Соловей генштаба

В первую парижскую поездку Дугин наведался к Мамлееву, который свел его с человеком, оказавшим поворотное влияние на жизнь и карьеру Дугина[316]. Юрий Мамлеев, основатель Южинского кружка, писатель и литературный кумир Дугина, перебрался во Францию после не слишком успешной работы в Корнельском университете – в США ему ничуть не больше повезло с издателями, чем в СССР. Но французы, с их любовью к интеллектуальным и метафизическим текстам, оказали ему достойный, как он это понимал, прием. Мамлеев остался во Франции и продолжил там писать – до окончательного распада Советского Союза.

Отсюда, из изгнания, он сделался кем-то вроде заочного ментора для Дугина, в 1980-е годы они время от времени обменивались письмами. В первую же поездку в Париж Дугин договорился о встрече с Мамлеевым, а вскоре и Мамлеев впервые за 15 лет эмиграции приехал в Москву. «Он крестился на каждый фонарный столб и радовался каждой русской роже словно пасхальному яйцу», – посмеивался потом Дугин.

У Мамлеева имелось хорошее предложение для Дугина. Мамлеев был близко знаком с известным советским писателем, чьи связи с высшим командным составом армии представляли собой своего рода легенду. У них было общее «контркультурное» прошлое, оба они принадлежали к поколению шестидесятников, но затем их пути разошлись: приятель Мамлеева поддался соблазнам власти и сделался певцом и пропагандистом советского воинства. Это был Александр Проханов.

В эмиграции Мамлеев, как это ни удивительно, сохранял контакты с Прохановым, к которому приклеилось прозвище Соловей Генштаба, поскольку он был в прекрасных отношениях с советскими генералами и маршалами. Когда Мамлеев вернулся, их дружба возобновилась и Проханов поделился с другом интересным проектом: Владимир Карпов, глава Союза писателей СССР, поручил ему создать новую газету. Руководство Союза писателей утратило контроль над собственной «Литературной газетой», которая, с точки зрения консерваторов, сделалась чересчур либеральной и поддерживала реформаторов. Газета Проханова должна была послужить консервативным противовесом «Литературке», и ему требовались талантливые молодые писатели, симпатизирующие национализму. Может ли Мамлеев кого-то порекомедовать?

Мамлееву сразу же пришел на ум молодой и многообещающий Дугин, и он постарался его завербовать.

– Знаешь, Саша, Проханов – наш, – сообщил он Дугину.

– То есть как? – удивился тот. Для него Проханов представлял «другую сторону», это был «штатный сотрудник», как он выражался, обслуживающий советскую систему.

– Нет, Саша, ты ошибаешься. Втайне он помогает нам. Работает под прикрытием, автономно.

Это Дугина заинтересовало. Связи Проханова в армии и спецслужбах могли пригодиться – на взгляд Дугина, это как раз и была естественная аудитория для тех радикальных идей, которые он позаимствовал у своих новых знакомых за рубежом, у европейских «новых правых». Он отправился на встречу с Прохановым и увидел перед собой человека с львиной гривой, общающегося в стиле поэта-битника, – не таким Дугин себе представлял мифологизатора государственной власти.

Проханов, родившийся в 1938 году, выучился на авиаинженера, однако, как и многие шестидесятники, поддался романтическому зуду и, бросив непыльную работу в институте, работал лесником, наблюдал природу и «природный языческий цикл», как он это называл. К национализму он пришел через старомодную ностальгию «деревенской прозы». Но затем Проханов ощутил и привлекательность советской власти, был покорен ею. Такое озарение у него случилось, когда начинающим журналистом «Литературной газеты» он отправился в 1969 году на остров Даманский писать репортаж о советско-китайском пограничном конфликте. Во время мартовского наступления советских войск на Даманский он видел матерей, оплакивающих погибших сыновей-солдат, и трогательно описал эти сцены, вплетая в текст фольклорные элементы, хорошо знакомые ему деревенские традиции и говор. Публикация стала сенсационной, с того момента Проханов считался одним из лучших сотрудников газеты.

«Ощущение того, что страна стоит на пороге грандиозной войны с Китаем, вид убитых, вид этой машинерии, которая заскрежетала, загрохотала, дал мне понять, что государство – это высшая ценность. Вот тогда началось мое превращение и претворение в государственника», – сказал он в телеинтервью Владимиру Познеру в 2013 году[317].

Эта публикация также привлекла внимание армейского командования, которое разглядело задатки талантливого пропагандиста. В следующие два десятилетия Проханов под эгидой Генштаба составил себе репутацию репортажами из окопов холодной войны. Он более десяти раз ездил в Афганистан, описывал затянувшуюся на десятилетие кровавую кампанию Советского Союза. Он многократно оказывался на различных фронтах, где СССР сталкивался с Западом, – в Никарагуа, Мозамбике, Камбодже, Анголе.

К 1980-м он уже носил прозвище Соловей Генштаба благодаря своим связям с советскими генералами и дару превозносить их доблести. Большую часть этого десятилетия он провел при 40-й армии в Афганистане и в 1982 году написал свою самую популярную книгу «Дерево в центре Кабула». В тот же год при поддержке армейского руководства Проханов получил за эту книгу премию Ленинского комсомола – одну из самых желанных в литературе наград, а в 1985 году стал секретарем Союза писателей РСФСР.

В 1987-м Проханов проявил себя как один из лидеров консервативной контратаки на горбаческих реформаторов. Выступая годом раньше на Восьмом съезде Союза писателей СССР, он в клочья разнес сторонников политической либерализации, обвинив их в подражании Западу: «Такое подражание сбивает нас с суверенного пути и порождает комплекс неполноценности»[318].

Проханов откликался на потребности своих покровителей в армии и госбезопасности и не оставался в стороне, когда они вовлекались в перестроечные споры вокруг реформ. Он стал главным связующим звеном в альянсе военных и интеллектуалов националистического толка, чье сближение началось еще в середине 1970-х, но активизировалось к концу 1980-х, когда колеса советской идеологии начали буксовать. Армия всегда была самым идеологизированным из советских институтов, и на рубеже 1980-1990-х напряжение между армией и кремлевскими политиками росло. Сыграли свою роль и принципиальные разногласия, и сбой связи, трагические ошибки и попытки уйти от ответственности, из-за чего в офицерском корпусе усиливалось разочарование. Уход из Афганистана уронил престиж армии до небывало низкой оценки, а генералы уверились, что обанкротившийся и не справляющийся с управлением Кремль делает их «крайними». Разочарование достигло пика после двух кровавых и постыдных событий, которые пытались скрыть, свалив вину на местное командование. В 1989 году советские десантники, патрулировавшие улицы Тбилиси во время митинга за целостность и независимость Грузии, утратили контроль над событиями и принялись агрессивно разгонять демонстрантов, пустив в ход дубинки и саперные лопатки. 21 человек погиб. В январе 1991 года в Вильнюсе погибло 15 человек при попытке десантников и бойцов группы «Альфа» завладеть литовским Парламентом и телецентром. После этих двух событий необходимо было возложить на кого-то вину за гибель мирных жителей, и политики сняли с себя ответственность, свалив все на командование на местах, которое утверждало, что получило устный приказ. В отсутствие письменных доказательств эти оправдания никто слушать не стал.

Так армия усвоила урок: политикам верить нельзя. И все эти годы армия и КГБ с возрастающей тревогой следили за укреплением демократических сил, которые не видели нужды в дальнейшей конфронтации с Западом. «Жесткая сила» армии, танки и штыки не помогли ей сохранить свой авторитет перед лицом нового врага – безразличия.

Советские офицеры, разочарованные в Кремле, вместе с тем ощущали благоприятную интеллектуальную атмосферу, в которой можно было найти новых идеологических союзников. Коммунистическая идеология захлебывалась, и армия спешила обрести альтернативу. Что могло быть естественнее, чем союз с националистами, для которых армия – основной источник национальной гордости? Проханов и стал ключевым посредником между армией и консерваторами. Многие военные и без того в душе были националистами, ощущали себя наследниками великих полководцев Суворова и Кутузова, защитниками отечества, а не авангардом международного пролетариата.

И если военные оглядывались по сторонам в поисках идеологических союзников, то и националисты не в меньшей степени нуждались в поддержке. Одни катастрофические выборы следовали за другими, они поняли, что оказались вовсе не готовы к наступлению новой политической эры. Но урок они извлекли: при столкновении с неотвратимостью демократических реформ есть лишь один способ прорваться – пустить в ход недемократические меры[319].

Свободные выборы оказались холодным душем для националистов, которые не имели организации, подобной Московскому народному фронту и Демократическому союзу. Только «Память», к тому времени превратившаяся в неуклюжую пародию на самое себя, участвовала в выборах 1989 и 1990 годов на общенациональном уровне. Слишком поздно националисты спохватились, что им не хватает народной поддержки и организованных структур. Они так и не перешли от самиздата и толстых журналов к электоральной политике. Даже кандидаты, получившие в 1989 году поддержку «Памяти», отмежевались на выборах от этой группировки, и в каждом округе, где им пришлось конкурировать с демократической оппозицией, они проиграли. Ельцин присвоил самые выигрышные карты своих соперников, в том числе и национализм, – и победил.

В качестве неофициального идеолога и представителя Генштаба Проханов налаживал обмен мнениями между интеллектуалами-националистами и верхушкой армии и КГБ. Он был уверен, что они должны держаться вместе против гегемонии либералов. Маршал Дмитрий Язов, мрачный, похожий на сову министр обороны, и Владимир Крючков, приземистый и властный глава КГБ, прятавший непроницаемый взгляд за толстыми стеклами очков, – оба они готовы были принять любых союзников, хоть самых маргинальных.

24 марта 1990 года военные предприняли первую из многих попыток сближения с националистами. Язов и Алексей Лизичев, начальник Главного политического управления армии и флота, встретились с группой интеллектуалов-националистов во главе с Прохановым. За этим последовал ряд встреч и бесед, в ходе которых представители правого крыла излагали свои теории российским командующим[320].

Примерно в это же время Союз писателей СССР выделил средства на издание газеты, которая должна была сосуществовать с либеральной «Литературкой». Издавать новую газету предстояло Проханову (который в ту пору все еще писал свой афганский дневник). Он назвал новую газету «День» и превратил ее в чашку Петри, в которой новый, экспериментальный национализм смешивался с догматическим коммунизмом и ностальгией по империи. На страницах газеты расцветали теории западного заговора, антисемитизм, ксенофобия, национализм и сталинистский национал-большевизм. В офисе на Цветном бульваре собирались генералы, депутаты, казаки, убежденные коммунисты и православные священники – и здесь же физики, математики, партийные бюрократы.

«День» подвергался беспощадным нападкам либеральной прессы, особенно главной своей соперницы «Литературной газеты». Эти два издания представляли две противоположные стороны политического спектра – демократическую и националистическую, и спешили занять то пустое место, которое вот-вот должно было образоваться на месте коммунистической идеологии. Позднее соратник горбачевских реформ Яковлев назовет газету Проханова «инкубатором» августовского путча. Действительно, это была пробирка, где выращивалась новая идеология, порожденная разочарованием в явно провалившемся официальном марксизме-ленинизме.

Дугин, которого Проханов пригласил в газету одним из первых, применил свои таланты памфлетиста и пропагандиста на службе преторианской гвардии СССР. Автор песни «П-ц проклятому Совдепу», подвергавшийся в 1983 году допросам в КГБ, явно пережил внезапную трансформацию личности. Проханов разглядел в нем то, чего русскому консервативному движению недоставало почти «по определению», – он был в тренде. Хотя Дугин так и не расстался со своими «фирменными» галифе, стрижкой «под скобку», бородкой, он был «энергичен и молод, полон свежих идей. Он был настоящим пророком», вспоминал Проханов.

Не совсем ясно, каковы были должностные обязанности Дугина. Судя по статьям, его пригласили в качестве специалиста по теории заговора, чей умозрительный интерес к эзотерике и оккультизму служил приправой к довольно-таки банальному без такой добавки набору стандартных формул насчет невидимой руки и вражеских сил, действующих за кулисами и порождающих хаос. «Одной из актуальнейших тем в прессе и в политике стала проблема заговора», – писал Дугин в первом же номере «Дня». Статья «Угроза мондиализма», опубликованная в декабре 1990 года под псевдонимом Л. Охотин, описывала нарастающие усилия мировой элиты по формированию тайного мирового правительства.

Как всякий умелый памфлетист, Дугин большую часть материала позаимствовал у других. В его статьях появлялись хорошо знакомые пугала: Совет по международным отношениям, Трехсторонняя комиссия, Федеральная резервная система, Бильдебергский клуб. Эти давно стершиеся клише маргинальных американских сурвивалистов или бородатых европейских леворадикалов вдруг проникли – через посредство печатной машинки Дугина – в Россию. Он жадно впитывал разнообразные теории заговора. В качестве эпиграфа первой его статье была предпослана знаменитая фраза Вальтера Ратенау, советника кайзера Вильгельма: «Триста человек, каждый из которых знает лично остальных, управляют судьбами Европейского континента и выбирают своих наследников из непосредственного окружения». Это весьма старое, обветшавшее представление о заговоре, однако в России оно еще не имело широкого хождения, и его, как и прочие теории заговора, с энтузиазмом принимала публика, для которой разочарованный цинизм заменил все прочие мировоззрения.

На самом деле Россия давно обладала сомнительной славой конспирологического центра мира. Представьте себе международную секретную секту, которая на протяжении десятилетий, если не столетий, преследует одну и ту же революционную цель – ниспровергнуть существующий порядок и править миром из-за кулис, – и скажите, чем это отличается от хрестоматийного описания Коммунистической партии Советского Союза. Ею правили именно что заговорщики: ни одна смена руководства за jo лет советской истории не обошлась без заговора, и явное пристрастие российской элиты к секретным планам уходит корнями в XIX век, когда царская полиция играла с революционерами в кошки-мышки, причем охранка и революционные ячейки до такой степени были взаимно начинены вражескими агентами, что порой уже не понимаешь, кто есть кто. В 1904 году царского министра внутренних дел Вячеслава Плеве убили, бросив в его карету бомбу. Выяснилось, что за убийством стоял его лучший агент Евно Азеф, который еще четыре года после покушения продолжал получать от полиции жалованье за доносы на товарищей по партии[321]. Примерно в то же время охранка, насколько известно, состряпала одну из самых бесстыжих теорий заговора, «Протоколы сионских мудрецов»; по мнению наиболее авторитетных специалистов, этот текст был написан по заказу Петра Рачковского, резидента Охранного отделения в Париже.

Перед Дугиным стояла примерно такая же политическая задача, как и перед Рачковским: дискредитировать революционные элементы в России, которые были тогда на подъеме, изобразив их некоей расползающейся по миру зловещей угрозой. Надо отдать Дугину должное, сам он (правда, несколько позднее) категорически отвергал теорию еврейского заговора, не принимал исторического ревизионизма и отрицал подлинность «Протоколов сионских мудрецов». Он не поддался искушению и не подгонял различные «заговоры» под этнические или конфессиональные предрассудки, что могло бы стать причиной для насилия. Ни в одном из описанных Дугиным заговоров не мелькают тени Льва Троцкого, барона Ротшильда или оруэлловского Эммануэля Голдстейна – человеческие лица не служат мишенями. Изрыгая одну безумную фантазию за другой, он все же сохранял обдуманную дистанцию от собственных теорий и явно следил за тем, чтобы его рассуждения не обернулись реальной ненавистью или физическим насилием. Каким-то образом он сочетал безответственную демагогию с пониманием, что в конкретных мишенях нет такой уж необходимости, более того, они снижают градус дискуссии. Зло проступает в наиболее чистом виде, пока остается скрытым и бесформенным.

Написанная в феврале 1991 года статья «Великая война континентов» – один из характерных для Дугина примеров такого рода. Самая сенсационная из опубликованных в «Дне». Опираясь на прочитанные им геополитические трактаты и наставления, почерпнутые у представителей крайне правых европейских движений, Дугин истолковал эзотерический смысл холодной войны не как борьбу между коммунизмом и капитализмом, но как скрытый конфликт двух тайных элит – народов моря и народов суши, «планетарный «заговор» двух противоположных «оккультных» сил, чье тайное противостояние и невидимая борьба предопределили логику мировой истории».

Незаурядный интеллект Дугина соединял случайные факты в законы, совпадения – в причины и следствия. Политические бури бывшего Советского Союза он считал проявлением закулисной борьбы между марионеточными ставленниками атлантизма и агентами Евразии. Он зашел еще дальше и скопом обвинил КГБ в причастности к атлантическому заговору, в то время как патриоты-евразийцы, разъяснял он, это соперники КГБ из военной разведки ГРУ. Они часто сталкивались с КГБ – и хранили верность Отчизне.

Позже, с энтузиазмом приняв восхождение к власти Владимира Путина, бывшего подполковника КГБ, Дугин с готовностью взял обратно свои слова об этой «конторе». В предисловии к антологии своих теорий заговора (2005) он признает, что в первоначальном тексте «Великой войны континентов» имелись «многие очевидные сегодня нелепости, несоответствия, неточности и преувеличения». Его жена Наташа ныне о тех давних работах отзывается еще более резко: «Отстаньте уже от него, ему было 28 лет!»

Теории заговора всегда легко приживались в России, где люди привыкли начинать чтение «Правды» с последней страницы – мол, там пишут то, о чем правительство предпочитает едва упомянуть. Теории заговора распространялись и потому, что они часто соответствовали истине, а также потому, что из них, по сути дела, и состояла пропаганда сверху. Такие теории, по мнению Ханны Арендт, «в большей степени соответствуют потребностям человеческого ума, чем сама истина». Главное преимущество теорий заговора перед реальностью состоит в том, что реальность не столь логична, последовательна и организованна, как любой заговор (в теории). Стоит отметить: европейские тоталитарные режимы XX века всякий раз убеждались, что втемяшить равнодушному народу идеологию легче всего в виде теории заговора. Мало кто из немцев слыхал про расовые теории до возникновения Третьего рейха, и большинство русских сто лет назад не владели основами диалектического материализма – однако все охотно читали «Протоколы сионских мудрецов» и верили в них, а потом в «заговор Уолл-стрит» и в троцкистский заговор. Теперь теории заговора заполняли идеологический вакуум после падения коммунистической идеологии.

Пытаясь объяснить жизнеспособность теорий заговора, отдельные авторы объясняли их распространение в некоторых обществах своего рода параноидальным бредом или когнитивным расстройством, при котором люди склонны видеть схему и умысел там, где ничего подобного нет. Другие специалисты рассматривают теории заговора как пережиток религиозности, как новый вариант незримой битвы космических сил добра и зла, секуляризированный реликт иудеохристианского сознания в современном облачении, который вновь воскресает на фоне социальных кризисов.

Дугин выбрал весьма умный поход к этой теме, он попеременно продвигает такие теории и иронически их деконструирует, приравнивая теории заговора к мифу и религиозной демонологии. За «Великой войной континентов» последовало «Введение в конспирологию» (1990), где Дугин анализирует собственную работу: «…наличие или отсутствие самого «заговора» ровным счетом ничего не изменило бы в данной проблематике»[322] – и проводит «параллель с религией, которая существует не за счет факта Бога, но за счет факта Веры»[323].

Теория заговора, таким образом, избавлялась от обязанности приводить доказательства. Дугину не требовалось доказывать истинность своих теорий, ему достаточно было доказать факт их существования: «В нашем случае можно было бы сказать, что «заговор», в самом общем смысле слова, существует, так как существует исторически и социологически фиксируемая вера в него»[324]. Люди, верящие в НЛО, второго убийцу, стрелявшего в Кеннеди, и заговор тамплиеров, уравнивались в правах с протестантами, буддистами и бахаистами, чья вера в определенном смысле опирается на методологию схоластики. При изучении Корана обычно ставят себе задачу не доказать или опровергнуть Коран и хадисы, но усвоить содержащееся в этих текстах вероучение.

В широком распространении теорий заговора Дугин видел как раз признаки религии, элемент иррационального: это свидетельствует «об устойчивых бессознательных архетипах, которые приводят конкретные факты и события к мифологическим парадигмам». «Конспирология действует без правил и законов: здесь все может случиться»[325]. Дугин рассуждал как бы со стороны, иронически излагая самые фантастические теории заговора и тут же объясняя, что теории заговора – манипуляции, фейк, симптом душевного заболевания, психиатрический шлак прежних эпох, когда такие же точно феномены приводили к сожжению ведьм. Ирония была постоянной спутницей манифестов Дугина, которые без нее звучали бы крайне жестко, но он оказался одновременно критиком, теоретиком и практиком искусства, где эти три роли должны бы взаимно друг друга исключать. И эту странную позицию Дугин занимает на протяжении двух десятилетий. В своих книгах Дугин попеременно играет две роли: вот он – манипулятор на манер Макиавелли, мобилизующий легковерную публику изощренной пропагандой, и тут же деконструирует собственный труд, добавляя изрядную щепотку сомнения и устанавливая аналитическую дистанцию.

Дугин прилагал немало усилий, чтобы обнажить перед читателем собственные манипуляции, он откровенно сам себя разоблачал. В 2005 году, когда «Великая война континентов» переиздавалась в антологии «Конспирология», Дугин с гордостью писал: это «первый пример сознательной и структурированной конспирологии» – несколько расплывчатое определение своей миссии, но ясно выраженное стремление мистифицировать и манипулировать. Казалось бы, такая оговорка подрывает основную цель конспирологии – убедить людей в реальности заговора, однако на самом деле Дугин применяет искусный риторический инструмент, весьма эффективный для воздействия на циничную и разочарованную постсоветскую аудиторию: он позволяет зрителям заглянуть за кулисы и таким образом устанавливает с ними связь и сразу же начинает навязывать свое мнение вкрадчивым голосом советника китайского мандарина, шепчущего своему повелителю на ухо. Такая позиция сделалась визитной карточкой умного пропагандиста, эксплуатирующего не легковерие читателя, а разочарование и цинизм.

Теории заговора, от помешательства на НЛО до версий убийства Кеннеди, – продукт современности. Исследователи, пытаясь объяснить господство теорий заговора, сосредоточивались преимущественно на их иррациональном элементе – например, на тех психологических факторах, которые подкрепляют подобные убеждения. Однако есть и меньшинство, которое считает, что распространенность теорий заговора можно хотя бы отчасти объяснить существованием реальных заговоров[326].

В 1990-е годы теории заговора буквально затопили российское общество, и тут сказались все перечисленные выше факторы. Распад Советского Союза и нарастающий экономический кризис, который ему сопутствовал, оказались столь внезапными, что воспринимались как результат злого умысла. Как, к примеру, объяснить, почему одно из самых могущественных в мире государств добровольно отказалось от завоеванных в тяжелой борьбе сателлитов и в конце концов само перестало существовать? Конечно же, вмешались закулисные зловещие силы… Вместе с тем распространение теорий заговора связано и с увеличением числа реальных заговоров: начиная с августовского путча 1991 года и далее на протяжении 1990-2000-х Россия управлялась по большей части именно через заговоры, комплоты и манипуляции. События октября 1993 года – хрестоматийный пример заговора; далее последовали чрезвычайно спорные выборы Бориса Ельцина на второй срок (не обошлось без вмешательства группы олигархов), назначение Владимира Путина преемником и Вторая чеченская война – о причинах и следствиях все еще продолжаются жаркие дебаты, спорят в том числе и о формате каждого из этих заговоров, вот только не остается сомнений в том, что это именно заговор.

И кстати, стоит отметить, что свои теории заговора Дугин создавал в пользу одного из заговоров – комплота генералов и людей из госбезопасности, которые в августе 1991 года предприняли первую безуспешную попытку захватить власть. Положение Дугина, писателя и публициста, обслуживающего военный заговор, придавало ему ореол таинственности, и он, похоже, с удовольствием играл эту роль. Иными словами, его авторитет специалиста по заговорам укреплялся благодаря тому, что Дугин сам себя подавал как заговорщика – причем, как выяснилось, с достаточным на то основанием.

23 июля 1991^_го в газете «Советская Россия» появилась статья Проханова, подписанная рядом генералов, известными общественными деятелями и членами правительства, – все они вскоре окажутся замешаны в неудавшемся перевороте. (Для публикации была выбрана «Советская Россия», а не «День», поскольку у нее тираж достигал 4,5 миллиона.) Текст назывался «Слово к народу».

Случилось огромное небывалое горе.

Родина, страна наша, государство великое, данное нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнут, ломаются, погружаются во тьму и небытие…

Что с нами сделалось, братья? Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат?

Этот текст – образец экспериментального национализма, который Проханов выковывал в редакции «Дня», скорее всего – в сотрудничестве с военными. Трое из подписавшихся вскоре станут участниками ГКЧП. Это уже очень близко к той идеологии, которую официально провозгласят путчисты, краткие тезисы идей, с которыми они собирались идти во власть. Идеология на тот момент небывалая: Коммунистическая партия упоминается мимоходом, и то как Троянский конь: «…коммунисты, чью партию разрушают их собственные вожди… один за другим мчатся в лагерь противников».

Проханов упоминал Октябрьскую революцию в исключительно негативных выражениях, как одну из страшных катастроф, обрушившихся на отчизну: «Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?» Он взывает к патриотизму и государственничеству, обильно черпает образы из религии. Сторонников Ельцина, к примеру, клеймит как «новых фарисеев».

Мы обращаемся к православной церкви, прошедшей Голгофу, медленно, после всех избиений встающей из Гроба. Она, чей духовный свет сиял в русской истории даже во времена мрака, сегодня, еще не окрепшая… не находит достойной опоры в сильной державной власти. Пусть она услышит взывающий к спасению глас народа.

Мы обращаемся к мусульманам, буддистам, протестантам, верующим всех направлений, для которых вера есть синоним добра, красоты и истины; на них сегодня наступают жестокость, уродство и ложь, губящие душу живую.

Новый идеал патриотизма явственно проступал в этой статье – многоконфессиональный, напоминающий народу о прошлом и о духовных узах, а не об идеологическом долге перед человечеством. Главным врагом объявлялся уже не капитализм, а тайное проникновение подлых иностранных саботажников – демократических реформаторов, «раболепствующих перед заморскими покровителями».

Это была самая четкая формулировка цели для того переворота (с труднопроизносимой аббревиатурой ГКЧП), который вскоре попытается – тщетно – изменить ход истории. Скоро, очень скоро и евразийский, и атлантический заговор Дугина спрыгнут со страниц его исступленных манифестов и оживут, уже полностью сформировавшись, на улицах Москвы.