном следствии и других явных нарушениях законности, особенно если информация об этом выходила за пределы края. Так, письма крестьян, которых пытали в Карасукском райотделе НКВД в 1936–1937 гг., достигли контролирующих инстанций в Москве, и Особоуполномоченный НКВД СССР В. Д. Фельдман велел Миронову разобраться. В результате начальник райотдела А. П. Черемшанцев и его помощник И. И. Пилипенко за жестокие избиения и издевательства над арестованными по 58-й статье (ими набивали комнату и держали на ногах без еды и воды по несколько дней, иногда больше недели) были осуждены на пять и три года лагерей соответственно. В деле были сведения, что Черемшанцев периодически содержал на своей квартире и поил без устали работников спецколлегии краевого суда во главе с бывшим чекистом М. И. Жучеком, которые затем штамповали приговоры по делам, подготовленным РО НКВД, но этот эпизод чекисты расследовать не стали…[252]

Работник оперпункта НКВД ст. Болотное П. К. Клоков в марте 1937 г. с трудом избежал уголовной ответственности за принуждение свидетелей к нужным ему показаниям. В мае начальник Каргатского РО НКВД П. М. Тетерин жаловался в письме Миронову на 10-суточный арест: без согласования с УНКВД Тетерин взял под стражу зоотехника Ларичева, а тот покончил с собой. Обиженный наказанием чекист просил уволить его из «органов», на что получил резкий ответ Миронова, который, впрочем, пообещал: «Исправьте недочёты, и я отменю взыскание». В том же мае 1937 г. бюро крайкома заслушало письмо Миронова о нарушениях законности судебно-следственными работниками Барабинского района и постановило направить в район прокурорскую проверку[253].

Миронов активно противодействовал попыткам прокуратуры войск НКВД проявлять либерализм в отношении арестованных чекистов. При этом он заново отправлял в тюрьму как «антисоветчиков», так и нарушителей законности. Начальник особого отделения оперчекотдела УИТЛК С. М. Новицкий в 1936 г. сфабриковал дело о шпионаже на шестерых заключённых, у которых полгода, «всячески издеваясь», вымогал признания. В начале 1937 г. он был освобождён военной прокуратурой из-под стражи, но уже в феврале оказался вновь арестован в связи с протестом С. Н. Миронова перед Прокурором СССР и в итоге получил 10 лет заключения.

Оперативник Барнаульского ГО УНКВД А. М. Максимов, арестованный ещё в сентябре 1936 г. за хранение дома секретных документов (личные и рабочие дела агентуры, дела-формуляры на ссыльных оппозиционеров) и антисоветскую агитацию, был оправдан по политической статье. В январе 1937 г. его освободили как отбывшего наказание за время содержания под стражей. Но по настоянию УНКВД приговор был опротестован, а Максимов возвращён в тюрьму. Несмотря на то, что в июне 1937 г. прокуратура вновь прекратила дело, Максимов не был освобождён и в конце концов по ст. 58–10 УК получил 5 лет ИТЛ[254].

Многие чекисты за полгода мироновского руководства были изгнаны и осуждены за различные служебные злоупотребления. Многолетний начальник АХО УНКВД В. С. Григорьев был обвинён в развале работы Томской трудкоммуны (7 млн руб. убытка в 1936 г.) и в конце 1936 г. арестован. В 1937-м он был освобождён, но вскоре вновь арестован, осуждён за служебные преступления на 3 года лагерей и работал начальником отделения Горшорлага НКВД[255]. Чистили при Миронове и аппарат тюрем, где атмосфера вседозволенности постоянно порождала изощрённые издевательства над заключёнными.

При Миронове в марте 1937 г. был на всякий случай уволен из «органов» очень известный в своё время человек — член коллегии ВЧК К. А. Стоянович-Мячин (известный как В. Яковлев), перевозивший царскую семью в апреле 1918 г. из Тобольска в Екатеринбург. В 1930-х гг. он трудился на заурядных должностях в системе Сиблага, но в итоге был вынужден проститься с НКВД и уехать из Сибири — навстречу неизбежному аресту.

Венцом же «работы» Миронова с чекистами, подлежавшими устранению, стала одна спецоперация, которая благодаря Мироше получила неожиданное продолжение. В июне 1937 г. Миронов поучаствовал в крайне деликатном деле по аресту своего однофамильца Л. Г. Миронова, возглавлявшего в союзном НКВД ведущий отдел — Контрразведывательный. Опального чекиста, близкого к Ягоде, Сталин послал в начале апреля во главе спецгруппы в Сибирь и на Дальний Восток для «выявления и разгрома шпионско-вредительских троцкистских и иных групп на железных дорогах… и в армии». Командировка была долгой и продлилась до начала июня. Когда начальник контрразведки, возвращаясь с Дальнего Востока, вместе со свитой прибыл с каким-то поручением в Новосибирск, Сергей Наумович участвовал в организации Льву Григорьевичу коварной ловушки.

Как вспоминала Агнесса Ивановна, супруг устроил для гостей торжественный приём с танцами, не пожалев свежих овощей и фруктов из оранжерей Новосибирска. Такое радушие со стороны начальника управления должно было развеять нехорошие мысли Льва Миронова, чьи коллеги по центральному аппарату в большинстве своём уже парились на Лубянке как участники «ягодинского заговора». Но вскоре всю московскую делегацию арестовали, запихнули в столыпинский вагон и отправили в столицу.

Правда, здесь Миронов только ассистировал комиссару госбезопасности 1-го ранга В. А. Балицкому. Когда Л. Г. Миронов возвращался в Москву с группой подчинённых, он не знал, что 6 июня начальник УНКВД по Дальне-Восточному краю В. А. Балицкий получил шифровку из Москвы с приказом арестовать Миронова. Возможно, загодя предупреждённый Балицкий ехал вместе с ним, поскольку уже 7 июня отчитался об исполнении приказа. Вероятно, начальника союзной контрразведки «брали» именно в столице Запсибкрая. По крайней мере, Балицкий некоторое время пробыл в Новосибирске, где встретился — в присутствии С. Н. Миронова — с секретарём крайкома Эйхе и неосторожно затронул в разговоре острые политические темы. Надо полагать, Эйхе был в курсе относительно ареста Л. Г. Миронова и его команды.

Когда Сергей Миронов услышал жалобы члена ЦК Балицкого кандидату в члены Политбюро Эйхе на то, что арестованный Ягода говорит всё, что подсказывают следователи и «топит» без разбора правых и виноватых, он сильно насторожился. А Балицкий прямо заявил, что обстановка в органах НКВД сложилась такая, что арестовать могут каждого в любой момент и получить любые показания, так как в Лефортовской тюрьме узников избивают. Упомянул он с тревогой и о своём знакомстве с арестованным командармом И. Э. Якиром. В словах Балицкого прозвучало косвенное осуждение и нового наркома Ежова, дававшего санкции на многочисленные аресты чекистов.

Мироша совершенно не впечатлился словами Балицкого о пытках. Ведь в застенках УНКВД ЗСК под прямым давлением С. Н. Миронова и его подчинённых уже дали убийственные признания многие видные личности, включая руководителей СибВО. Высокие начальники в присутствии Миронова рискнули обсуждать крамолу высочайшего уровня, поэтому своевременное донесение об этом по «своей линии» могло вознести Миронова. И он, чуя поживу, тут же взялся за карандаш. Получив из Новосибирска материал на Балицкого, Ежов 19 июня немедленно приказал ему сдать дела и выехать в Москву, где в начале июля разоткровенничившийся чекист был арестован как «заговорщик». Возможно, что Роберт Эйхе (если он не просигнализировал о нелояльных словах Балицкого) оказался скомпрометированным перед Сталиным. Подозрительный вождь мог решить, что Эйхе согласился с Балицким…

Сергей Миронов, помогая Ежову и Сталину устранять ягодинцев, тоже как следует опасался тех, кто служил с ним рядом. Ведь и они могли получить соответствующий приказ из столицы. Однажды, играя на работе с Агнессой в бильярд, он увидел трёх чекистов, вошедших во двор управления, и застыл, побледнев, с кием в руках. Оказалось, это была просто смена караула… Миронов стал иногда делиться с женой своими сомнениями по поводу происходящего, чего прежде не позволял никогда [256]. Но его деятельность по-прежнему была направлена на поиск всё новых и новых «врагов народа».