Великий террор

Июльский приказ Ежова № 00447 о «массовых операциях» в отношении кулаков и уголовников не просто застал Сергея Наумовича во всеоружии, а сам во многом стал следствием «творческих поисков» энергичного чекиста. Весной 1937 г. по инициативе Миронова началась фабрикация гигантского «эсеро-монархического» (именовался также и «кадетско-монархическим») вооружённого заговора, якобы организованного в Западной Сибири эмигрантской организацией РОВС (Российский общевоинский союз). РОВС был представлен в качестве структуры, объединявшей предельно широкий спектр противников режима.

Занимаясь делом «ровсовской организации», Миронов подробно изучал материалы на ссыльных и особо отметил перспективного кандидата на роль одного из повстанческих лидеров — выдающегося поэта Николая Клюева, отбывавшего ссылку в Томске. На оперсовещании руководящего состава 25 марта 1937 г. начальник УНКВД указал: «Клюева надо тащить именно по линии монархически-фашистского типа, а не на правых троцкистов. Выйти через эту контрреволюционную организацию на организацию союзного типа»[263]. Однако с Николаем Алексеевичем у чекистов не склеилось: тяжелобольного Клюева арестовали только 5 июня, а уже в октябре 1937 г. поэт, категорически отказавшийся давать «признания», был расстрелян. В руководящий центр РОВСа были записаны другие лица из «бывших», согласившиеся дать нужные показания.

Наличие в Сибири масштабной политической ссылки позволяло легко найти любых фигурантов для всевозможных чекистских провокаций. Миронов, опираясь на особенности региона и прежние наработки, «соединил» в одно целое «эсеровский центр», составленный чекистами из арестованных в начале 1937 г. ссыльных эсеровских лидеров (И. Х. Петелина, В. С. Осипова-Занозина, И. Л. Гороха), и монархистов из числа ссыльных дворян и царских офицеров (М. М. Долгорукого, В. С. Михайлова, Н. А. Эскина). Вооружённой опорой организации должны были стать ссыльные крестьяне комендатур Нарыма и Кузбасса (208 тыс. чел.) и ссыльные из «бывших» (5.350 чел.).

Когда 17 июня 1937 г. Миронов информировал крайком о раскрытии РОВСовского заговора, одновременно аналогичную информацию получил Ежов, наверняка подробно обсудивший её со Сталиным. Материалы, присланные Ежову из Новосибирска относительно этого грандиозного заговора, были замечены вождём и послужили поводом для организации внесудебных органов на местах. Есть сведения, что с предложением к Сталину о массовой внесудебной расправе над врагами режима обратился первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Эйхе — и в Москве начали создание троек именно с Западно-Сибирского края.

Пока неизвестно, была ли это «чистая» инициатива влиятельного сибирского наместника, или же кандидату в члены Политбюро ЦК Эйхе был дан соответствующий совет сверху. Скорее всего второе, поскольку сразу за организацией «сибирской» тройки последовало решение о распространении этого опыта на всю страну. Вряд ли инициативный Эйхе предполагал, какие выводы последуют из его предложения, и как затем сложится его собственная судьба.

Так или иначе, 28 июня 1937 г. Политбюро ЦК ВКП (б) приняло специальное решение «О вскрытой в Зап. Сибири к-р. повстанческой организации среди высланных кулаков». Политбюро постановило создать для ускоренного рассмотрения следственных дел на «повстанцев» тройку в составе начальника УНКВД, крайпрокурора и первого секретаря крайкома ВКП(б). К активистам «повстанческой организации» Политбюро постановило применить высшую меру наказания. И уже 29 июня из НКВД Миронову поступила шифровка: разрешается создать тройку под председательством начальника УНКВД с участием прокурора и секретаря крайкома ВКП (б), активистов-кулаков предлагается расстреливать.

Сибирский материал послужил лишь детонатором для вспышки невиданного доселе террора, который явно подготавливался в недрах сталинской канцелярии. Не дожидаясь результатов разгрома «ровсовской» организации в Сибири, Сталин велел предпринять аналогичные чистки повсеместно и провести так называемую «кулацкую операцию». Уже четыре дня спустя, 2 июля, Политбюро постановило распространить деятельность троек на все регионы страны и начать массовую операцию против кулаков, уголовников и всех антисоветских элементов. Это объяснялось — на основании материалов НКВД — тем, что возвращавшиеся из ссылки в свои области бывшие кулаки и уголовники «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений».

К 8 июля Сталин велел начальникам УНКВД прислать сведения о подлежавших репрессиям по 1-й и 2-й категориям. Часть региональных лидеров не справились с поручением, затянув сроки. А вот Миронов успел — 8 июля он отправил шифровку в Москву, где указал и подробно описал свои усилия по подготовке операции. По 110 городам и районам, а также 20 станциям края чекистами было учтено 25.960 чел., обречённых на репрессии. Расстрелу подлежало 6.642 «кулака» и 4.282 уголовника, заключению — 8.201 «кулак» и 6.835 уголовников. Миронов тут же указывал, что в число этих «кулаков» частично вошла «низовка», подлежащая аресту по делу РОВСа, но зато не вошли около 6.500 хозяйств беглых «кулаков» со всей страны, самовольно осевших в Нарыме за 1930–1935 гг.

Начальник УНКВД заверял Ежова, что он уже подготовил 10 новых тюремных помещений, рассчитанных на 9.000 чел., что охранять и конвоировать заключённых будут, помимо милиции, небольшие группы комсомольцев, а в местах концентрации арестованных размещены гарнизоны войск НКВД. Для быстрейшего проведения следствия Миронов попросил разрешения в течение месяца использовать курсантов новосибирской межкраевой школы, «зачтя это в курс практических занятий». Демонстрируя правильное понимание обстановки, Миронов свой отчёт подытожил так: «Проведение этой операции бесспорно даст большой положительный хозяйственно-политический сдвиг в жизни края, особенно наряду со льготами, предоставленными ЦК ВКП (б) и правительством колхозникам края»[264].

А уже 9 июля 1937 г. состоялось первое заседание тройки УНКВД, на котором были утверждены первые приговоры в отношении 157 чел. — членов РОВСа. Среди них были бывшие подполковник И. П. Максимов, штабс-капитан К. Л. Логинов, штабс-капитан князь А. А. Гагарин и др. В течение месяца тройка выносила массовые приговоры, в среднем по 50 чел. за одно заседание, и к 1 августа 1937 г. общее число приговоренных составило 980 чел. В августе на 12 заседаниях тройка осудила 4734 чел., в т. ч. 3230 — к ВМН[265].

Вскоре Москва утвердила планы на аресты и расстрелы по всем регионам СССР. В отличие от других региональных начальников, Миронов должен был одновременно проводить сразу две многотысячные операции: «ровсовскую» (концентрировалась на истреблении крестьянской ссылки и «бывших», включая городскую интеллигенцию) и «кулацкую» (наносившую основной удар по селу, а также затрагивавшую уголовный элемент). Для невиданной по масштабам карательной акции партийно-советским руководством Западной Сибири были немедленно мобилизованы дополнительные ресурсы: из новосибирской базы Сибстройпути изъято для НКВД 17 автомобилей, у крайисполкома затребовано 10 тонн бумаги для оформления протоколов допросов (при том, что краевые фонды на квартал составляли всего две тонны)[266].

Появились и новые тюрьмы. Первоначально их было в Новосибирске три: внутренняя тюрьма управления НКВД, затем самая крупная из всех — следственно-пересыльная тюрьма № 1 (на ул. 1905 года); ещё одна тюрьма располагалась за городом, рядом с авиазаводом имени В. П. Чкалова. Летом 1937 г. Миронов организовал печальной памяти «птичник» — большой барак в конце ул. Кирова за р. Каменкой. Этот бывший инкубатор стал временной тюрьмой с невероятно мучительными условиями содержания. Одного радиста, сошедшего с ума на допросах, там специально держали в камере, куда было вбито 250 человек, для устрашения, пока буйствовавший несчастный не бросился в принесённую бочку с горячей баландой, обварился и умер.

В отдельном корпусе следственно-пересыльной тюрьмы № 1 чекистам выделили второй этаж, где в крупных камерах оборудовали кабинеты на двух-трёх следователей. Всего в этом так называемом «особом корпусе» с середины 1937 г. вели следствие свыше ста работников УНКВД. Причём укрепление тюремного штата началось ещё в самом начале 37-го, когда почти два десятка фельдъегерей пополнили штат надзирателей[267].

Важнейшей целью кампании, по словам начальника УНКВД, должно было стать «вскрытие организованного подполья». Как свидетельствуют отчёты УНКВД, контингент РОВСа выступал самостоятельной величиной, не входившей в установленные Политбюро ЦК ВКП(б) истребительные лимиты. Поэтому вместо 17-тысячного лимита (5 тыс. — первая категория, 12 тыс. — вторая) к началу октября в крае было арестовано более 25 тыс. чел., то есть именно то количество, которое было указано в цитировавшейся выше телеграмме Миронова от 9 июля[268].

В самом начале так называемых массовых операций произошёл беспрецедентный, вероятно, эпизод, связанный с попыткой оспорить партийную стратегию на развязывание массового террора. Это случай с первым секретарём Назаровского райкома ВКП(б) Красноярского края Александром Башаровым, который, получив от секретаря крайкома П. Д. Акулинушкина директиву «об оказании помощи органам НКВД в изъятии контрреволюционных, уголовных и кулацких элементов, взял эту директиву под сомнение и выехал за разъяснением в Западно-Сибирский крайком ВКП(б)».

Речь здесь идёт, что вполне очевидно, о шифротелеграмме ЦК всем секретарям обкомов, крайкомов и ЦК компартий национальных республик, подготовленной на основе постановления Политбюро от 2 июля 1937 г. «Об антисоветских элементах». Местные руководящие работники правильно поняли смысл данной телеграммы, так как почти все они присутствовали на только что прошедшем июньском пленуме ЦК и поддержали его кровожадные решения. Однако среди партноменклатуры более низкого уровня были и ужаснувшиеся.

Здание крайкома партии подчинённые Миронова охраняли крепко. А. Г. Башаров, чтобы облегчить себе получение пропуска в здание, «отрекомендовал себя представителем ЦК ВКП (б) и, так как не сумел подтвердить это документами, был арестован и направлен в сопровождении работника НКВД в Красноярск по месту работы. В пути следования Башаров выскочил в окно поезда, получил сильные ушибы и был опять задержан. По приезде в Красноярск Башаров дважды пытался покончить жизнь самоубийством. С 10.VII.-1937 г. по 25.VI.-1939 г. Башаров находился в психиатрической больнице (в г. г. Красноярске, Москве, Харькове) и с 25.VII.-1939 г. находится на пенсии».

Башаров верил, что только Роберт Эйхе, кандидат в члены Политбюро, бывший руководитель общесибирской парторганизации и самый высокопоставленный коммунист Сибири, сможет объяснить растерянному 37-летнему аппаратчику с пятнадцатилетним партстажем, что же сейчас происходит в стране и в партии. Но даже секретарю райкома без предварительной договорённости оказалось невозможно попасть в главный штаб ВКП (б) Западной Сибири. И лишь психическое расстройство спасло Башарову жизнь[269].

Появлялись, кстати, вопросы и у более высокопоставленных коммунистов: так, глава Бурят-Монгольского обкома М. Ербанов обратился лично к Сталину с запросом о порядке работы троек и их компетенции. Товарищ Сталин 21 июля 1937 г. разъяснил первому секретарю, что «по установленной практике тройки выносят приговоры, являющиеся окончательными»[270] — это при том, что внесудебные органы в основном заработали с августа и слова насчёт «установленной практики» говорили, что у вождя изначально не было сомнений в том, каким образом должны были работать пресловутые тройки. Он считал их новым изданием тех троек, которые в первой половине 1930-х гг. активно действовали в регионах и периодически получали право в массовом порядке заочно осуждать и расстреливать арестованных из социально враждебной среды. Но по правилам 37-го массовые расстрелы должны были обрушиться на куда более широкий спектр сталинских врагов.

После июньского пленума ЦК Ежовым были проведены особые инструктивные совещания руководящих работников госбезопасности. На июльском 1937 г. совещании в НКВД СССР, куда были созваны все начальники местных «органов», чтобы отчитаться о вскрытых организациях и получить лимиты на расстрелы, Миронов, как он писал в своём заявлении Берии из тюремной камеры, заявил Ежову:

«Столь массовые широкие операции по районному и городскому [антисоветскому] активу… рискованны, так как наряду с действительными членами контрреволюционной организации, они очень неубедительно показывают на причастность ряда лиц. Ежов мне на это ответил: «А почему вы [всё равно] не арестовываете их? Мы за вас работать не будем, посадите их, а потом разберётесь — на кого не будет показаний, [тех] потом отсеете. Действуйте смелее, я уже вам неоднократно говорил». При этом он мне заявил, что в отдельных случаях, если нужно «с вашего разрешения могут начальники отделов применять и физические методы воздействия».

Следует отметить, что фабрикация масштабного заговора РОВСа, предпринятая до сталинского решения о «массовых операциях», говорит о том, что Миронов на самом деле менее всего думал «отсеивать» непричастных, добиваясь именно массового террора и полного истребления «бывших». Энергично арестовывались весной 1937 г. и военные работники. Партийно-советский актив также не был «священной коровой» и подлежал избирательной чистке. Возможно, первоначально Миронов думал ограничиться красивым делом с арестами части краевой номенклатуры, не покушаясь на глобальную чистку руководящих кадров. Но логика террора диктовала свои условия. Как и другие чекисты, Миронов с опозданием понял план вождя устроить генеральный отстрел основной части прежних руководящих кадров, включая и собственно чекистский аппарат.

Директивы Ежова на совещании в НКВД 16 июля чётко нацеливали именно на массовый террор. Начальник УНКВД по Ярославской области А. М. Ершов на следствии вспоминал такую фразу выступавшего с установочным докладом Ежова: «Если во время этой операции и будет расстреляна лишняя тысяча людей — беды в этом совсем нет. Поэтому… особо стесняться в арестах не следует». Одновременно Ежов высказал угрозы в адрес тех начальников управлений, которые «проявляют оперативную инертность»[271].

Подобные установки нарком постоянно давал и позднее. Согласно показаниям наркома внутренних дел Украины А. И. Успенского (бывшего заместителем Миронова в Сибири), в начале 1938 г. «на оперативном совещании начальников УНКВД УССР, созванным Ежовым в Киеве, Ежов дал директиву «громить направо и налево». На вопрос начальника УНКВД по Черниговской области [М. Б.] Корнева как быть с калеками и стариками, которые со всех областей свезены в Черниговскую тюрьму и лимитируют оперативную работу, т. к. некуда сажать новых арестованных, Ежов буквально ответил следующее: «Эх вы, чекист, вывезите их всех в лес и расстреляйте. Кому они нужны». Корнев усомнился в правильности этой директивы и с кем-то поделился своими мнениями после совещания. Об этом доложили Ежову и он приказал немедленно снять Корнева с работы»[272].

От чекистского начальства Сталин и Ежов ждали инициативы в истреблении потенциальной «пятой колонны», к которой относились все нелояльные. Некоторую растерянность ряда региональных начальников, не ожидавших, что придётся — без всякого суда — быстро расстрелять не сотни, а многие тысячи, диктатор воспринял как политическую непригодность. Сталин не стал проверять, как быстро уступят «пошатнувшиеся» майоры и комиссары госбезопасности давлению центральной власти.

Перевоспитывать чекистов он не пожелал, будучи уверенным, что истребить удастся всех и на любых этажах советской системы — и тех, кто был признан совершенно непригодным для коммунистического строительства, и тех, кто не горел желанием стать палачом.

Сразу были сняты и быстро уничтожены многие начальники региональных управлений НКВД. Остальным было очень наглядно объявлено, за что арестованы И. М. Блат, А. Б. Розанов, П. Г. Рудь, Э. П. Салынь и прочие — и все в страхе подчинились, включившись в соцсоревнование по арестам и казням. Вдова Миронова запомнила, как сильно в июле 1937 г. впечатлило её мужа сообщение об аресте орденоносного наркомвнудела Татарии Рудя…

Директивы Ежова были быстро перенесены на местную почву. 25 июля 1937 г. весь оперсостав УНКВД, а также начальники горрайотделов были собраны в ведомственном клубе им. Дзержинского в Новосибирске, где Миронов и Эйхе выступили перед ними с рассказом о секретном решении ЦК ВКП (б) «разгромить основные гнезда контрреволюции». Миронов сообщил подчинённым, что ЦК партии утвердил лимит на расстрел по краю 10.800 кулаков, шпионов и бандитов, а также осуждение на большие лагерные сроки 12.000 человек. Следует отметить, что в результате каких-то аппаратных извивов на высшем уровне этот расстрельный лимит для Запсибкрая, установленный в начале июля, вскоре был сокращён более чем вдвое — до пяти тысяч (но реально его всё равно за несколько месяцев превысили в разы, ибо аналогичная по кровожадности операция по РОВСу была, как уже говорилось, «безлимитной»; к тому же, чтобы уничтожить потребное число «кулаков» и «ровсовцев», уголовников расстреливали в намного меньших количествах, чем это планировалось ранее).

Миронов заявил, что по первой категории им, возможно, вскоре придётся арестовать до 20 тыс. человек, чтобы иметь «резерв» для распределения по категориям: дескать, вдруг расстреляем всех, положенных по лимиту, а потом выявим новых врагов и не сможем с ними расправиться. Таким образом, он дал достаточно точную цифру-ориентир для последующих месяцев.

Как вспоминал начальник Волчихинского райотдела НКВД В. А. Евтеев, для скорейшего выполнения этого особого правительственного задания чекистам предписывалось обосновывать вину арестованного показаниями двух-трёх свидетелей, а в случае затруднений со свидетельскими показаниями ограничиваться одной-двумя агентурными сводками. Шумным одобрением чекисты встречали и установочную речь Миронова, и последовавшие в будущем доклады его преемников Горбача и Мальцева об успехах управления.

Арестованные позднее сотрудники НКВД не допускали и мысли о незаконности кампании по истреблению «пятой колонны». Напротив, сталинское решение об уничтожении всех «бывших» вызвало у рядовых чекистов большой энтузиазм. Опытные оперативники получили под своё начальство молодых чекистов, а также курсантов школы НКВД и бросились арестовывать «кулаков» и «белогвардейцев». Новосибирск был разбит на участки, по которым сновали опергруппы. Аналогично действовали чекисты и в других городах края.

В конце июля 1937 г. опербригада работника СПО П. И. Молостова, в значительной степени составленная из курсантов межкраевой школы НКВД, ходила по предприятиям и стройкам, выясняя у администрации наличие «антисоветского элемента» — без всяких протоколов, ограничиваясь записями типа «антисоветски настроен», «кулак» и т. д. Затем шли аресты. Люди Молостова ночью оцепили огромную площадку строительства оперного театра и в течение трёх дней арестовали до двухсот рабочих (арестов было бы ещё больше, но многим потенциальным жертвам удалось бежать через заборы). Среди чекистов шли разговоры, что это была не оперативная работа, а просто какая-то охота, когда энкаведешники бегали по баракам, где жили строители, и хватали тех, кто значился в наскоро изготовленных списках. Рядовой сотрудник Транспортного отдела Г. Б. Румшевич руководил опергруппой поменьше и заявлял потом, что «операцию провёл успешно, репрессировав до 50 человек к-р элемента»[273].

В ходе разработки операции было запланировано послать ответственных сотрудников управления на места во главе бригад следователей, чтобы придать операции должное ускорение и воспитать местных оперативников, которые, в отличие от сотрудников УНКВД, не имели примера в виде начальников отделов, сразу воспроизводивших московские схемы и методы следствия. В июле 1937 г. в Прокопьевск из УНКВД приехал начальник отделения СПО Е. Ф. Дымнов, который привез с собой готовую схему, начертанную на большом листе ватманской бумаги. Вечером весь оперативный состав был кратко проинструктирован, а затем брошен на аресты: «Ночью к зданию городского отдела были подогнаны около 15 грузовых автомашин с вооруженной охраной. По указанию Дымнова мы выехали на поселок Южный, где в основном жили спецпоселенцы, и, зайдя в их квартиры, подвергли аресту всех мужчин. Ордеров на арест у нас не было, так как не знали, кого будем арестовывать, брали всех подряд… свыше 200 человек.

Сразу же по приезде с операции ночью арестованных распределили между оперативными работниками, и нас заставили писать (по заранее заготовленной форме) постановления на арест, вернее, об избрании меры пресечения и ордера на арест. В это время руководством городского отдела, видимо, с участием Дымнова, был составлен список всех арестованных, которых вписали в заранее заготовленную схему повстанческой организации. Выписки из этой схемы были выданы каждому оперработнику, и было предложено писать протоколы допросов арестованных в соответствии с этой схемой… Как правило, первые два-три дня арестованные отказывались подписывать протоколы. Тогда некоторые оперативные работники подвергали арестованных избиению или вели длительные допросы без обедов и сна. Была организована внутрикамерная обработка арестованных, чтобы склонить их к подписанию протоколов».

В конце июля 1937 г. несколько опергрупп под руководством сотрудников управления УНКВД (среди них был, например, капитан-пограничник С. Т. Марченко) прибыли в Колпашево и принялась арестовывать и затем сплавлять арестованных на баржах. Тогда же 20 курсантов новосибирской Межкраевой школы ГУГБ НКВД были переброшены в Бийск, где начальник оперсектора Г. Л. Биримбаум инструктировал их «не стесняться в средствах и методах», т. к новая обстановка позволяет игнорировать нормы УПК. Если, как заявлял оперативник Г. А. Скалыбердин, в Бийском оперсекторе начинающие чекисты писали по два-три листа протоколов в день, то осенью в аппарате Особого отдела СибВО норма была в 15–20 страниц, и если справка на арест выходила неубедительной, то начальник отделения приходил в ярость и лично показывал, как надо придумывать эффектные показания[274].

Сразу после начала «массовых операций» Миронов велел начальникам оперсекторов сводить всех бывших белых офицеров, «кулаков» и бандитов в ячейки РОВСа, всемерно раздувая его численность. До весны 1938 г. Мироновым и его преемниками в ЗСК — Новосибирской области было арестовано 24.383 «ровсовца», относившихся преимущественно к так называемым «бывшим людям»: белым офицерам, чиновникам царского и колчаковского времени, «раскулаченным», торговцам, священникам, а также тем лицам, которые ранее уже подвергались репрессиям. Подавляющая часть прошедших по РОВСу — 21.129 чел., или 87 % — была расстреляна[275].

В течение августа — ноября 1937 г. чекисты планировали провести «кулацкую операцию». Основная работа по поиску «кулаков» выпала аппаратам районных отделений НКВД, где на «антисоветский элемент» велись нередко многочисленные агентурные разработки. Сводка в УНКВД от Сузунского райотдела НКВД от 24 апреля 1937 г. сообщала о разработке организаций «Американцы» (шпионской) и «Беляки». На 1 мая 1937 г. Асиновский РО УНКВД имел 8 разработок по «контрреволюционным организациям». Начальник Змеиногорского райотдела НКВД М. А. Дятлов 13 июля 1937 г. сообщал в Запсибкрайком ВКП (б) о вскрытии двух контрреволюционных групп в 1936 г. и аресте 30 «врагов» в первой половине 1937 г.

Но были примеры и иного рода. Перед началом операции начальник Немецкого РО УНКВД ЗСК К. Г. Кестер заявил руководителям раймилиции, что «все кулаки и фашисты были арестованы ещё в 1933 г., поэтому в данное время в Немецком районе арестовывать не придётся». Многие райотделы НКВД, где была слабо поставлена агентурная работа, не имели на учёте сколько-нибудь значительного числа «враждебных элементов»[276]. Поэтому новая кампания для провинциальных чекистов с чисто технической стороны оказалась непростой.

Составленные в райотделах списки подлежавших аресту в оперсекторе сводились в единый большой список, который затем заверялся в управлении НКВД. Арестованных в рамках национальных операций отправляли в областной центр или оперсектор, с «кулаками» разбирались на месте. Начальник Татарского РО НКВД Т. Ф. Качин (по сообщению секретаря РК ВКП (б), «по разоблачению и выкорчёвке вражеских сил в районе» вёл «беспощадную борьбу») аресты поручал милиции и арестованных направлял в Куйбышевский оперсектор НКВД; дела же на «кулаков» оформлялись в самом райотделе.

Новосибирский оперативник С. П. Чуйков в 1940 г. писал, что документы на аресты оформлялись по большим спискам, подписанным начальством отдела, где были только установочные данные и компромат (офицер, кулак, участник к-р организации) без указания на его источник. Прокурор на списке писал, что «арест с № 1 по №№ санкционирую». Составленные в страшной спешке данные часто были ошибочны — чекисты приходили туда, где давно уже не жил подозреваемый, или он уже был арестован, или этот адрес вообще не существовал. Начальник КРО УНКВД по Новосибирской области Ф. Н. Иванов в июле 1939 г. показал, что на тройке «никогда вопрос по существу дела не разбирался, дела сваливали в приёмной, а тройка решала вопрос по одной повестке…» [277]

Милиция также самым активным образом участвовала в репрессиях, арестовывая и допрашивая бесчисленных «врагов народа». Например, И. Л. Петров с июля 1937 г. по март 1938 г. работал помощником уполномоченного Змеиногорского райотдела милиции и был награждён четырьмя премиями от УНКВД по ЗСК и Алтайскому краю: «особенно проявил себя в… изъятии контрреволюционного элемента в кампанию 1937 г., беспрерывно находился на данной работе как по изъятию, [так] и оформлению следственных дел»[278].

В августе 1937 г. руководство краевой милиции во главе с А. К. Альтбергом предлагало план оперативно-следственных мероприятий по материалам на работников Заготзерно «в направлении вскрытия организованного контрреволюционного вредительства с выходом на Краевой центр», всем ГОМ и РОМ давалось указание разработать оперзадания о реализации имеющихся агентурных дел и материалов по пунктам «Заготзерно». Сотрудники милиции активно участвовали и в массовых расстрелах, проявляя к жертвам не меньший садизм, чем их коллеги-чекисты[279].

Необходимо отметить, что масштабы чистки «социально-вредных» были близки к чисткам «врагов народа». За январь — ноябрь 1937 г. в Новосибирске было изъято около 7.000 чел. «социально-вредного и уголовно-преступного элемента», из которых около 5.000 к концу года были уже осуждены тройкой (видимо, имелись в виду работа как тройки УНКВД, так и милицейской тройки). Арестовывали облавами ранее судимых, бездомных, неработающих (как и при чистке больших городов в 1933-м); также не брезговали арестовывать и тех, кто приходил в милицию просто заявить об утере документов.

Милицейская тройка судила в Новосибирске по 35-й статье, каравшей за принадлежность к «социально-вредному элементу» (т. е. безработных, бездомных и т. п.) сразу по 300 и более человек. В Новосибирске к ноябрю 1937 г. проживало 464 тыс. чел.; таким образом, в течение второй половины 1937 г. было «изъято» (учитывая, что среди арестованных были уголовники-«гастролёры» и приезжие бродяги) до 5 % взрослого мужского населения[280].

Милиция работала точно так же, как и НКВД — хватала людей по набору компрометирующих признаков, часть арестованных передавала «соседям» для расстрела, а других судила сама с помощью тройки как социально-вредных. Характерно, что начальник милиции УНКВД по Ивановской и Новосибирской областям М. П. Шрейдер и тридцать с лишним лет спустя считал, что эта мера — внесудебное осуждение по приказу № 00447 — в отношении уголовников была совершенно правильной и могла бы применяться для борьбы с преступностью и в 1970-е гг.[281]

Активная агентурная работа в связи с размахом террора потеряла прежнее значение. Дела успешно фабриковались и без какой-либо серьёзной агентурной проработки. Из показаний осуждённых чекистов П. А. Егорова и Н. А. Сурова известно о провокациях с обнаружением оружия мифических заговорщиков (подобные факты известны и для начала 1930-х гг.). Так, пресловутый С. П. Попов во время командировки в Нарым специально закопал оружие для инсценировки последующего обнаружения и документирования арсенала «повстанческих организаций»[282].

О сведении личных счётов и использовании доносов в ходе арестов доказательно говорить сложно, ибо «сигналы» с мест зачастую спрятаны в тома так называемых оперативных материалов, которые не выдаются исследователям. Начальник Томского горотдела НКВД И. В. Овчинников отмечал, что «размах операции и огромная волна заявлений в ГО давали несравненно более, чем самая идеальная агентурная работа». Такие факты говорят о большой доносительной активности населения, хотя значительная часть заявлений была наверняка спровоцирована чекистами и исходила от агентуры.

В чекистской практике самым распространённым явлением оставалась наглая подделка документов — и подписей арестованных, и справок о кулацком или офицерском прошлом, о якобы имевшейся судимости. Руководитель Ояшинской раймилиции П. Л. Пилюга в 1958 г. показал, что начальник РО Филатов в июле 1937 г. получил пакет из УНКВД ЗСК, собрал оперсовещание с участием милиционеров и объявил о директиве относительно изъятия всего антисоветского элемента. Филатов разбил район на участки и поручил их оперативникам и милиционерам. Райком партии мобилизовал несколько коммунистов помогать — те собирали компрматериалы и допрашивали свидетелей. Пилюга отмечает, что свидетелями были в основном сексоты, которые хорошо знали, какие показания следует давать и охотно подписывали любые протоколы, так как знали, что в суд их не вызовут. Председатели сельсоветов, бывшие одним из излюбленных чекистами объектов вербовки, давали нужные справки, некоторые из них были особенно активны[283].

При производстве массовых арестов у молодых оперативников проявлялись подчас нормальные человеческие реакции: одни могли добиться у разгневанного таким либерализмом начальника разрешения отпустить готовую родить женщину, другие, увидев перед собой инвалида без обеих ног, «испугались и ушли». Другие получали удовольствие от осознания своей власти и безнаказанности, возможности присваивать ценности во время обыска, изощрённо издеваться над приговорёнными к расстрелу. Оперативники делились на обласканных начальством активистов, получавших награды, премии и квартиры своих жертв, и остальных. В чекистской среде в обиходе были циничные клички — например, «борзописец», «колун», «смертельный колун». Барнаульского чекиста Т. К. Салтымакова называли «дядя-мухомор», поясняя, что от него «добровольно умирали люди»[284].

Фантазия следователей-фальсификаторов подогревалась прямыми установками руководства, лично вносившего в протоколы допросов обширные дополнения. Лексика чекистов отразила это обстоятельство. Работник СПО УНКВД ЗСК С. С. Корпулев в письме в ЦК ВКП (б) писал: «Не случайно в лексиконе начальников отделов появилось такое выражение: «В этот протокол надо добавить пару бомбёжек, кусочек террорка, добавить повстанчество, привести несколько фактов диверсий — тогда он будет полноценным».

Методы допроса массы арестованных были соответствующими. Бывший оперативник Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД А. И. Савкин показал, что арестованных держали сутками сидя и стоя без еды и сна, и что он не помнит ни одного из них, кто бы подписал признание без физического и морального воздействия. А следователи от бессонницы «доходили до такого состояния, что не могли здраво рассуждать, и лично я был в таком состоянии, что своей жене не верил, что она советский человек»[285].

К августу 1937 г. УНКВД по Запсибкраю вышло, как отметил Ежов, на второе место в общесоюзном соревновании по темпам разгрома «вражеского подполья». По словам одного из руководителей КРО, на деле РОВСа, «как некоторые следователи говорят, [они] «набили себе руку» до того, что заканчивали допросы на 5–6 человек в сутки. […] «Колунство» было символом оперативных качеств работника. Были просто «колуны» и «смертельные колуны» — это такие следователи, от которых, как говорили, сам чёрт не уйдет без признания».

Самую активную роль в терроре играл первый секретарь крайкома. О судьбе «бывших людей» у Эйхе было мнение, абсолютно не расходившееся с точкой зрения руководства НКВД. Однако вместе с «массовой операцией» стремительно разворачивался террор и против номенклатурной верхушки края. Перед самым отъездом Миронов вырвал у Эйхе согласие на арест входивших в состав ЦК ВКП (б) второго секретаря крайкома партии В. П. Шубрикова и председателя крайисполкома Ф. П. Грядинского — они были арестованы 9 и 10 августа 1937 г., за несколько дней до выхода приказа НКВД СССР о немедленном откомандировании Миронова в Улан-Батор. В те же дни были схвачены заведующий крайздравотделом М. Г. Тракман, секретарь крайкома комсомола Н. Г. Пантюхов, другие члены крайкома партии[286].

Первый секретарь хоть и неохотно, но отдал Миронову многих своих доверенных лиц, занимавших ответственные посты, Эйхе пришлось согласиться с унизительной для него идеей, что «правотроцкистские заговорщики» годами действовали под самым носом у бдительного секретаря крайкома. Активность Эйхе, Миронова, а также их преемников в уничтожении руководящих кадров региона настолько не вызывала сомнений у Сталина, что он ни разу не счёл нужным послать в Западную Сибирь кого-то из членов высшего руководства для подстёгивания репрессий.

Как руководитель тройки Сергей Миронов до середины августа 1937 г. успел вместе с Робертом Эйхе и прокурором Игнатием Барковым приговорить к расстрелу в Новосибирске до полутора-двух тысяч человек (к 9 августа было арестовано 12.686 чел., осуждено тройкой — 1.487, расстреляно — 1.254). Часть расстрелянных (порядка 10 %) составили представители преступного мира, которым, наряду с общеуголовными, предъявлялись и политические статьи УК: так, 9 августа 1937 г. за бандитизм и антисоветскую агитацию был осуждён к высшей мере наказания житель Кыштовского района А. С. Духович.

На казнях самых видных «заговорщиков» начальник управления присутствовал лично, подписываясь под актами о расстрелах, как, например, в случае с теми, кто прошёл по делу бывшего партизана И. Я. Третьяка. Расстрелами в городах занимались специально созданные опергруппы, руководимые начальствующим составом. Так, в Кемеровском горотделе НКВД осужденных расстреливала бригада под руководством помощника начальника горотдела Н. А. Белобородова, в Сталинске акты о расстрелах подписывал начальник ГО НКВД А. С. Ровинский.

Большинство жертв «массовой операции» было расстреляно, но значительную часть уничтожили гораздо более жестокими способами. Бывший начальник Куйбышевского оперсектора УНКВД Л. И. Лихачевский в августе 1940 г. показывал: «Осуждено к ВМН за 1937–1938 годы было ок. 2-х тысяч чел. У нас применялось два вида исполнения приговоров — расстрел и удушение… Всего удушили примерно 600 чел.». Среди работников барнаульской тюрьмы перед войной ходили рассказы о том, как в 1937–1938 гг. проходило уничтожение приговорённых к расстрелу: их пытали, а потом «убивали ломом и сваливали в большую яму».

Согласно показаниям начальника Учётно-статистического отдела УНКВД Ф. В. Бебрекаркле, первоначально Миронов заявлял, что так называемый «особый период работы» продлится недолго[287]. Он полагал, что «кулацкая операция», на которую Ежовым было первоначально выделено четыре месяца, решит вопрос с ликвидацией основных кадров «пятой колонны», и не думал, что эта бойня окажется прелюдией небывалых чисток. Его разговор со своим преемником Горбачом, состоявшийся весной 1938-го (о нём ниже), подтверждает версию об определённой «недальновидности» Миронова, доселе отлично ориентировавшегося в нюансах карательной политики и шедшего с опережением.