Вячеслав Бутусов «Не я классик, а Чайковский»
Вячеслав Бутусов
«Не я классик, а Чайковский»
Мы встретились с Бутусовым в маленьком отеле возле ВДНХ – он там всегда ночует, приезжая в Москву. Очень удобно: близко к центру, тихо, без пафоса. Внизу ресторанчик, где подают водку с простой, как бы советской, закуской. Это как бы и не Москва, а недорогая провинция, без затей. Может, место это дорого Бутусову тем, что он тут в своей колее: гастроли, родная простая обстановка, все как везде. И потом, он прекрасно помнит безвестные и бедные свердловские годы, бесприютность, когда непонятно было – как жить, зачем и стоит ли вообще. Он снова работает, снова успешен – хотя что мы тут можем понять? Бутусов – сложный глубокий человек, но хочет выглядеть простым. Или это мы валяем дурака, пытаясь выглядеть сложней, чем на самом деле. Я вспомнил Юрия Никулина, который часто рассказывал истории, которые его не украшали. Я спросил его – зачем так? Он ответил: а чтоб поддержать других, чтоб люди не думали, что они хуже других… Короче, с мудрым человеком всегда приятно поговорить.
Свердловские
– Кстати, Слава, привет тебе от Балабанова. (Живете оба в Питере, а связь у вас через меня…) Он мне сказал, что стоял у истоков русского рока. Не веришь, говорит, спроси у Бутусова. Будто бы это с его подачи ты сделал «Разлуку». Вы как-то шли пьяные по Свердловску, он спел «Разлуку», и тебе понравилось… Вот я и спрашиваю…
– Подтверждаю. Только, кажется, это не на улице происходило, а на квартире у Лехи. Это единственное место было в городе, где мы собирались. Ему выделили персональную жилплощадь, мать помогла, и там собиралась свердловская элита, музыканты.
– Это была роскошь – все равно что теперь иметь свой ночной клуб… А почему все уехали из Свердловска?
– Ну, видишь ли, я туда и приехал не по своей воле. Меня сорвало туда с Красноярска, с Енисея; отец – строитель… Ну и понеслось.
– Да все мы строители – кто ж в шабашках не работал.
– Я, кстати, тоже не только архитектор, но и бывший шабашник. Помню, мы строили детские городки. Еще была хорошая работа – обдирать краску с моста перед новой покраской. Хорошо платили: 100 тысяч рублей на стройотряд, это в 82-м году. А покраска трубы теплоэлектростанции – это 200 тысяч рублей. Студенты карабкались наверх как могли, какие-то люльки придумывали. Люди убивались, гробились пачками! У нас в общаге было много легендарных людей. Один будущий архитектор по ночам выходил на трассу и покупал у таксистов водку. Давал сотенную, получал девяносто сдачи. Шофер только утром замечал, что сотенная была поддельная, парень прекрасно рисовал…
– Все оттуда, из Свердловска, уехали?
– Нет, «Чайф» остался. Ну и умер кто-то…
– Умерших тоже надо считать выбывшими из Свердловска. По уважительной причине. А если б вы там остались, каким бы он был?
– Да таким же. А вот мы бы…
– Значит, вы там у Балабанова слушали музыку.
– Как важны были тогда записи! Помню, Балабанов только вернулся из Англии, со стажировки, и у него кипа пластинок, каких не было ни у кого. И мы приходим к нему, сидим, слушаем… Английского мы не знали, отдельные слова только выхватывали – типа «ай лав ю». Но пытались считать информацию. Не только слова и музыку. Мы думали: почему такие интонации, почему тут так орут? Мы тогда это все впитывали как губка… Мы так могли тогда!
– Тогда губка была пустая, а сейчас и вы, и мы переполнены информацией. Это как если лить воду в полное ведро – она все стекает.
– Но ведь и перемешивается.
– Ну, чуть. А основной объем – через верх идет.
Новости
– У тебя, пока мы не виделись, в жизни случились важные события. Ты раньше жаловался, что не сделал очень важных вещей в жизни: не построил дом, не посадил дерево, не родил сына…
– Да, было дело. Один из пунктов я выполнил. Может быть, и главный. Потому что родить сына – эта такая вещь, которая от нас не зависит. Посадить дерево – тут было бы желание!
– Дом построить – деньги нужны.
– Да тоже не обязательно, было бы желание и терпение. Насчет дома: вот мы недавно с папой разговаривали, а он у меня строитель заслуженный, – так он сказал, что за меня уже много домов построил… Он уже три сруба поставил.
Дальше Бутусов начинает – он теперь это любит – рассказывать про сына, который наконец появился.
– Даниил – ему год и шесть – вечером без напоминания поднимается в мансарду и там бегает. Потому что сосед снизу попросил вечером не шуметь, он встает в 5.30.
– У тебя уже четверо детей! Ты, по советским меркам, многодетный отец. А ты попал под эту, как ее, национальную программу?
– Нет. Слава Богу. Я ни под чью программу не попал.
– Сын у тебя – бутуз? Во втором значении слова. (Ну, в смысле – крепкий парень.)
– Да… А что, еще есть значения?
– Конечно. Первое значение слова «бутус» (бутуз) – «хмурый, надутый, необщительный человек или же толстый, низкорослый».
– Ну, такой я и есть внутри. Надутый. Меня тут как-то попрекнули – ну хватит уже тебе быть нелюдимым. И мне так стыдно стало… Настолько точно сказано! Как укол: больно, но полезно.
– А, типа ты сильно умный, не ходишь никуда.
– Да-да… Отстраняюсь… Все мы, художники, такие. Любой мечтатель – художник. Только мечтатель не фиксирует.
– А ты уверен, что это надо – все фиксировать?
– Нет, кстати…
– А я себя чувствую парнем 23 лет. Молодым таким, стройным красавцем. И, глядя в зеркало, удивляюсь: что это за мужик?
– Ты себя помнишь таким? А я – нет… Таким не помню себя. Но иногда бывают просветы, и я вспоминаю какие-то моменты из детства, из юности. Они дают возможность понять, что не так все плохо. За 45 лет немало такого накопилось, чему можно порадоваться. И это здорово.
– Еще одна новость: ты стал писателем. У тебя вышла книга под названием «Виргостан».
– Ну, нельзя сказать, что я стал писателем. Я просто увлекся графоманством. Это хобби. Я пишу для друзей. Записываю свои мысли, чтоб не забыть. Мне предложили это опубликовать, и я согласился. Хотя на написание текстов я сейчас трачу больше времени, чем на сочинение музыки…
Вот короткие отрывки из книги «Виргостан»: «…Храп Герральдия необычно инертен и настигает слух домочадцев, как правило, уже после завтрака тягучим эхом скрипящей палубы корабля, когда Герральдий заканчивает есть лимон с корочкой. Сонный корабль вплывает через двери столовой, проплывает над столом, выплывает в распахнутое окно наружу и возвращается только под утро в спальную комнату Герральдия на втором этаже, так же невозмутимо следуя за идущим умываться хозяином.
Крепкий ажурный силуэт корабля неплохо смотрится на круглом экране расплавленного заходящего солнца. Черное на красном…»
«Герральдий в очередной раз описывает, как однажды прошел сквозь огонь, воду и медные трубы… – Сначала жарко, потом мокро, а в завершение торжественная музыка играет. – Как в бане? – Так точно, как в бане».
«Состояние разочарования – пылинка на группе крови». «Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ» – Ты где-то сказал, что тебе открылось новое звучание песни «Я хочу быть с тобой». Религиозный смысл. – Ты знаешь, это скорее пижонство мое. Да, я иногда говорю какие-то вещи – но ведь применительно к какой-то ситуации! А не вообще… Но вот ты мне сейчас напомнил про это, и я сразу как будто в микроскоп посмотрел… и увидел, что действительно я по-другому стал на ту песню смотреть! Я перестал над ней глумиться. Я вместо того, чтобы всю жизнь благодарить судьбу за то, что со мной произошло, я глумился! Я считал, что я корявый. И все остальное корявое. Я уродовал все то, что происходило со мной. Причем уродовал непонятно для чего и для кого, никому это не нужно было!
Тема сложная. Я далеко не все понимаю. Наверно, я для этого недостаточно поэт и музыкант и вообще недостаточно тонкий человек. Кстати, в жизни часто так бывает, люди обычно понимают только малую часть того, что им говорят другие. Но тем не менее я пытаюсь беседу продолжать и поддерживать. – Как – никому не нужно? Люди же слушали тебя… Стало быть, это соответствовало музыке времени. – Нет, мне тогда казалось, что если группа «Led Zeppelin» существует, то по сравнению с ней все то, что мы делаем, убого выглядит.
– А, и потому ты глумился и стебался!
– У меня было неблагодарное отношение к тому, что происходило. Я не видел в своих песнях того, что видели в них другие. Мне казалась мелкой околомузыкальная деятельность.
– А мы ее продолжаем считать музыкальной.
– Да-да! Люди считали это достижением, а мне казалось, что это ошибка какая-то. При этом я иногда задумывался вот над чем. Существует группа «Кино», да? Я с удовольствием ее слушал, еще когда Виктор [Цой] был… с нами, слушал с большим пиететом, искренне, не вникая в мелочи и не вдаваясь с подробности. Но рядом всегда находились люди, которые говорили: «Ну, это просто питерский понт и стеб». Группа «Кино» приехала в Свердловск и выступила во Дворце спорта. Наши рокеры (а рок-клуб только начинался) сказали: «Ну что это такое? Где рок? Это не рок!» Тогда относились к этой дифференциации в музыке более пытливо…
– На сцене тогда было мало действующих лиц, и можно было всех рассмотреть.
– Да, да, да, да! А теперь такой разброс…
– Это как при Пушкине было 15 поэтов, и страна их знала, а после стали тыщи – и все…
– Да, и Пушкина убили. Так вот я возвращаюсь к началу разговора. Надо быть благодарным, что бывают моменты просветления…
Он снова говорит о том, что у него бывают моменты, которые он называет просветами. Тогда он вспоминает разные хорошие вещи, которые случились в его жизни, – и радуется ей.
– И все-таки расскажи про твое новое прочтение смысла песни «Я хочу быть с тобой». Музыкальные критики столько говорят про это, с твоих слов.
– Я в разные моменты отношусь к разным вещам по-разному. Я тогда вообще не понимал, о чем это песня! Я не внушал никакой подтекст – ни себе, ни другим. Мне просто нравилась песня. Для меня это было такое наитие – ты чувствуешь, что это близко тебе, и хочешь, чтобы это было рядом с тобой. Меня мучила эта песня, могу тебе сказать. Долго. Нет, я не то чтобы не понимал, я и не старался понять, я просто жил интуицией. Меня мучила эта песня в том смысле, что это, конечно, танго.
– Это чем плохо?
– Ну, у нас тогда в Свердловске с этим было строго: либо музыка – кабак, либо хард-рок. Жестко. И ничего промежуточного.
– А это куда отнесли?
– Кабак. Я и не спорил… Это была истина.
Кормильцев
– Расскажи про Кормильцева.
– Что про Кормильцева рассказать? Это был наиталантливейший человек. Мы с ним познакомились только потому, что оба были несчастливы. Мы были близки по степени несчастья. Но несчастны мы были по-разному.
– Как художники, которые остро чувствуют несовершенство этого мира?
– Ну да, ты прав. Вот если бы мы сейчас сидели тут – ты, я и Илья, да? – то, может, нашли бы для этого какие-то внятные определения. Но теперь, без него, мы можем только строить предположения. Я могу про Илью рассказать мно-о-го… Мы с ним не заказчик и исполнитель. Мы свой проект не рассматривали как коммерцию. В том смысле, что не ставили перед собой задачу настричь побольше купонов. Задача была другая: делать хорошие песни. Но тем не менее получилось так, что группу «Помпилиус» каким-то образом раскрутили до такой степени, что она гремела по всем каналам и городам! Бери да стриги просто! «Нау» и «Ласковый май» – мы параллельно существовали, были на одном уровне, я имею в виду по популярности, по деньгам.
– Вот в какую компанию ты попал – с «Ласковым маем»!
– Это было неизбежно. Но мы не кинулись стричь и чесать. Никто нас не упрекнет в том, что мы кинулись гнать попсу для заработка! Просто Илья всегда находил такие слова, которые будоражили людей. Он был человеком очень пытливым, легко ориентировался в информации. Любил путешествовать. В последний раз, когда мы с ним встречались…
– Это когда было?
– Конец июля, 2006 год. Тогда пошла такая мода – делать поэтические вечера. Илья был на таком вечере во Львове. Он рассказал, что был в Перу, ему понравилась творческая атмосфера этого маленького государства, которое как заноза торчит в материке, по-пиратски врезается в него. И он предполагал такую возможность – переехать в Перу и сидеть писать там. До этого у него были похожие планы в отношении Европы – пожить там, поработать…
– В общем, в последний раз вы поговорили хорошо.
– Ты знаешь, мы всегда хорошо говорили. Но как только расставались, то сразу начинались какие-то обстоятельства, были громы, мелкие грозы. Вдруг начиналось что-то… А когда мы вместе были – все было в порядке. Мы с Ильей как-то так общаемся…
– Что? Общаетесь?
– Ну да.
– И сейчас?
– Ну да. Должок за мной есть… Я в принципе готов его заплатить. И я представляю себе, как это сделать. Но для этого нужно поймать момент…
– А что можно теперь сделать? Сочинить какую-то песню?
– Это тоже возможно. Но пока это не получается. Вся эта белиберда продолжается после его смерти. Надо, чтоб все улеглось. Мы с ним обсуждали возможность выпуска альбома.
Люди
– У меня было очень много друзей – это люди, которых уважал, любил, созидал своей фантазией. Выстраивал образ человека, который рядом с тобой и к которому ты всегда можешь обратиться. Но время проходит, обстоятельства меняются, и какие-то люди исчезают из круга общения. Они остаются только в памяти. Слава Богу, что в памяти! Некоторые просто уходят в забвение.
– А, «кавалергарда век недолог». Почему?
– Кавалергард – это что такое? Ты, значит, должен быть всегда на подхвате. Вот я тебя вижу – я тебя помню. А память человеческая коротка. Ведь вокруг нас такая стружка снимается постоянно, даже когда мы этого не замечаем, что мы просто не успеваем в себя это впитать.
– Значит, для тебя это не случайная поговорка: «С глаз долой – из сердца вон».
– Ну что я тебе могу сказать? Иногда происходит обрыв души, и я думаю: «Как же я этого человека так близко подпустил, как это стало возможно? Вроде замечательный человек был…» Но – бывает, ничего не поделаешь.
Книги
– А помнишь, ты пытался читать Иоанна Кронштадтского. И как?
– Не дочитал. Сложно очень. Но я планирую вернуться, конечно. К этому прийти надо…
– Кого еще читаешь?
– Для меня важно, что есть Павич. Это немногое из того, что я продолжаю читать, будучи ленивым человеком. У меня на подоконнике в туалете два года лежит Франсуа Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль». Я ее читаю, потому что… не знаю почему. Представь себе человека, который писал в те дремучие времена…
– Шаг вправо, влево – расстрел.
– Да! Кругом инквизиция, а у него глумление над религией! Это просто дневник Рабле, там нет связного текста. Кроме глумления там еще пародии, а иногда он в философствование впадал…
Итого
– Идет борьба нашего детского пиратства и романтизма – с нашим взрослым состоянием. Это испытание.
– Ты стал взрослым?
– Нет, нет. И я ничего не могу с этим поделать. Ответственности никакой. Все, что я могу испытать, – это безответственность. Я просто парусник… Сдувает меня. Я не наивный человек, я придуриваюсь – но иногда в таком восторге пребываю! Я ничего не сделал, а все говорят – нет, сделал! Чего я такого сделал? Объясни! – Ну как? Ты классик все-таки. – Ага, классик. Чайковский… Стравинский…
Личное дело
Вячеслав Геннадьевич Бутусов родился 15 октября 1961 года в поселке Бугач (Красноярский край) в семье строителя Красноярской ГЭС.
В 1978 году поступил в Свердловский архитектурный институт.
Участвовал в студенческой самодеятельности.
В 1983 году создал группу «Наутилус». (После, когда оказалось, что группа с таким названием уже есть, переименовали в «Наутилус Помпилиус».) Тогда же вышел дебютный альбом «Переезд» и состоялось знакомство с Ильей Кормильцевым.
В 1984 году закончил институт. Работал архитектором в «Уралгипротрансе» (Свердловск), принимал участие в проектировании свердловского метрополитена.
После успеха альбомов «Невидимка» (1985) и «Разлука» (1986) ушел в профессиональные музыканты. После Бутусов работал с разными людьми, записал много альбомов.
Бутусов хочет быть с нами. Опять
«Если ты желаешь возвестить людям какую-либо важную истину, облеки оную в одежды общего мнения» (Пифагор) – это эпиграф к книге, которую пишет Бутусов.
В свое время группу Бутусова «Наутилус» называли единственной по-настоящему суперпопулярной, а песни – хрестоматийными. Уверяли, что «многие композиции стали национальными гимнами и были раздерганы на цитаты». Фанаты любят рассказывать, что Бутусову подпевала сама Пугачева. «Группа чесала по стране, удовлетворяя ураганный спрос на свои ранние хиты и постепенно зверея от нескончаемого попугайского исполнения одного и того же».
Потом все прошло. Бутусов пытался покончить с собой. Не получилось. Он провел рейсталинг и вернулся к нам. Его новые песни – «Девушка по городу идет» и другие – тоже хороши, но по-другому.
Справка
«Наутилус Помпилиус» берет свое начало в 1978 году, когда три студента, будущих архитектора, В. Бутусов, Д. Умецкий (бас-гитара) и И. Гончаров (барабаны), объединились под названием «Али-Баба» для записи своего альбома «Али-Баба и 40 разбойников». Название «Наутилус» появилось в 1982 году. В 1983 году «НАУ» произвел сенсацию на I фестивале Свердловского рок-клуба, а летом 1986 года записал свой знаменитый альбом «Разлука». Состав пополнился саксофонистом А. Могилевским, а многие тексты были написаны поэтом И. Кормильцевым. В сезонах 1987–1988 годов группа много гастролировала, завоевывала первые призы на различных фестивалях, добилась массовой популярности, эксплуатируя в основном накопленное в «Разлуке». После распада «Наутилуса» Бутусов записывал сольные альбомы, работал с питерским электронным дуэтом «Deadушки» и другими, а потом собрал новую группу – «Ю-Питер».
Цитаты
Каждый вечер после работы мы, задрав штаны, бегали в студию. Записывались, пили портвейн, радовались – сплошное удовольствие было. Первый концерт «Наутилуса» состоялся, естественно, в институте. Мы тогда работали в жестком формате художественной самодеятельности. До нас дошли примеры записей из Питера и Москвы, и начались первые эксперименты.
В 90-е из песен «Наутилуса» исчезла социально-политическая подоплека. Она иссохла сама по себе. Мы же не политики – постоянно об этом талдычить. Наши интересы лежали в другой области. В 80-е мы тоже не были особо политизированной группой, просто молотили все подряд. Если это воспринималось как «голос поколения» – это говорит об общем уровне поколения. Мы же подходили ко всему довольно безответственно – обычное молодежное баловство.
Фильм «Брат-2» раскрутился благодаря моей музыке и песням, а цели заполучить актерские лавры я перед собой не ставил. К тому же, если помните, я там фигурирую в своем собственном образе. Я не виноват, что люди, которым нравится моя музыка, любят такой фильм, как «Брат».
Есть авторы, у которых я нахожу ответы на свои вопросы: это Борхес и Набоков. Меня устраивает в принципе атмосфера, царящая в произведениях этих людей. Они близки мне по духу.
Мне интересно знать, почему по писаным законам не все происходит, а происходит по неписаным.
Я еще не посадил дерево, не построил дом и не родил сына…
Я на Арбате купил майку совершенно потрясную – гадкого темно-синего цвета, трикотажную. На ней написано: «Наутилус Помпилиус», а ниже: «Я хочу быть с тобой». Если бы из такого трикотажа еще трусы сделать, это был бы потрясающий интернатский стиль…
Славное начало
– Слава! Я помню, как 20 лет назад тебя крутили везде, днем и ночью. Это было полномасштабное признание. «Я хочу быть с тобой!» – бывало, взрослые люди, напившись, врубали эту кассету и плакали. Ну чуть не плакали. И это мои товарищи журналисты!
– Была и другая интерпретация, ее некоторые наши товарищи в шутку исполняли: «Я хочу быть крутой, я хочу быть как Цой». А «Машина времени» в автобусе – мы вместе ездили с концертами, они во втором отделении, а мы в первом, публику разогревали – так стебалась над нами: «Я хочу быть крутой, я хочу быть Голдой». Это был их директор, Валера Голда – очень крутой человек, очень, по тем временам.
– Но если без шуток, тот успех был уникальный. Его просто не с чем сравнивать.
– Откуда успех? Просто народ тогда опупел от этих догм надуманных, писанных непонятно какими чиновниками законов… Это все как будто специально было подготовлено – и вдруг произошел взрыв. А рок-музыка – это был такой язык, наподобие эсперанто, его все легко понимали: и медик, и архитектор, и журналист… Это была почва, это был островок, на котором можно было отдохнуть, поболтать, найти общность какую-то. А то ведь этот вирус разобщенности, который Лукавый посеял в человеке, нас довел вот до цугундера. Нас начали дробить просто. Настал такой момент, что человечество ничего уже не может вырабатывать глобально. К концу XIX века все было сделано и придумано. И Ленин сказал: грабь награбленное! Начали грабить, и все накопленное съели… (Так, у моей бабушки была глыба шоколада, от которой она в праздники отпиливала по чуть-чуть.) Когда съели – начался прорыв. По всем фронтам: в прессе, в музыке, в кино, в литературе, в театре… В чем еще? Не помню. Во всем культурном слое был рывок. Он произошел сам собой, как-то у всех продуло голову и что-то заставило рвануть, появился кураж.
– А политика?
– Нет, в ней тогда такой тяжеляк был… Там после случился прорыв.
Покорение Америки
– А вот это: «Good bye America, о-о, где я не буду никогда…» На мой простой взгляд, это самое пронзительное из всего, что у вас было.
– С этой песней интересная была история. Я сейчас могу говорить не кокетничая, потому что много времени прошло: мы ее сделали просто как добивку. Мы тогда записывали альбом, и он получался какой-то ну очень короткий. Он был какой-то недобитый, и мы его добили. Сделали добивку, и он стал полноценным… Знаешь, тогда же было сложно альбомы записывать. Ни у кого ничего не было. Да и негде. В таких условиях приходилось работать… Но раньше же все друг другу помогали. Нам знакомые уступили квартиру на неделю, они поехали на горных лыжах кататься, на Домбай, и мы у них неделю хозяйничали в этой однокомнатной квартире. Кто-то принес японский магнитофон Sony, который имел возможность переписывать с трека на трек. Нам помогали звукооператоры группы «Урфин Джюс». У другой группы берешь гитару, у третьей еще что-нибудь… С миру по нитке. Ближе к песне мы это все собрали в одной квартире… И надо было сделать добивку. У меня был набросок, который я хотел сделать в стиле raggae – это было модно тогда. Хотел, но не смог: времени не было. А тут я взял ПС-55-ю – была у нас такая клавишная, в ней были заложены уже ритмические эффекты, звуки всякие. Врубаешь, а там сразу все играет, и ты ничего поправить не можешь, ничё. Врубили мы эту румбу и думаем: во как круто – все играет как в шарманке. И я под эту румбу записал вокал. Про Америку.
– А ты тогда действительно так волновался насчет Америки? Вот я – да, мне, пока я в ней не был, казалось, что я не знаю чего-то самого главного в этом мире.
– Нет, у меня иначе было: я даже не понимал, о чем пишу. Я писал интуитивно. У меня было ощущение такого рода: по тем временам я воспринимал Америку как легенду, как миф какой-то. Миф, который мы сами себе и придумали, потому что реально мы не представляли себе, что там. У меня ассоциации с Америкой были такие: Гойко Митич как индеец, Фенимор Купер и так далее… А писал я от лица человека, который прощался с детством, уходил в самостоятельное плавание (я сам тогда уехал от родителей). Мне было 20 лет…
– Ты пел, пел про Америку: «Где я не буду никогда». А потом раз – и полетел туда!
– Да-да… Та поездка – это было вообще что-то нереальное. Вообще тогда было очень трудно улететь в Америку! Билетов не было. Мы каких-то людей поднимали по блату, на каких-то квартирах трое суток торчали, ждали, когда найдут билеты… А летели мы тогда на очень крупный ежегодный фестиваль, миллеровский, на который, наверное, нас уже никогда не пригласят.
– Почему – никогда?
– Потому что на тот момент была перестройка и этот интерес к нам сформировался на уровне политической сцены. А к музыке как таковой мало кто интерес проявлял. Я это понимал и особо не обольщался. И вот, представляешь, мы приезжаем в Нью-Йорк, живем в отеле Mariott на Бродвее. Там только что Горбачев, наш президент, поселился, на каждом этаже по 100 человек охраны – и вдруг и мы туда въезжаем!
– Действительно, странно. А вы как туда попали?
– Дело было не только в том, что мы представители андеграунда и деятели современного искусства, а и в том еще, что у нас был крутой спонсор – фирма «Уралмет». Она пароходами вывозила из СССР цветные металлы; тогда же лозунг был – «Грабь награбленное», да?
А самое смешное, что того человека из «Уралмета», который нас вез и у которого был при себе чемодан с деньгами (которые планировалось потратить на нас), иммиграционные службы арестовали и больше мы его не видели. Мы оказались в Америке без денег. Хорошо, что другой уралметовец успел проплатить гостиницу, но больше для нас сделать ничего не успел, потому что сбежал, узнав, что его разыскивает Интерпол. Я думаю, что он живет на каком-то острове – тихо и спокойно…
– Ну и как тебе показалась тогда Америка?
– Ну вот, представляешь, мы приезжаем… Гостиница у нас крутая, а клубы, в которых мы выступали, еще круче! «Палладиум», «Пирамида»… Весь Нью-Йорк был разделен на площадки, там чесали музыканты со всего мира. Там, например, я впервые увидел группу Faith no more и подумал – вот это да! Круто! Нас поставили в блок с постсоветскими группами – «Магнетик бэнд» Гунара Грапса, в тот момент он, как ты помнишь, уже не играл на барабанах, только пел. Была еще литовская группа, тогда очень популярная, а сейчас я уже не помню ее названия. Играли мы и в Greenwich Village, там такой паб был небольшой, и вот мы в нем… Больше всего мне запомнилось выступление в Джордж’s Garage, про который пел Фрэнк Заппа. И это действительно настоящий гараж, он принадлежал Джорджио Гамельскому, который был первым антрепренером «Роллинг стоунз» в Америке. Когда мы выступали, все желающие не смогли попасть на концерт, и мы отыграли второй сразу же.
– Это были эмигранты или американцы?
– В основном наши. Мидовцы были, дети их. Там я встретил в первый раз Бориса Зосимова с маленькой девчонкой, Леной, которая потом стала певицей.
– У тебя, наверно, было такое чувство, что ты покорил Америку – и, таким образом, весь мир?
– Нет, не было такого чувства. Это смотрелось как Muppet Show, это было как бы такое кукольное пространство. И на этом пространстве такой ураган вокруг творился, что я не мог это переварить. Я был такой скованный…
Три самоубийства на одного
– Вот была вся эта слава, а потом ты раз – и пропал куда-то.
– У меня был кризис. Просто страшный кризис. Если так образно говорить, то я как бы упал в болото.
– А когда это все было?
– Я тебе могу точно сказать, когда у меня начались обломы: в 80-е, я был чуть старше двадцати. Раньше, когда я утром просыпался, у меня всегда было ощущение радости. А потом я его потерял. У меня тогда начались дебильные заморочки. Вот. И суицидные: у меня было две попытки самоубийства. Один раз я травился, а другой раз резал вены.
– «Я хочу быть с тобой»?
– Да, уже была эта песня. Это все со мной происходило в Екатеринбурге и в Москве. Я в то время уже вообще один был. Развелся, и у меня дома не было, ничего не было. Я болтался по Москве… В какой-то гостинице жил… Такой мрак начался. Страдания, мучения; на кого я обиделся – это не важно уже. Это было просто испытание на силу духа и воли, к которому человек в 24 года не готов просто. Однажды меня вытащил директор, Боря Агрест (он был первый наш официальный директор – представлял наши интересы, когда мы ездили с «Машиной»). Ночью просто приехал со «скорой помощью», и мне тогда клизму вставили – в прямом и переносном смысле. Я пытаюсь ответить на твой вопрос: почему я пропал? Когда начинаешь в это вникать, получается довольно пространно все. Как бы покороче это рассказать… В общем, волею судеб я оказался в Питере, хотя и не собирался туда.
– У тебя были тогда какие-то дела на «Ленфильме».
– Да, это была командировка, мы там полгода жили: писали саунд-трек к музыкальному фильму «Человек без имени». Питер на меня, надо сказать, благотворно подействовал. Я там более плотно общался с Костей Кинчевым, с Юрой Шевчуком, который на тот момент жил в Питере. С Борей Гребенщиковым познакомился, с Цоем. Даже с панками удалось познакомиться, хотя они на тот момент были элитой музыкальной. Ну вот. За те полгода, что я болтался в Питере, со мной много чего произошло. К примеру, непреднамеренное самоубийство. Третье по счету. Я вляпался в такую историю по пьяни… Началось с того, что я пошел на вокзал провожать Костю Кинчева. Народу много было. Ты Рикошета знаешь, да? Он как старый десантник мне показал какой-то прием, и мы мощно ударились головой о поребрик.
– Вдвоем.
– Ну естественно. Но он как десантник смог сгруппироваться, а я – нет. После этого со сдвинутой башкой я еще купил пузырь водки и, решив все это дело добить, контрольный выстрел сделать, приехал в гостиницу «Советская»… На следующее утро я проснулся в номере. Сразу понял, что мне очень плохо, – но внимания на это не обратил: это было привычное по тем временам состояние. А обескуражило меня то, что я весь в крови был. Я лежал на кровати, залитой кровью, а пол покрыт тонким слоем битого стекла. Я на карачках добрался до ванной и взглянул на себя в зеркало. И увидел ужасающую картину: левый глаз у меня вылез, а полчерепа было вдавлено внутрь. Извини за такие подробности. Я так понимаю, меня били ногами, графинами, еще чем-то.
– Кто?
– Люди, с которыми я имел неосторожность познакомиться. Сейчас копаться в этом бессмысленно. Я ведь не помню ничего, потому что у меня память после этого отшибло вообще; я мог только предполагать, как развивались события. Моя бабушка говорила: «Не лезь в пекло!» А я ее не послушал. Глянув в зеркало, я первым делом вот что сделал: прямиком из ванной прошел через комнату, открыл окно, глянул вниз с десятого этажа – и сказал себе: вот подходящий выход из ситуации! Прыгнуть – и все. Я еще пожалел, что у меня пистолета с собой не было. Красиво было бы, если б я еще и застрелился.
– В прыжке. На лету.
– Так не было пистолета, пойми. Но я соображал, что, если шмякнусь, вряд ли кто поймет, что со мной произошло раньше. Все будет на одном качественном уровне. Все подумают, что глаз вылез при падении. И череп расплющился тоже. Я же архитектор, я думаю о композиции, чтоб все было в ансамбле. И тут зазвонил телефон. Я автоматически пошел снял трубку – хотя зачем? Я ведь готовился выпрыгнуть из окна. Странно, да? Снял трубку, а мне говорят: короче, быстро собирайся, мы сейчас за тобой заедем, и на студию. Работать. Как это было каждый день. Они очень быстро приехали, увидели меня и увезли в больницу. Я туда на месяц загремел. А у них такая штука, она втыкается в голову, под кость, и там расправляется, как зонт, – и этим зонтом поднимают вдавленные участки черепа.
– Тебе буквально вправили мозги.
– Причем в прямом и в переносном смыслах. Ну, я еще ничего. А там были люди, которым вообще пазл собирали из головы. Они ходили в хоккейных масках, как доктор Ганнибал Лектер, и не могли рот открывать, у них же все на струбцинах. Так они через трубочку пили портвейн, как эстеты. Я полежал там месяц и сбежал. У меня голова была многоцветная – там синее, зеленое, серо-буро-малиновое, так что я ходил в темных очках…
Чудесное спасение
– И вот тогда-то я встретил Анжелику. (Она теперь моя жена.) Прям на улице. Я был, конечно, в ужасном состоянии, меня ж на транквилизаторах держали. Мне б к чему прислониться, прилепиться, посидеть, полежать – никаких активных действий не хотелось. Люди просто шарахались от меня. И меня очень удивило, что такая молодая девушка, юное создание, ей 18 было, не то что не испугалась меня, а даже сочувственно отнеслась. «Чего-то у вас не то», – говорит она мне. И мне от этого как-то полегчало, я подумал, что еще не совсем пропащий человек. И мы с ней подружились. Она себя самоотверженно вела, в любое время дня и ночи готова была встретиться со мной.
– «Она его за муки полюбила».
– Ну вот. Несмотря на то что у нее бабушка суровая была, у которой она в коммуналке жила. Бабушка любила внучку и потому держала ее в ежовых рукавицах. И тогда Анжелика показала бабушке фотографии, на которых я снят с великими… Бабушка увидела – и прониклась ко мне уважением. Ну вот. Анжелика… И постепенно меня это вытащило. Это все было в 89-м. И с того дня 15 лет я был как реставратор: заделывал трещинки, подбирал осколочки, вставлял их на место, потихоньку замазывал дырочки.
– И наконец все пришло в норму?
– Нет, думаю, такие вещи даром не проходят. Представь: сейчас я брошу этот стакан об стену, он разлетится на куски – и сколько ж времени понадобится, чтоб собрать все осколки и склеить? Чтоб стакан не протекал, чтоб снова функционировал как положено? Мне даже страшно думать об этом… Но у меня такое ощущение, что я теперь даже лучше, чем был. Я много чего приобрел. Это не значит, что, если б не было этих страданий и испытаний, было бы хуже. Все-таки я 15 лет потратил на восстановление. Я стоял на месте. А представь, если бы эти 15 лет я провел с чувством, с толком, с расстановкой?
– Да… Ну тут мораль какая: если жизнь пошла наперекосяк, не надо ссать?
– Нет. Другое. Если тебе посылаются испытания, значит, ты их заслужил. И нужно радоваться испытаниям. Потому что, когда ты их пройдешь, когда сам себя сделаешь, это будет твой жизненный шедевр. Когда понимаешь, что ты сам себя сделал, то ты к себе относишься уже аккуратней, бережней, с любовью. Видимо, этого мне и не хватало, у меня была такая сильная эйфория молодежная.
Разное
– И про все это, насколько я знаю, ты пишешь книгу.
– По большому счету – да, про это. И вообще обо всем, что у меня в голове.
– Да… Ты не западная звезда, жаль – а то б ты еще 20 лет назад стал миллионером. То есть даже миллиардером.
– Чего? Как бы я стал?
– Ну как же! С таким оборотом песен и дисков!
– На Западе я бы жил как сыр в масле. Давно бы катался на инвалидном кресле, потому что весил бы 300 кило и с утра нюхал кокс. Плавал бы в бассейне. Или утопился бы в нем. С креслом-каталкой. Запад! У меня было очень много соблазнов на эту тему – жить за границей. Я туда уезжал, бывало, на полгода.
– Куда именно?
– Не важно. Эти все места называются одинаково – неРодина.
– А что ты там делал?
– Вообще ничего. Просто прозябал. Чувствовал себя там как изгой. Мне даже делать ничего не хотелось.
– Это тебя спонсоры вывозили?
– Не спонсоры, просто друзья. Которым не жалко было, что я у них живу. Они меня кормили. И поили – как это обычно бывает.
– А ты помнишь, как Есенин объяснял причину, по которой он не остался с Айседорой Дункан в Штатах, вообще за границей? «Там не перед кем открыть свою душу».
– Вот видишь. Это очень опасное состояние, когда душа не открывается.
– А помнишь, про тебя писали, что ты ушел в сатанинскую секту? И ты подтверждал это. И уточнял: рок-музыка – это и есть такая секта.
– Ну да, говорил… Но это был дебильный ответ. Какая секта? Я вообще человек очень опасливый. Я даже к религии относился с опаской. Не хотел…
– Сейчас я попробую угадать: ты не хотел над собой внешнего контроля?
– Очень не хотел. И боялся его. Я боялся, что тогда откроется все, что я натворил, а это так ужасно, что я со стыда сгорю на месте. Хотя когда-то у меня действительно было подозрение, что рок-музыка – это сатанинская секта, и из-за этого вся эта дрянь со мной происходит. Но потом я понял, что это неправда. Я теперь считаю, что русская рок-музыка – это совершенно отдельная история, не такая, как за Западе. Это никакой не sex, не drugs, не rock-n-roll. У нас ни того, ни другого, ни третьего. Это просто рок-музыка. Когда в ней кураж творился, начиная с 79-го – если я ошибаюсь, ты поправишь, – это был такой поток сознания, который всех нас пер! Мне было совершенно все равно, чем заниматься в этом потоке, главное – быть в нем. Кем угодно! Я и журналистикой занимался. В институте студентом делал малотиражную газету – раз в месяц семь планшетов, в одном экземпляре. Это сверхгазета была! Успех был бешеный. Ее весь институт читал, из других институтов приезжали смотреть! Мы были самые продвинутые по музыке, потому что слушали самые лучшие пластинки, нам ребята приносили. Мы про рок-фестивали писали. И рисовали, естественно, – мы ж архитекторы.
– Ты как-то сказал, что у тебя таланта не хватило для живописи.
– Думаю, мне не хватило не таланта, мне не хватило просто уверенности в том, что мне это нужно. Я только позже понял, что таки нужно. А тогда я считал: вот мальчики с нотными папками и мольбертами – изгои, все во дворе играют в футбол, а ты в школу с этюдником, ха-ха-ха.
– Лучше на гитаре с девушками, так?
– Конечно, лучше. И я это осваивал. В свободное от учебы в разных школах время.
Возвращение
– Слава, ты сейчас работаешь с гитаристом Цоя – Юрием Каспаряном. Расскажи про это.
– Я считаю, что именно благодаря ему я вернулся к концертной деятельности. У меня был период, после «Наутилуса», когда я год вообще не двигался ни в какую сторону – просто сидел дома. Потом я начал ездить, выступать под гитару, но мне это не понравилось. И все равно ездил – нужно же было зарабатывать. И я по инерции расходовал свой политический капитал, расходовал бездарно, чтоб заработать деньги. А потом я встретил Каспаряна. Мы с ним сразу сделали два стационарных проекта – два альбома студийных, по идее Сергея Рокамболя, художника-концептуалиста из Питера. И вот мы сделали два альбома… Я был потрясен тем обстоятельством, что проект «Кино» к тому времени десять лет как закрылся и Юра ничем не занимался, сидел в какой-то берлоге как затворник. И я подумал – нельзя, чтоб такой человек пропадал! Да он и сам соскучился по концертной деятельности. Я говорю – так давай группу сделаем! Мы пожали друг другу руки и осенью начали репетировать.
– Да молодцы!
– Теперь я это осознаю. А тогда думал: ладно, мне самому ничего не хочется, я утратил ко всему интерес, так хоть для Юры что-то полезное сделаю. Хоть для него. Хотя бы. А оказалось, что и для себя. Я вернулся!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.