Ингеборга Дапкунайте Звезда со льда

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ингеборга Дапкунайте

Звезда со льда

Эта экзотическая литовка, подданная британской короны, за последнее время стала еще более звездной, чем прежде. Оказалось, она неплохо катается на коньках (в телешоу Первого канала) и даже, чего сама от себя не ожидала, умеет исполнять на льду такую жаркую вещь, как танго. Подобного темперамента и мы от знойной прибалтийской девушки не ожидали. И оттого это вдвойне приятно.

Лед

Мы встретились в пафосном кафе возле ее дома, чтоб устроить поздний ланч. Она пришла с опозданием и с кошелкой.

– Это что у тебя – коньки, что ли?

– Нет, коньки у меня на катке, на «Мосфильме», а тут всякая прочая байда.

Словечко «байда» мне понравилось – впервые я его слышу от иностранки. А что, она тут у нас сидит теперь безвылазно месяцами, звезды же теперь на льду, вот и научилась местному сленгу. Мы стали заказывать еду. Она, кроме всего прочего, велела принести ей такую экзотическую для модных девушек штуку, как пюре. Это меня потрясло: – Ну ты и жрешь!

– Попробовал бы ты пять часов на коньках поездить, как я вчера! Еще б не то сожрал.

– Что, правда пять часов?

– Да.

– И так каждый день?

– Нет, не каждый – я еще в Вильнюс ездила. И не всегда пять: вот сегодня всего лишь два часа будем кататься. А так в среднем три. Четыре – это уже ненормально. Плющенко говорит, что мы сумасшедшие, и он прав. Но мне это нравится! Каждые пять дней мы ставим новый номер. Очень трудно. Мы все там сумасшедшие! Как ты думаешь, о чем мы говорим теперь с Бутманом? О фигурном катании! Мы все сошли с ума.

– Это все Эрнст придумал?

– Нет! Англичане. Но у нас получилось круче, потому что все чемпионы мира – в России! Мне мой партнер Жулин говорит: «Ты понимаешь, что борьба будет жесткая? Никто не будет сдаваться, потому что мы все – чемпионы!»

– А нужен какой-то особый талант, чтоб научиться на коньках вот так? Или можно даже обезьяну научить?

– Можно, наверно. Просто это вопрос времени.

– Это все вообще для чего? Для пиара? Артисты же должны напоминать о себе…

– Объясняю. Я это делаю абсолютно для себя. Чемпионы мира со мной, лучшие в мире! Я люблю быть с лучшими в мире, кто бы они ни были, – это может быть крановщик, слесарь, фигурист. Лучшие в мире фигуристы учат меня кататься на коньках! Жулин – гений. И Авербух – гений. И Тарасова тоже. Наши фигуристы – лучшие в мире. Если тебе скажут, что тебя Шарапова будет учить теннису, ты откажешься?

– Ну, она симпатичная…

– Ты с другой стороны на это смотришь. А я со своей. Опыт! Craft! В смысле ремесло. Новые навыки, новый опыт, новые люди!

– И надолго это?

– Пока не выкинут.

– Это для тебя все-таки работа? За это платят деньги?

– Не буду отвечать на этот вопрос. Не хочу про деньги. Я не смотрю на это как на работу (хотя это, конечно, работа). Ты видел, как я играла Орлову?! Это был лучший наш номер! Мы с Жулиным сделали номер из «Веселых ребят»: он Утесов, я Орлова. А старые песни о главном! Мы выбрали «Мне нравится, что вы больны не мной».

– Ты там часто падаешь?

– Я вся в синяках, смотри! Она показывает. Я смотрю: неплохо, неплохо. Она все-таки хороша.

– Ну и что? – продолжает она. – Синяки проходят, опыт остается. А пресс какой у меня теперь, попробуй!

Я послушно тяну руку. Ну что тут сказать: и пресс тоже неплохой, зовущий. Она продолжает рассказывать, в голосе ее неподдельный – хотя кто их поймет, этих артисток – восторг:

– Со мной такого еще не происходило. Чтоб на меня так действовала работа. Хотя я снималась в очень хороших фильмах, играла в прекрасных спектаклях – в общем, работала с великими…

– В Лондоне давно не была?

– Три месяца.

– А что же муж?

– Он говорит: «Я приеду в Москву и, если ты выйдешь в финал, пойду смотреть. А нет – значит, мы будем свободны и проведем вместе время. Будем сидеть дома, смотреть ТВ». И так и так нам хорошо.

– Да, подсела ты на эти коньки…

– Очень!

– Советские люди очень любили фигурное катание. И сейчас все смотрят, потому что опять застой.

– Не буду комментировать это. И вообще я не согласна с тобой. Просто это зимний вид спорта, он в России популярен: у нас (хорошее словечко «у нас». – И.С.) же большая зима. Я сама теперь промоутер фигурного катания, потому что это и красиво, и полезно. И очень хорошо мне сказал Башмет: «А когда я увижу тебя в трусах вниз головой? Только на льду!» Ха-ха-ха-ха!

– Ну, может, он мог бы с тобой как-то познакомиться, и…

– Мы знакомы.

– Кстати, вот в Интернете висят фотографии, где ты голая.

– Да ладно! Совсем голая?

– Полностью. Это настоящие или фотомонтаж?

– Я не видела… Надо посмотреть!

– Вы с этими коньками – просто реалити-шоу! Типа «За стеклом».

– Мы – другое, мы все-таки вечером идем домой.

– Вот в этом-то главная ошибка. Вас надо было там закрыть…

– А-а-а…

– И таблоиды кинулись бы обсуждать: «Был ли секс у Ингеборги с тренером»?

– Прекрасная тема для разговора… Замечательная! Ага, Саймон приезжает, а его туда не пускают! Потому что он англичанин. Он бьется лбом о стекло и кричит: «Отдайте, отдайте мне ее!» Прекрасно. Ха-ха-ха. Но я должна тебе сразу сказать, что мы там только учимся кататься на коньках, а романов нет. Мы только на льду.

– В общем, недоработал Эрнст… Надо бы вас за стекло.

Lost in translation (Трудности перевода)

– На льду я научилась новому русскому языку. Спортсмены знаешь, как говорят? «Я в шоке». То есть в восторге. Это у них самая большая похвала. Я сказала это по ТВ, когда у меня брали интервью: «Я в шоке». И теперь мне все шлют эсэмэски: «Я в шоке». Это как по-русски? Есть такое слово…

– И мы его знаем.

– Да-да, мы его знаем! А по-английски… Cool? Нет, это не то. Это значит «круто».

– Tough?

– Нет, это «жестко», «жесть»… Это скорей будет fuck, причем многое зависит от интонации. (Она говорит это с восторженной интонацией, и на это стоит посмотреть. – И.С.) Интонации очень важны. Я поэтому не могу смотреть дублированное кино! Убирается половина роли! Ведь голосом столько всего выражается… В театре никому не приходит в голову дублировать.

– Да, мы все в курсе, что ты прекрасно знаешь английский. Но чего-то же и ты не знаешь. Вот интересно, какое слово ты искала в словаре последний раз?

– Ты не поверишь: business. Я забыла, как его писать – то ли в середине два «с», то ли в конце. Вообще же я в словари не смотрю; если попадается непонятное слово, я звоню мужу и спрашиваю. Это намного удобней, чем лезть в словарь.

Меж тем принесли цыпленка табака. Она ела с видимым удовольствием и нахваливала.

– А ты такого бы смогла приготовить?

– Сейчас практически не готовлю. Некогда. Вот разве что у Урганта в «Смаке» сделала рыбный пирог. Потрясающий! Правда, они, заразы, слишком рано его вынули, потому что не было времени, и он был жидкий. Но всё равно все съели с удовольствием.

– Не готовишь? Даже завтракаешь в кафе?

– Нет, я дома ем кашу каждый день. Овсяную. Я могу быть пропагандистом этой каши.

– А, ну да: «Ваша овсянка, сэр!» Это тебя англичане научили…

– Нет. Во-первых, овсянка – это не английское блюдо, а шотландское. Во-вторых, каша во всех странах естся в основном зимой, это зимнее блюдо. Вот и мой муж ест по сезону: летом – салат, а зимой – суп. Он поражается, когда видит, что люди зимой едят мороженое. Это для него потрясение.

– Да, на англичан это почему-то производит впечатление. Еще Черчилль говорил: «Народ, который зимой ест мороженое, непобедим».

– Это точно. Слушай, а почему называется «табака»? При чем тут табак?

– Может, он распялен, как табачный лист для просушки?

– Кстати, я тоже не знаю, что означает Snatch hawk chicken – англичане так называют цыпленка табака.

Незаметно мы расправились со своими цыплятами.

– Ну что, десерт?

– Да-да. Я буду кофе, сладкий, по полной программе: я же еду тренироваться.

Мы взяли один штрудель на двоих и в две ложки довольно быстро смолотили его.

Внешность

Пару раз за ланч звонил ее мобильный, она вела беседы, глядя в пространство, а я, пользуясь случаем, рассматривал ее со вниманием. И заметил то, что, в общем, раскидано по множеству фильмов, где она снималась. С каждым легким поворотом головы, с едва заметным наклоном, с изменением света и даже интонации – всякий раз у нее радикально менялось лицо. Вот оно совсем школьное, невинное, как бы простенькое. А через секунду проступают выпуклости «детских припухших желез». Дальше вдруг появляется манящая такая порочность, кошачья волнительная секс-туристическая раскосость. Ее, как сейчас помню, отлавливал оператор в «Интердевочке», где Ингеборга прикидывалась путаной по кличке, кстати сказать, Кисуля. Еще одно движение – и перед нами светская дама, с виду так вообще вхожая в аристократические лондонские круги.

– У тебя лицо меняется как калейдоскоп – это само собой происходит? – спросил я после.

– Ну да. Я же все-таки актриса…

– А ты же красишься?

– Конечно. Для каждой роли. Я была и рыжая, и белая. Не помню, какая я настоящая.

– Раньше, в юности, ты была недовольна своей внешностью. А сейчас как с этим?

– Я не то что была недовольна… Просто отдавала себе отчет в том, что я не Клаудиа Кардинале. Ты же видел ее на картинке?

– Да, но где она сейчас?

– А где я буду через 50 лет?

– Ну, это когда еще. А сейчас у тебя все в порядке!

– Ха-ха-ха! Да… В юности я была очень худая, у меня были сальные волосы, я мыла их один раз в неделю – считалось, что чаще нельзя. Сейчас каждый день мою голову. Что сказать о внешности? Моложе я не буду, лучше не буду, а после умру. Вот так. Но «жизнь становится интересней, ты становишься умнее и, надеюсь, мудрее» – это мой муж так говорит.

Что нового?

– Ну а вообще что у тебя нового? В смысле, кроме коньков.

– Все то же. И муж тот же. В смысле второй муж. А первый муж – литовец, очень талантливый актер, очень. Он приезжал в Москву на гастроли, я ходила на спектакль. Кстати, фамилия его второй жены знаешь какая? Дапкунайте! Однофамилица, конечно. Я ее знаю – она училась в консерватории, когда я там преподавала.

– Послушай, ты же практически голливудская актриса (после съемок в США)! У тебя должна быть выверенная пиар-кампания: разводы, бойфренды, наркотики, лечение от алкоголизма… Как у тамошних звезд. Тогда и деньги будут голливудские.

– Да… Мне однажды на интервью посоветовали рассказать о том, как я нюхаю кокаин, пью водку, гуляю. Я тогда подумала и ответила: «Не поверят, подумают, что пиар». Что нового? Вот снялась в фильме «По этапу». Женский лагерь, туда привозят немецких военнопленных, а я русская надзирательница. Мою героиню зовут Вера. Там еще Джон Малкович играл.

– Это уже готово. А что ты еще делаешь тут, кроме коньков?

– Снимаюсь в приквеле – мы делаем новое кино про Ганнибала Лектера, я там играю мамочку людоеда. Еще обсуждаю кое-что, но говорить об этом сейчас не буду.

– Ты мне как-то рассказывала, что в Лондоне ходишь на футбол, а Абрамовича там так и не встретила ни разу. Что, так и не познакомилась с ним?

– Нет!

Итого

– Слушай, Ингеборга… А если бы остался Советский Союз, то ты кем бы была?

– Ты знаешь, если бы у бабушки были яички, она была бы дедушкой.

«Мой город – Москва»

Экзотическая тонкая литовка, с недавних пор – подданная британской короны, она начала свою артистическую карьеру в четыре года: играла детские роли в спектаклях Вильнюсского оперного театра. Потом прославилась на весь Советский Союз ролью валютной проститутки и прогремела в оскароносных «Утомленных солнцем». Теперь вот живет с мужем-англичанином в Лондоне, играет там в театре, снимается в телесериалах – но то и дело приезжает в Москву, на съемки черной комедии «Ночной продавец» (режиссер Валерий Рожнов), где у нее главная женская роль. А еще потому, что именно тут у нее старые друзья и настоящая крепкая слава. К тому ж она не отказывается от советского прошлого, которое у нас одно на всех. И даже ездит по старой памяти на метро («Чем я лучше других?»). Мы обедали с ней в одном кафе на территории ГУМа – в памятном для обоих месте. Она впервые попробовала здесь когда-то мороженое за 22 копейки, я же давился тут в очередях за «33-м» портвейном – тут же винный был, с видом на Красную площадь…

Акцент

– Ингеборга, скажи, а ты вообще иностранка – или кто?

– Формально, естественно, иностранка – я въезжаю в эту страну с визой.

– А паспорт у тебя какой, английский?

– У меня двойное гражданство. Кроме британского, еще литовское. Я же литовка.

– Зачем тебе литовское? Это же все равно что английское: и то и то – Европа.

– Сейчас – да.

– Стало быть, ты иностранка… Но все-таки не чужая здесь. Иностранцы же другие. У них узкий диапазон.

– Я здесь, конечно, своя. Грубо говоря, естественно. Я везде и своя, и чужая. Потому что никуда не убежать от моего акцента. Я, конечно же, могу говорить по-русски очень чисто, как ты сейчас слышишь. Но! Когда я расслабляюсь, акцент появляется. И потом, без акцента – это не я, ну не совсем я. Настоящая я – это когда я со своим литовским акцентом.

– У грузин акцент тоже всегда был сильный – и ничего.

– В Советском Союзе был такой чистый русский язык, для телевидения. (Кстати, Джигарханян говорит чистейше по-русски.) И советский диктор телевидения никогда в жизни с грузинским акцентом не мог себе позволить говорить. А, например, в Англии в какой-то момент на радио и на телевидении произошел перелом вот этого бибисишного английского языка. И сейчас ведущие – шотландки и ирландки – говорят со своими акцентами. Иногда даже шутят: ты не получишь работу на телевидении, если говоришь на чистом литературном языке… Все говорят с акцентом. С определенным акцентом.

– Вот именно. Мне всегда говорили: а почему ты говоришь с украинским акцентом?

– А ты из Украины?

– Ну. Я отвечал: «Я, Брежнев, Горбачев, Хрущев – у нас у всех украинский акцент, в Кремле именно так говорят, а не на корявом московском диалекте, когда пишется одно, а говорится другое, зачем-то „а“ вместо „о“… Это у вас неправильный акцент, а не у меня». Я вот, как и ты, могу себя заставить говорить с московским акцентом, только на кой это? Но что мы все про меня да про меня. Давай про тебя. Ты все-таки – кто? Это тебе непонятно?

– Понятно. Я родилась в Вильнюсе и там выросла. На английском есть хорошее выражение – born and bred: родилась и выкормилась в Литве. Это – я. Слушай, я нормальная советская девушка. Что нас объединяет? Я всегда говорю: я, олигарх, уборщица, продавщица, кассирша – мы все знаем, сколько томатный сок стоил в наши времена: девять копеек.

– А пломбир?

– Семнадцать.

– А тут – 19. У вас, наверно, все было дешевле.

– Москва была дороже. В Москве, когда я в ГУМе увидела мороженое за 22 копейки с хрустящими вафлями, это для меня было открытие в жизни. Мне было семь лет. Я это до сих пор помню. Вот в этом здании это случилось.

– Ты, наверно, сказала тогда: «Когда я вырасту, буду каждый день сюда ходить и есть лучшее в мире мороженое». Только тогда здесь не было этого кафе, здесь был, если мне не изменяет память, винный отдел. Вот на этом самом месте, где мы сидим…

Города

– А ты тогда в Москву на экскурсию приехала, что ли?

– Мы приехали с мамой и с сестрой навестить папу, который учился здесь. На курсах. И я очень хорошо помню метро «Добрынинская», потому что мои родители потом жили здесь. Я помню плакат огромный «Мы строим коммунизм». Я этот район неплохо помню. Там было фотоателье, где (прибалты часто говорят «где» вместо «куда». – Ред.) меня водили с сестрой фотографироваться. Так что Москву я знаю неплохо… И очень странно: Москву я знала, но у меня не было никогда друзей в Москве – до тех пор пока не начала здесь работать. А еще был Петербург. Когда я была в восьмом классе, туда поехала моя тетя с симфоническим оркестром. И взяла меня с собой. Белые ночи… Мне тогда показалось, что Петербург (тогда это был Ленинград) – самое красивое место на Земле. Я исходила его туда-сюда, знала наизусть. Конечно, Вильнюс очень красивый, но по-другому. И он компактный. А Петербург – очень большой. Это было то, что я сейчас называю, – сдизайнированный город. Потому что его кто-то придумал и построил.

– Он тогда еще был необшарпанный.

– Да. А сейчас, естественно, мне никто не докажет, что Петербург красивее Москвы. Он хорош, но мой город – это Москва. Вообще в моей жизни существуют три с половиной, как я говорю, города. Вильнюс, естественно…

– Это половина или полтора?

– Нет, это целый город. А еще Лондон и Москва – естественно, я там больше всего времени провожу. И еще есть Париж. Я его знаю очень хорошо, он ведь недалеко от Лондона, и самое главное – там у меня живет сестра.

– А, так это Париж – полгорода?

– Я его считаю за половину, потому что все-таки я там не так много времени провожу. В Париж из Лондона я езжу на поезде. Под морем построили железную дорогу – это же чудо! А время в пути – всего 2 часа 40 минут.

Литва

– Знаешь, я как-то с Кохом разговаривал, а он немец…

– Я немка по бабушке. Отец моей бабушки был немец.

– Да? Замечательно… Так вот я ему говорю как-то: «А знаешь ли ты, Алик, что вот мы, хохлы и прибалты, круче вас? И круче русских?»

– Почему?

– Объясняю: и немцы, и русские, о крутизне которых столько говорится, слили в 45-м, то есть сразу прекратили борьбу против режима. А мы – и вы – после этого еще 12 лет воевали в лесах против тоталитарного режима. Ну как тебе этот тезис? Звучит красиво, правда?

– Звучит очень красиво. Но я никогда – меня так уж воспитали – никогда в жизни не исхожу из того, кто круче, не копаюсь в этом.

– Я тоже. Это же просто шутка была.

– Я понимаю. Меня всегда, например, раздражает – ну не раздражает, я так просто удивляюсь, – когда говорят: «Де Ниро круче Аль Пачино. Аль Пачино круче Гофмана». А как можно сравнивать? Все разные.

– И тем не менее мы-то оказались круче. Это шутка за пределами политкорректности. Я такие люблю. И немного всерьез про то же самое. У меня был знакомый литовец по фамилии Белопетравичюс.

– Это Белый Петравичюс.

– По кличке Бел. Он работал сначала где-то при правительстве, при советской власти. А потом пошел в бизнес. Он говорил: «Я всегда здесь жил, в Жуковке – и при советской власти, и сейчас. Потому что мне тут нравится. Вот я и живу». Он рассказывал мне, как после войны в Литве вызывал детей литовских офицеров и говорил: «Ну что, ребята, вступаем в комсомол?» А он сам был какой-то комсомольский босс. Те говорили: «Ты сошел с ума, какой комсомол! Мы ж приличные люди». Он отвечал: «Я так и знал… Поэтому я вас заранее на отправку в Сибирь записал». – «Не, ну тогда, сука, ладно, в комсомол». Он сделал прекрасную карьеру. Потом. В Москве.

– В мои времена все вступали в комсомол поголовно.

– Это понятно. Но вот с этим разделением, когда одни коммунисты, а другие – лесные братья, что стало в Литве? Настал мир?

– Не знаю, я не застала того времени. Я уже слишком поздно училась для этого.

– Ничего не осталось от того конфликта? Старики не спорили?

– Как не осталось – моя бабушка. Никто не спорил, потому что надо было жить. Естественно.

– И что бабушка?

– Она была четырнадцатым ребенком. Она была самой маленькой. Она говорит, что ее маме, когда та ее родила, было 62 года.

– Шестьдесят два!

– Но она ее уже не помнит, она после этого скончалась быстро. Моя бабушка жила с сестрами, они были ей как матери. Одна из сестер, Иоанна, жена владельца фабрик в России, была очень экстравагантная и темпераментная. Била китайский фарфор… Бабушке с ней не нравилось, и она уехала к другой сестре. А Иоанну с мужем расстреляли большевики… А одного ее брата застрелили немцы; они думали, что он убегает, а он бежал спасти корову из горящего сарая… Моя бабушка жива, ей сейчас 99.

– Ничего себе!

– Она очень недовольна, что иногда ей надо ходить с палочкой… Я однажды в детстве нашла у нее в шкафу маленький шелковый литовский флаг.

– Это вот такой, как сейчас? Триколор?

– Да! Дикий скандал был. «Как ребенок мог найти? Ты это не видела, и вообще это ничто». Потом, у нас книга была дома – старая история Литвы.

– Там вся правда была написана?

– Вся правда не бывает. Тот, кто пишет, – того и правда. Там история Литвы представляется с определенной позиции… Вот расскажу тебе историю про правду. Мне объяснили, что нельзя красть, нельзя врать, – и это послужило мне неважно.

– Ну-ка, ну-ка…

– В моей семье всегда справляли сочельник, канун Рождества.

– Помню, ты рассказывала, что тебе дарили коньки.

– Да. И балетные туфли. У меня было счастливое детство… Так вот однажды мне сказали: никому в школе не признавайся, что вчера у нас был праздник дома.

– Но при этом тебя учили не врать.

– Да. И когда учительница в школе спросила: «У кого вчера был праздник дома?» – только двое признались. Я в том числе. Два дурака таких было. (А справляли все, потому что в Литве, несмотря на то что официально никто не справлял Рождество, селедки в это время в городе не было вообще. У нас ведь сочельник – это одна рыба. И овощи. Моя мама до сих пор гениально готовит рыбу.)

– Ну и что, наказание было какое-то?

– У родителей были неприятности. Папа ведь дипломат.

– А, дипломат? То есть у вас не было проблем с советской властью?

– Папа – дипломат, но мой дед чуть не уехал в Сибирь. Естественно, дедушки с папиной и с маминой сторон были не великими коммунистами, наоборот. Дедушка прятал свои литовские награды в печке. Они где-то есть, по-моему.

– А литовские награды – это за что?

– Он не воевал. Это за служение Литве, его наградили как цивильного человека. Он был очень интересный… Правда, я с ним не встретилась.

– То есть у них были чистые биографии с советской точки зрения?

– Нет. Конечно, нет. Я же говорю, он чуть в Сибирь не уехал.

– Но все-таки не уехал.

– Бабушка рассказывает, что у них всегда в сталинские времена на окне стояла лампа. Она работала в театре и приходила ночью поздно. Если лампа горит, это сигнал: «Можешь возвращаться». Если не горит – «Меня взяли в Сибирь, ты не иди домой, чтобы кто-то живой был». А у двери стоял мешок с сухарями и мешок с луком.

– Лук в лагере очень кстати – от цинги. Но все, значит, обошлось… А потом, в 89-м, как там у вас было, когда опять власть поменялась? Не было у родителей проблем?

– Нет.

– Значит, и на этот раз все обошлось…

Слава

– Ингеборга, ты рано начала кинокарьеру: впервые снялась в четыре года, на любительскую пленку, – ты там стоишь на стуле и декламируешь стишки.

– Да. Это показывали по телевизору.

– А что ты читала там? Это же было немое кино, там звука-то не было.

– Я уверена, что-то вроде «Взвейтесь кострами, синие ночи…».

– Литовское дитя читало такое? На русском?!

– Нет, на литовском. Я не знала тогда русский язык.

– Слушай, ну тебе повезло, что у тебя все сразу случилось в жизни – бабушка театральная, ты в четыре года в театре играла, в кино снялась… И дальше вся жизнь пошла по накатанному.

– Это не совсем так. Хотя, конечно, мне повезло.

– У тебя самая первая роль была, которая запомнилась советскому народу, – это Кисуля.

– «Интердевочка».

– Согласись, первая роль, по которой вся страна тебя узнала.

– Меня после Кисули не узнавал никто, потому что я там была в рыжем парике.

– Ты там была такая противная.

– Ну естественно.

– Но это непрофессионально для проститутки – быть противной.

– Да. Они все такие ангелы.

– И особенно, конечно, возмутительно, что героиня Яковлевой, когда приехал ее постоянный клиент из Японии, лежит как бревно и смотрит в потолок, думает о своем. Ну, в общем, все тогда возмутились. Это был лживый ход. Так не бывает.

– Послушай, я не буду с тобой обсуждать художественную ценность этого фильма.

– Ха-ха!

– Это одна из самых успешных русских картин.

– Классика, да… Фильм тогда прозвучал, конечно.

– Большой успех! У меня тогда хватило мозгов понять, что после этой картины Лена Яковлева точно проснется знаменитой.

– Что она и сделала. А ты?

– Никому из тех, кто снимался в фильме, это не помешало.

– Скажи, ты специально там старалась быть противной? Тебе это трудно давалось?

– Нет. Я старалась играть характер, то, что написано. Вообще-то до Кисули я уже в куче картин была. Я много снималась и была довольно известной актрисой в Литве.

– Помнишь, как в «Мастере и Маргарите» дядя Берлиоза считался умным человеком, но – в Киеве.

– Абсолютно. Я играла в очень хорошем Каунасском драматическом театре тогда. Я была еще студенткой, но уже играла. Я снялась-то в первом кино, когда мне было 17 лет. Это был фильм сына Баниониса «Моя маленькая жена».

– Тебе хорошо, ты талантливая.

– У многих людей есть талант, но этого мало. Надо еще оказаться в нужном месте в нужное время.

– Слушай, ты правда давала знаменитому Малковичу уроки русского мата?

– Да.

– Что, ты его научила «ёб твою мать» говорить?

– Нет, другим словам.

– Странно… Значит, кроме тебя, у него еще были учителя. В фильме «Rounders» (в русском прокате – «Шулера») Малкович, играя роль русского эмигранта, по ходу действия сказал именно «ёб твою мать». У него получается хорошо, без акцента?

– Нет, с акцентом.

– Здесь, в России, еще не все понимают масштаб Малковича. Там он все-таки уже стопроцентная звезда. Какой он, Малкович?

– Малкович классный. А про масштаб… В Китае, в Индии, в Африке есть свои звезды. Китай – самая большая страна в мире.

– Только по населению. Но никак не по территории!

– Да. Так вот, я виделась с актером из Китая, он там суперзвезда. А здесь никто его не знает! Он ходит себе по улицам, и никто на него не обращает внимания. А в Китае он не может ходить по улицам. Полтора миллиарда человек его знают и считают звездой. Я это к чему говорю? Это настолько относительно – кто величина, кто не величина. «Популярность – прекрасное дело». Я всегда цитирую Олега Иваныча Янковского. Я не из тех, кто жеманничает и говорит: «Мне так неудобно, когда меня узнают, я так стесняюсь». Мне нравится, когда меня узнают. Естественно, бывают моменты, когда не нравится. Но это жизнь. Если я выбрала профессию, которая на виду, то это данность. Хотя это все, повторяю, относительно. Вот в Москве меня узнают. В Лондоне – не так. Хотя и там меня папарацци иногда фотографируют. Всего лишь потому, что я снялась на телевидении. Телевидение делает человека популярным.

– А, так ты и в Лондоне тоже проснулась знаменитой?

– Нет. Ни в коем случае. Там по-другому. Если вчера тебя посмотрели по телевизору, то завтра в булочной могут сказать: «Эй, гуд, ай лайк ю!»

– Давай пару слов про твои успехи в Англии.

– Я там получила BAFTA – это национальный приз в области кино и театра. За мой дебют там, в фильме «Поцелуй жизни», – режиссер Эмили Янг. На Би-би-си снялась в своем первом сериале Bodies – я там играю медсестру Катю. А осенью буду играть в театре Old vic, там Кевин Спэси впервые выступает как режиссер.

– Ну а чё, неплохо… Молодец. Кстати, прямая линия, о которой я говорю – и которая пошла у тебя в детстве, – это не только кино. Это и заграница. Ты в раннем детстве начала жить в заграницах… С родителями…

– Только в одной: это был Цейлон. А потом я оставалась с бабушкой, а родители с сестрой жили в Швейцарии.

– Они тебе привозили джинсы?

– Я очень хорошо помню про джинсы… Первые джинсы на моей улице привезли девочке из Америки. Она была самая крутая девочка. Я была с ней незнакома, но мы бегали смотреть на эти джинсы. Мне джинсы сначала не покупали, а шили. Из настоящей джинсовой ткани, присланной из Гонконга или Сингапура. Фактически всех можно было назвать Марьями златорукими. Все всё умеют: бабушка шила, вязала; мама шила, вязала; я могу шить, вязать все, что угодно. Все, что угодно. Я не останусь голой никогда.

Интим

– Кстати, о наготе. Тебе, наверно, часто пишут письма типа «Вы были такая красивая, когда голая болтались в речке на веревке в фильме „Война“…». (Ты еще тогда спрашивала мужа, можно ли тебе сниматься голой, а он твоему вопросу удивился.)

– Никогда не получала таких писем вообще. Куда мне их будут писать? Я вообще не получаю писем. Я же не прикреплена ни к какой организации. Я свободный художник.

– Ты, может быть, самая голая из популярных киноактрис. Тело у тебя хорошее.

– Спасибо.

– И не только о «Войне» речь. Ты где-то в «Подмосковных вечерах» сидела голая, на машинке печатала – помнишь?

– Я даже с Машковым в кровати голая лежала.

– Ну и как он в постели, Машков?

– Как ты можешь задавать такие глупые вопросы? Вопрос идиотский! Это же просто два актера.

– Ты первая начала: «в кровати с Машковым».

– Это провокационные шутки, которыми ты меня не купишь.

– Я думал, это чистая шутка.

– Нет, ты так не думал.

– Я просто такой грубый. Кроме того, я почти никогда не разговариваю серьезно.

– Ага, так я тебе и рассказала, какой Машков в постели! В постели в кино. Могу только сказать, что у меня все партнеры очень неплохие.

– Ну, в общем, да, это же тоже важно – какие достаются партнеры.

– Ты настолько хорош, насколько хороши твои партнеры, я считаю.

– Часто бывает, что девочка в школе – гадкий утенок, а потом…

– Да. Моя история!

– А потом – отбоя нет от кавалеров…

– Мне кажется, я понимаю, что такое «отбоя нет». Но это тема настолько скучная…

– Скажи, а что у тебя за муж?

– Он любит, чтобы я на этот вопрос отвечала сдержанно: «Мой муж умнейший, красивейший, талантливейший, сексуальнейший».

– А, типа высокий стройный блондин с голубыми глазами.

– Да, глаза голубые.

– Вот ты сказала, что в школе ты была гадкий утенок.

– Да. Я была очень худая.

– Но тогда это было немодным.

– Да. Я была всегда такая, какая сейчас. Я могу и теперь носить одежду, которую носила в школе.

– Она цела еще?

– Кое-что есть, по-моему.

– Такой школьный фартучек, белые носочки…

– Нет, я белые в школе не носила, я носила красные.

– Красные? Я читал какое-то исследование, так, оказывается, женщины, у которых красное белье, самые экспериментирующие.

– Не знаю. У меня красные гольфы были, полосатые, и чешские сандалии.

– Это было круто. Ха-ха!

– Я ездила в какую-то дыру покупать их, потому что позвонила подруга, сказала, что они там есть. А у меня не было блата.

– Значит, ты была худая…

– Во мне не было сексапила… Подруги нравились мальчикам, а я – нет. У меня были с молодыми людьми другие отношения. У меня было два друга, про которых я наивно думала, что они мои друганы. Естественно, это было чуть-чуть по-другому: они, конечно же, были влюблены в меня. Писали мне стихи, баловали меня. Но мы вели чисто литературные беседы: театр, кино, литература. Они меня очень образовали в этом смысле. Они ввели меня в тусовку художественно-литературную, давали читать подпольную литературу, все-все-все. Я имела к этому всему доступ, потому что у меня были два другана в школе.

– Из-за них у тебя все прошло мимо, да?

– Не мимо. В 17 лет я очень сильно влюбилась и решила выйти замуж.

– В школе?

– Это первый курс консерватории. Театральный факультет. Конкурс был огромный, но меня взяли! И вдруг я влюбляюсь. Он тоже студент. Все случилось. Я объявила родителям, что мы поженимся. Моя семья страдает, молчит… Они были, конечно, против. А я тогда получила первую роль в кино у Баниониса. В консерватории не отпустили меня на съемки. Снималась ночами. День и ночь я занята… А уже должна была быть свадьба, мне уже привезли подарки из-за границы. Приглашения разосланы. Я получила уже талоны на дефицит… И я решила: нет! Не будет свадьбы. Сказала ему. И вернула талоны на дефицит.

– А что, нужно было возвращать?

– Не нужно. Но я идиотка.

– Ну да, тебя же учили не врать.

– Угу. Ну мне надо было это как-то сказать дома. И я собрала семейный совет: вы знаете, я решила…

– И они говорят: молодец!

– Да! Ура! Шампанское! Молодец, Гага!

– Ха-ха! Для сценария хороший ход. Как ты сказала – Гага? Это такое погоняло у тебя?

– Не знаю, что такое погоняло, но меня так дома звали.

– А что это значит?

– Ничего. Ни-че-го.

Разное

– Скажи, а ты действительно ходишь на футбол?

– Да, я бываю на футболе.

– Это жертва, которую ты принесла мужу-болельщику?

– Какая жертва?

– Ну, он любит футбол, и ты стала тоже тратить на это жизнь?

– Я никогда не приношу никому никаких жертв. Стараюсь делать только то, что я хочу.

– Как кошка.

– Нет, ну не как кошка. Мне стало интересно, я заинтересовалась футболом. Вот и все.

– А ты знаешь кого-то из футбольных людей? Общаешься с ними?

– Я познакомилась с некоторыми.

– А с Абрамовичем ходишь на футбол?

– Я с ним незнакома.

– Русская тусовка в Лондоне – ты в ней не участвуешь?

– У меня есть русские друзья, даже близкие.

– Ты говоришь, что в свободное время читаешь. А что именно?

– В основном сценарии. А если книги, то сразу несколько. В самолете – иногда трэш. Детективы я читаю с удовольствием. Люблю научную фантастику одного писателя. Есть такой автор – Ян Бэнкс. Он шотландец. Иногда перечитываю и классику какую-то с удовольствием. Только в Англии открыла для себя Джейн Остин, которую не знала, хотя и училась в английской спецшколе. Читала Акунина. Купила Улицкую – мне посоветовали. Чуть-чуть глянула на Пелевина.

– Ты как сама-то, серьезная повариха?

– Я могу. Не опозорюсь. Спроси Долецкую – все расскажет.

– Что ты готовишь?

– Что бы ты хотел? Пасту могу. У меня подруга лучшая – итальянка.

– Из русских макарон даже можешь?

– Из всего, что дома, – пасту сделаю очень хорошую. Из остатков пасту сделаю всегда.

– А рыбу, мясо?

– Могу. Я скажу так: если сконцентрироваться, то можно сделать очень много. Если сконцентрироваться на этом, тогда появится здравый смысл. Если появится здравый смысл, можно почитать книжку и сделать это. Другой вопрос, сколько это займет времени. И – опыт. Моя бабушка, которую упрекали, что она меня балует, а я ничего не умею, сказала: «Когда надо будет, всему научится. А если не надо будет, то и не надо будет». То есть унитаз помыть я могу, не умру. Очень хорошо помою.

– Ты пробовала?

– Естественно. Очень успешно это делала в фильме Хилен Миррен «Последний свидетель».

– Ингеборга, вот ты очень самостоятельная и даже где-то писала, что независима от мужа финансово. То есть ты действительно серьезно зарабатываешь? Что стояло за этой фразой?

– Ну, в жизни все относительно. Что такое серьезные заработки, что такое – несерьезные? Мне хватает. Я не забываю, откуда я. Мы были советскими людьми… И поэтому для меня сидеть здесь, в пафосном заведении, – роскошь. Это действительно роскошь. Однажды, когда я приехала из Лондона, забылась и говорю водителю: как хорошо, что в Москве открылось сколько хороших кафе, можно по дороге со съемок купить маффин… Как в Лондоне. Он говорит: «Да, но вы забываете, сколько это стоит. Я за 30 рублей булку покупать не буду».

– Я недавно разговаривал с Лимоновым, так он сейчас пугает народ – якобы в России неизбежна новая революция. Чтоб, типа, наконец все устроить честно.

– А что такое – честно? Когда в Лондоне касаются этой темы, когда они говорят, что приватизация в России прошла нечестно, я говорю: «А у вас она честно прошла? Когда ни один поезд в Англии не прибывает вовремя?» Я посчитала: из последних 25 моих поездок по Англии только трижды поезд пришел вовремя. Англичане изобрели железные дороги, а мадам Тэтчер их приватизировала. И мне они рассказывают, что в России – нечестно! А где – честно? И что такое – честно?

Устами вагины

– С этими «Монологами вагины», в которых ты играла… (У меня, кстати, была знакомая, так ее фамилия – Вагина.) Ты про этот спектакль говорила: «Он затрагивает шокирующие темы, но на самом деле очень добрый и абсолютно непошлый. Я не встречала ни одного человека, включая мою очень консервативную, католических взглядов подругу итальянку, который не был бы в восторге от спектакля». Но, с другой стороны, ты перед выходом на сцену орала: «Я была умным ребенком! Я училась на пятерки! Я могла бы быть… адвокатом! Дипломатом!.. Что я тут делаю?! Мне через три минуты на сцене читать вагинальные монологи!.. Мама!!!» А про что там у вас в этих монологах? Что-то действительно интересное? Или как?

– Это женские истории. Писательница каталась по Америке и собирала женские истории. Женщины рассказывают о своих судьбах. Но эти судьбы связаны, естественно, с сексом. И эта писательница, автор пьесы, каждый раз задавала два вопроса: «Если бы вагина могла себя одеть, что бы она носила?» и «Если бы вагина могла говорить, что бы она сказала?»

– Кто? Женщина?

– Вагина. «Если бы ваша вагина могла говорить, что бы она сказала?»

– И что б она сказала? «Идите на хуй»? Или: «А не пошла б я на хуй»?

– Нет. Если бы ваша вагина…

– …так-так, наша вагина…

– …могла говорить, что бы она сказала? Какую фразу?

– Ну давай! Не томи! И что б она сказала?

– «Медленнее!»

– Ха-ха! Это в спектакле было такое?

– Это моя фраза.

– Ха-ха-ха!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.