Глава 13. Технологии

Путин и его круг усвоили по меньшей мере один урок из опыта предшественников: Горбачев и Ельцин, пользовавшиеся огромной популярностью на старте, быстро ее утратили – с катастрофическими последствиями. Горбачев потерял контроль над государством, которое было ему вверено, то же самое едва не произошло с Ельциным. Вывод был ясен: чтобы сохранить за собой власть, нужно добиться подавляющей популярности и удержать ее. Также ошибки Горбачева и Ельцина показали Кремлю, в какой мере популярность зависит от внимательного изучения настроений в обществе.

Соцопросы, фокус-группы, пиар – Кремль был одержим этим, «политтехнологии» сделались новой религией власти, которая перенимала западные методы политической рекламы, но применяла их авторитарно: опыт предшественников научил команду Путина также и тому, что для удержания власти нужно отсекать любые альтернативы. Так, «выборы» могут сопровождаться массовыми подтасовками, можно снимать с дистанции любого, кто представляет собой реальную конкуренцию партии власти, но при этом следует непрерывно проводить множество исследований, фиксируя общественные предпочтения, собирать информацию, выясняя, какие вопросы волнуют людей, о чем они более всего думают, как им угодить.

Россияне стали потребителями политики точно так же, как потребителями косметики или бытовой электроники. Их мнения учитывались неустанными маркетинговыми исследованиями и данными продаж, которые сквозь сито соцопросов и фокус-групп поступали в кремлевское Управление по внутренней политике, команде Путина, готовящей ему речи, публичные мероприятия и другие символические жесты режима. Однако помимо деталей декоративного фасада, помимо таких вопросов, как надо ли менять гимн и какой выбрать, какие флаги поднимать в День Победы и можно ли ставить во главе сборной по футболу тренера-иностранца, рядовым гражданам России почти не оставляли вопросов для обсуждения. Практически все способы влиять на процесс принятия решений подменялись опросами.

Тем временем медленно, но верно устранялась конкуренция. Олигархов запугали, отправив в 2000 году в изгнание Бориса Березовского и Владимира Гусинского, владельцев двух главных частных телевизионных каналов, а сами каналы национализировали; в 2003 году арестовали, обвинили в уклонении от налогов и посадили на десять с лишним лет Михаила Ходорковского. Независимые политические партии, в том числе коммунисты, и сравнительно небольшие либеральные партии – Союз правых сил и «Яблоко» – были либо подчинены (коммунисты), либо выдавлены из парламента после выборов 2003 года (СПС и «Яблоко»). Государственная дума сделалась, по выражению Павловского, «машиной для принятия необходимых решений».

Граждане России с виду проявляли полную готовность пожертвовать свободами ради порядка и повышения уровня жизни. Эра Ельцина с публично заявленной приверженностью демократии и свободе прессы сменилась патриотической символикой и националистическими символами великой державы. Путинская эпоха превращалась в удивительный гибридный режим: с одной стороны, Кремль тревожило мнение народа, но при этом он герметично закрывался от общества. Путин, придя во власть, был чистым листом, он мог перед любой группой интересов представать как «свой», как «один из наших». Либералов, несмотря на «жесткую линию» Путина, устраивали реформы, направленные на укрепление рыночной экономики, в том числе земельная и налоговая, а национализм они считали всего лишь имиджем, символом. Консерваторы, напротив, считали тактической уловкой заигрывание с либералами, истинные же симпатии Путина, как они думали, принадлежали им. Стороннего наблюдателя такая противоречивая картина сбивала с толку. Путин, словно пятно в тесте Роршаха, мог быть всем, что желали в нем видеть. Националисты и государственники, но также и либералы, ждавшие сильного реформатора, который сможет прорваться сквозь эгоистические интересы различных политических сил и осуществить реформы, – все с осторожностью, но приняли этого загадочного правителя.

Благодаря большим объемам продажи нефти и девальвации рубля в 1998 году российская экономика пошла на подъем. «С трудом поддающийся идентификации средний класс», который, по мнению западных реформаторов, должен был стать оплотом демократии и гражданского общества в России, пока что формировался авторитарной и патерналистской системой. Рост доходов, как считалось, должен был привести к распространению либеральных ценностей, но вышло наоборот: новый средний класс решил, что своим благополучием он обязан Путину и социальному договору, который, казалось, Путин заключил с обществом, – свободы в обмен на рост доходов. Эти люди, сформировавшиеся в 1990-е годы, отождествляли демократию с анархией и обнищанием страны. Процветание и оптимизм только способствовали усилению национализма. В конце первого года экономического роста (зафиксированного впервые после распада СССР) исследование, проведенное Центром политических технологий, показало, что 46 % россиян испытывают оптимизм и надеются (тоже впервые за десятилетие), что следующий год будет лучше прошедшего. Но одновременно, согласно другому исследованию, «настроение, прежде свойственное советской коммунистической субкультуре и распространявшееся только на людей с недостаточным образованием, низкими доходами и на негородские группы населения, стало проникать в те слои общества, которые до недавних пор были агентами модернизации»[416]. Так, 79 % россиян назвали ошибкой роспуск СССР (по сравнению с 69 % в 1992 году), 56 % воспринимали НАТО как «агрессивный блок», а не форму коллективной самозащиты – на 18 % больше, чем в 1997 году, при этом одной из крупнейших групп согласных с этим мнением были люди с высшим образованием (68 %). Национализм набирал силу, и Кремль в своей внутренней политике старался поспевать за этой тенденцией.

Стремление сосредоточить всю власть в своих руках отражалось в централизации производства образов и символов. Публичным лицом кремлевских политтехнологий был Глеб Павловский, и в первый путинский срок он вместе с кремлевской командой осуществил переход политики и СМИ от либеральных партий и авторитетов ельцинской эпохи к более консервативным и националистическим фигурам. Для этого были мобилизованы и Дугин с евразийцами.

Дугину предоставили небольшую роль на Первом канале, одном из главных источников государственной пропаганды. Он выступал в передаче вместе с заместителем генерального директора канала Маратом Гельманом. Гельман, партнер Павловского по Фонду эффективной политики и модный арт-галерист, владел неистощимым запасом дизайнерских аэродинамической формы очков вдобавок к щекастому лицу херувима и небрежной бородке. Реноме коллекционера и критика искусства придавали вес его загадочным суждениям о российском постмодернистском политическом театре.

Гельман рассказал мне, что познакомился с Дугиным в 1990-х, когда тот еженедельно устраивал вечера в его галерее – Дугин также был в ту пору арт-дилером. Они оба играли важную роль в среде богемной московской интеллигенции: Дугин тогда возглавлял самую модную фашистскую группировку столицы, либеральный хипстер Гельман выставлял откровенно подрывное искусство, вплоть до иконы, разрубленной топором. Тот факт, что они принадлежали к противоположным краям политического спектра, им нисколько не мешал. «Мы из одной тусовки», – сказал Гельман о Дугине.

В должности заместителя гендиректора Первого канала Гельман отвечал за тот ракурс, в котором канал подавал новости, чтобы они соответствовали задачам Кремля. «Официальная цензура – это прямые запреты… Все остальное – редакционная политика», – жизнерадостно объявил он интервьюеру в 2005 году[417]. Интервью удивительным образом сочетало в себе покаяние и гордость мастера, который, оглядываясь на свой труд, не может удержаться от невольного восхищения. В 2004 году Гельман ушел с телевидения и отказался от политического консультирования. Позднее он уже с некоторыми сомнениями присматривался к той системе, в создании которой принял активное участие. «В 1996-м мы победили коммунистов, но при этом дали им в руки инструмент, который позволит режиму оставаться во власти до скончания века», – сказал он мне.

На Первом канале Гельман координировал работу совета 25 экспертов, который собирался раз в неделю и консультировал гендиректора канала Константина Эрнста. Гельман ввел в совет Дугина: нараставший в комитете перевес консерваторов был приметой времени. Кроме Дугина, появился и Сергей Кургинян, автор постперестроечного памфлета, о котором мы говорили в связи с 1991 годом, – теперь он прокладывал себе путь в мейнстрим, и вскоре ему предстояло сделаться звездой политических теледебатов, а также Максим Шевченко, яростный обличитель западного лицемерия, из него получится блистательный ведущий ток-шоу. В гон году Кургинян сказал мне, что поворот в сторону консервативного национализма был хладнокровно обдуманным шагом Кремля: «Они позвали нас не потому, что им понравились наши идеи, но из-за опросов общественного мнения, из-за социологических исследований»[418].

С появлением консерваторов завершилась эра российского телевидения, в которой господствовали либеральные, вопрошающие голоса ельцинской эпохи. Неторопливо выдавливались из эфира известные ведущие – Евгений Киселев, Леонид Парфенов, Алексей Пивоваров – и заменялись прокремлевскими голосами, такими как Шевченко, Дугин и Кургинян. Первым и самым заметным патриотом на Первом канале стал, вероятно, Михаил Леонтьев, ведущий ток-шоу «Однако» и чрезвычайно влиятельный консерватор, член евразийского движения Дугина. Он стал одним из самых убедительных голосов российского государственного телевидения, тем более что у него имелись могущественные покровители в Кремле. Михаил Леонтьев задал идеологический тон новостных передач. Хриплый, стремительный, брутальный, он стал одним из главных телеведущих. Его программа выходила каждый вечер после новостной передачи «Вести» и почти неизменно либо разоблачала лицемерие Запада, либо намекала на зарубежные силы, саботирующие созидательный труд России.

Леонтьев казался странным феноменом в лабиринте постмодернистской, ироничной системы российской пропаганды, где работали преимущественно такие люди, как Гельман, – ничего не воспринимающие всерьез. А Леонтьев – искренне верующий. Бывший либерал, он разочаровался в коллегах по СМИ, критиковавших чеченскую войну: они «стреляют нашим парням в спину». Примерно тогда же, когда на него снизошло это откровение, Леонтьев познакомился с Дугиным. Сам момент он обозначает довольно расплывчато: «Познакомились, когда явился Путин» – вот и все, что Леонтьев пожелал сказать. Но вскоре, уже в 2001 году, он вступил в партию «Евразия». «Я не вижу в долгосрочной перспективе никакой альтернативы евразийству», – сказал он мне в 2012 году.

С помощью Леонтьева Дугин смог усилить свое присутствие в СМИ, его приглашали вести колонки в крупных газетах, звали и в ток-шоу на центральных каналах. У него появилась постоянная рубрика на радио «Эхо Москвы», оппозиционной радиостанции, которая уравновешивала свое пристрастие к либералам, приглашая в эфир штучно отобранных консерваторов – Дугина, Проханова, Шевченко. Судьбоносной стала встреча Дугина на Первом канале с Иваном Демидовым. Во времена перестройки Демидов примыкал к либералам, но постепенно его ориентация менялась, в 2005 году он стал главным редактором первого в России православного телеканала «Спас», а в феврале 2008-го возглавил идеологический отдел путинской партии «Единая Россия». «И безусловно, решающим фактором, некоей переломной точкой стало появление в моей жизни Александра Гельевича Дугина – в том смысле, что это было очень странное появление, потому что я понимал, что мне и моему кругу друзей не хватает своего идеолога», – сказал он в интервью 2007 года. Он заявил, что настало время «для восприятия идей, как их сформулировал Александр Дугин, – радикального центра… начать их реализовывать в проектах». В этом же интервью Демидов назвал себя, ссылаясь на Дугина как на учителя, «убежденным евразийцем»[419].

Меняющийся ландшафт журналистики отражался в изменениях политического спектра, которые отчасти направлялись Кремлем, отчасти – растущим консерватизмом общества. На выборах в декабре 2003 года в Думу не прошла ни одна либеральная партия, главным образом из-за очередного образца политтехнологий – партии «Единая Россия», которая образовалась в результате слияния путинской партии «Единство» (это было детище Павловского) и оппозиционной партии «Отечество» (во главе которой стояли былые оппоненты Путина Юрий Лужков и Евгений Примаков). Нефтяной магнат Михаил Ходорковский, финансировавший либеральные политические партии, в том же году отправился в тюрьму – это было внятное предупреждение всем прочим бизнесменам не вмешиваться в политику.

В 2003 году Гельман вместе с Дугиным работали над новым политическим проектом – партией, способной отнять голоса у коммунистов. Назвали ее «Родина». Оба они признают, что «каркас» проекта, его политическую декларацию, платформу, идеологию наметил Дугин. Сама идея создать такую партию принадлежала экономисту левых убеждений Сергею Глазьеву. «Мы начинали не с задачи отнять голоса у коммунистов», – вспоминает Гельман, придумывавший этот проект вместе с Глазьевым:

Это стало одной из целей просто потому, что для раскручивания партии нужен доступ на телевидение. Доступ на телевидение дают только в одном месте, нужно прийти к ним и объяснить, в чем тут их интерес. Скажи им, что сумеешь отобрать голоса у коммунистов, и они выпустят тебя на телеэкран.

Но когда «Родина» стала набирать обороты, путинская команда «спустила» в эту партию нового лидера – Дмитрия Рогозина, и он смешал все карты. Пламенный националист Рогозин первоначально предназначался на заметную должность в «Единой России», но против этого возражал московский мэр Лужков. Путину пришлось подыскивать своему человеку другую роль, и ему нашли теплое местечко в партии «Родина». У Дугина прежде случались стычки с Рогозиным, и когда тот возглавил партию, Дугин понял, что его дни в «Родине» сочтены. «Нас выставили», как говорит Коровин.

Дугин ушел из партии, заявив, что она попала в руки «расистов, антисемитов и членов Русского национального единства» – сторонников давнего его врага Баркашова, которых Рогозин привел с собой. Дугин оказался «чересчур экзотичен даже для наших националистов», по мнению Гельмана, который был кем угодно, только не националистом. Его артхаусный стиль и легкомысленные манеры контрастно выделялись на фоне чернорубашечников «Родины» – и все же он считает эту партию своим «политическим арт-проектом».

Популярность «Родины» заметно превысила ожидания Кремля, вновь доказав влияние националистической риторики на российское общество. За неделю до думских выборов 2003 года Рогозину, как он говорит, позвонил руководитель главного государственного телеканала со срочными и дурными новостями: Кремль распорядился полностью убрать рекламу партии и не освещать ее избирательную кампанию. Ее популярность уже казалась опасной. Несмотря на информационную блокаду, которая должна была помешать «Родине» перехватить голоса «Единой России», партия набрала д%. Это было меньше, чем надеялась «Родина», и все же это был сокрушительный удар по коммунистам, которые получили всего 13 %, вдвое меньше, чем прогнозировали по соцопросам. Победителем стала, разумеется, «Единая Россия». Эта безликая, укомплектованная чиновниками партия смахивала на Коммунистическую партию позднесоветского образца. Либеральные, западного толка «Яблоко» и СПС вообще не получили мест в новом парламенте. «Наступает новая политическая эра, – заявил после выборов заместитель руководителя администрации президента Владислав Сурков. – Партии, которые не прошли в Думу, пусть утешатся и поймут, что их историческая миссия завершена».

Выборы 2003 года показали, что политика в России сделалась практически полностью виртуальной, сочетанием манипуляций и популизма, которые и станут основной характеристикой «управляемой демократии» при Путине. Героями новой эпохи стали не политики (все они, кроме Путина, воспринимались как безмозглые марионетки, произносящие готовые реплики), а невидимые закулисные кукловоды, такие политтехнологи, как Павловский и Гельман (пока тот не ушел). Они продемонстрировали свои умения, добившись в 1996 году переизбрания Ельцина. Затем они взяли никому не известного офицера КГБ, представителя самой нелюбимой в стране профессии, – и сделали его президентом. Как говорит Гельман:

Мы взяли человека с рейтингом популярности в сентябре на уровне статистической погрешности, а в январе он лидировал по опросам. Еще три месяца – и он выиграл президентскую гонку. Весьма впечатляет. Но как удержаться на этом уровне?

Это и была главная проблема российской политики – с тех пор и доныне. Благодаря усилиям политтехнологов рейтинг Путина в первом десятилетии XXI века продолжал расти, достигнув значений в 60 и 70 %, – результат, о котором большинство политиков не может и мечтать. «Он был популярен как звезда, как футболист или певец, – говорит Павловский. – Он перестал быть просто политиком». Путин, по его словам, превратился в традиционного царя, который не может быть не прав в глазах общества. В сложившейся за столетия модели управления жители России винили во всех промахах и несправедливостях злых «бояр», окружение царя, и блаженно верили, что всемогущий царь попросту ничего не знает.

Миссия поддержания рейтинга на таком уровне возлагалась главным образом на кремлевского мага, главу президентской администрации Александра Волошина и его заместителя Владислава Суркова, руководившего Управлением по внутренней политике. Эти два человека стали важным исключением из общего правила, согласно которому бюрократы ельцинской эпохи не допускались в новую команду Путина. Они оба сохранили свой авторитет, по мнению Гельмана, главным образом потому, что никто из бывших гебистов в окружении Путина понятия не имел, как работают «технологии» («Они не понимали, каким образом удается удержать высокий рейтинг, и боялись что-то менять в этом механизме»). После отставки Волошина в 2004 году (это было одно из последствий суда над Ходорковским) неофициальный титул серого кардинала Кремля перешел к его заместителю Суркову, который превратился в нечто, напоминающее культовую фигуру для кремлевских кругов.

В статье 2012 года в связи с отставкой Суркова Дугин писал:

Сурков создал российскую политическую систему 2000-х годов, и он ей практически единолично суверенно правил… Область идей, в том числе политических, Путин, видимо, считает чем-то второстепенным и несущественным; здесь он озабочен только одним: чтобы все было «гладко». Сурков это обеспечивал или, по меньшей мере, создавал видимость, что «все гладко»… Ценой «гладкости» было создание такой политической и социально-идеологической системы, которая была понятна только одному человеку в стране – самому Владиславу Суркову. Все остальные знали только ее части. Могу предположить, что ее не понимает и сам Путин[420].

Система, которой Сурков правил с 1999 ^по 2011 год, при трех президентах, предполагала не уничтожение оппозиции, а умелое управление недовольством. Это вполне соответствовало его опыту успешного рекламщика. Та постмодернистская псевдодемократия, которую он создал, гарантировала каждому политическому мнению свой голос в форме поддерживаемых Кремлем политических партий или движений.

Либералы, националисты, государственники, зеленые, правые, левые – все были представлены рядом двойников, клонов и прочей сборной солянкой в финансируемой Кремлем симуляции политики – и так более десяти лет. «Партийная область была набита к 2004 году полным набором симулякров, двойников и пустышек, создававших видимость плюрализма и «широкого спектра выбора», – писал Дугин, памятуя, очевидно, и собственную неудачу в «Родине». – Эта помесь византизма с постмодерном войдет в учебники наиболее успешных форм масштабного социального надувательства в исторических масштабах. Вместе с тем это был триумф бессмыслицы, дурного вкуса и похабщины»[421].

Сохранивший почти мальчишескую свежесть лица Сурков был одним из самых креативных умов Кремля. «На фоне кремлевского камуфляжа лично для меня он был вообще как-то незаметен как живой персонаж: сливался то с кабинетом, то с коридором, а то – и вообще с другими действующими лицами и исполнителями», – характеризовала его Елена Трегубова, репортер-расследователь «Коммерсанта». Пошитые на заказ двухтысячедолларовые костюмы представляли 45 оттенков серого. Но при столь ненавязчивой внешности Сурков не соответствовал образу сурового кремлевского бюрократа, к которому стремился высший эшелон власти. Сын русской и чеченца, он украсил свой кабинет портретом Че Гевары, обожал Тупака Шакура и на досуге писал тексты рок-песен. Трегубова отметила еще одну особенность, выделявшую Суркова среди всех известных ей кремлевских чиновников: он читал книги[422] и со страстью собирал редкие издания Достоевского, особенно его интересовали «Бесы» – роман о секте революционеров середины XIX века, помешавшихся на философских идеях.

Помимо прочего, Сурков занимался координацией работы кремлевской команды, состоявшей из частных политических консультантов, специалистов по общественному мнению, провокаторов и карманных политиков. Он создавал политические партии и молодежные движения, протаскивал через Думу законы, для чего ему приходилось, по выражению Трегубовой, «копаться в депутатских нуждах».

Всерьез строить карьеру Сурков начал на исходе 1980-х благодаря тому, что у его тренера по боевым искусствам занимался также владелец банка «Менатеп» Михаил Ходорковский, который вскоре войдет в узкий круг богатейших людей России. В итоге Суркову доверили отдел рекламы «Менатепа». Его гениальным решением было скопировать увиденный по телевизору логотип фирмы Olivetti и приспособить его для «Менатепа», об этом пишут авторы книги «Операция «Единая Россия»», в которой карьера Суркова описана во всех подробностях[423]. Итак, Сурков оказался в нужное время в нужном месте. «Путин редко кому доверяет ключевые посты, если это не друг и не товарищ по Санкт-Петербургу. Сурков едва ли не единственный человек, в чьих руках находится внутренняя политика страны, при этом он представитель старой команды, созданной в последние годы правления Ельцина»[424].

Бывший рекламщик, Сурков от души резвился на постмодернистской игровой площадке кремлевского пиара. Дугин подтверждает, что вопрос о том, чему быть на телеэкранах, решался в одной-единственной конторе. И Сурков не стремился создавать последовательные программы, его политика представляла собой бриколаж – Дугин использует термин, введенный в оборот французским структуралистом Клодом Леви-Строссом для обозначения искусства, которое пускает в ход любые подручные материалы, пренебрегая их изначальным назначением. Сурков создавал формулы-каламбуры, внутренне противоречивую игру слов на манер, описанный Оруэллом, – «суверенная демократия», «нелиберальный капитализм», «управляемый национализм». Сурков, как полагает Дугин, оперировал постмодернистской «идеологической центрифугой, разметавшей по периферии практически все сколь угодно стройные идеологические дискурсы»[425].

Дугин вспоминал, как познакомился с Сурковым в 2002 году, но он уже не мог в точности сказать, кто их свел. Павловский «не исключает», что это был он, однако не вполне в этом уверен. Называют также Леонтьева, но Леонтьев, опять-таки, не может припомнить. Мне в интервью Дугин сказал: «Сурков – интеллектуал, во-первых, и он сказал, что он не разделяет моих взглядов, но поскольку он – интеллектуал, он встречается со мной как с интеллектуалом»[426].

Через посредство Суркова Дугину удалось привести в движение некоторые свои проекты, однако особо размахнуться ему не позволяли. «Он не пускал меня в большую политику», – говорит Дугин. Вскоре после того как провал «Родины» лишил их шанса попасть в Госдуму, Дугин и Петр Суслов рассорились, и тем завершилась история партии «Евразия». В 2004 году она возродилась в качестве Международного евразийского движения во главе с комитетом, состоящим из верных – Коровина, Зарифуллина (Дугин стал его крестным отцом), жены Дугина Натальи (профессора философии МГУ) и Дмитрия Фурцева.

Шестым членом комитета стал глава «Темпбанка» Гаглоев, осетинский банкир, привлеченный Дугиным. Главное, Гаглоев согласился оплачивать все счета. По мнению Зарифуллина, это была личная инициатива банкира, однако, спонсируя движение, он пытался угодить Кремлю, выступить в роли патриота. «Он финансировал нас по собственной инициативе, из интереса к евразийству», – говорит Зарифуллин. Тем не менее он признает, что интерес Гаглоева к идеологии не заходил чересчур далеко: «Будь мы в оппозиции, он бы в нашу сторону и не глянул, он только и думал, что о Кремле»[427].

По мере того как Дугин становился все более заметной фигурой, ряд внешних факторов побуждал Россию возобновить конфронтацию с Западом. Цены на нефть зашкаливали, Россия получила возможность выплатить крупный государственный долг, экономическая самодостаточность развязала Кремлю руки, избавив от зависимости от западных финансовых рынков. Путин все с большей обидой поглядывал на Белый дом, который с ним вовсе не считался. В 2001 году Джордж Буш отменил Договор по антибаллистическим ракетам и развернул проект ПРО, который, как опасался Кремль, сведет к нулю устрашающий фактор российских ядерных боеголовок. Кремль также проявлял все большую обеспокоенность проникновением США в страны бывшего СССР, на территорию, которую Россия считала своей «сферой влияния». После помощи, оказанной США в связи с терактом и сентября, и посредничества в приобретении ключевой для Вашингтона авиабазы в Киргизии США наращивали свое присутствие в центральноазиатских республиках Узбекистане и Киргизии, занимали военные базы и не проявляли ни малейшей благодарности России. К тому же США никак не подтверждали, что рассматривают это вторжение в стратегические тылы России как временное.

В 2003 и 2004 годах произошли «революция роз» в Грузии и «оранжевая» в Украине, и это еще более насторожило Россию. Революции привели к власти прозападных реформаторов Михаила Саакашвили и Виктора Ющенко. США поддерживали «оранжевую революцию» морально, также революционеры получали материальную помощь от неправительственных организаций, например от Национального фонда в поддержку демократии. Из-за этого у Москвы складывалось впечатление, что в революциях замешаны разведслужбы США. В марте 2004 года вторая волна экспансии НАТО после холодной войны достигла трех бывших советских республик – государств Балтии. Словом, политика Белого дома выглядела как полное пренебрежение попытками Путина заигрывать с США – до такой степени, что даже многие американские чиновники испытывали неловкость. Американский посол в России Джек Мэтлок сравнивал такое поведение с «дипломатическим эквивалентом повторных ударов в пах»[428].

Узнаваемая схема: Горбачев, Ельцин и вот теперь Путин начинали свой срок в Кремле с дружественных жестов в сторону Америки. Каждого из них Вашингтон погладил по головке да с тем и отвернулся. Но задетый такими дипломатическими обидами Путин отреагировал, кажется, чересчур резко: он решил, что вслед за «оранжевой революцией» в Украине на очереди – Россия. Павловский, руководивший в ту пору «антиоранжевой» пропагандой Кремля, теперь признает: «Мы преувеличили вероятность «оранжевой революции» в России». Патриотизм с истерией пополам понесся из каждого утюга, Кремль решил, что настала пора мобилизовать общество на борьбу – вплоть до уличной борьбы – против поддерживаемых Западом революционеров. Сурков в интервью «Комсомольской правде» в 2004 году заявил:

Все мы должны осознать – враг у ворот… Фронт проходит через каждый город, каждую улицу, каждый дом. Нам нужны бдительность, солидарность, взаимовыручка, объединение усилий граждан и государства… У фальшивых либералов и настоящих нацистов все больше общего. Общие спонсоры зарубежного происхождения. Общая ненависть[429].

И Кремль принялся организовывать собственные уличные банды, которые смогли бы отразить предполагаемое выступление оппозиции. «Здесь мятежей не будет», – заявил Сурков немецкому журналу Der Spiegel.