«Политика посредством культуры»

Хрущевская оттепель оказались бурной и недолгой. В начале 1960-х, еще до того, как Хрущева отстранили от власти, уже ощущалось «подмораживание». Брежнев, придя к власти в результате «мягкого переворота» 1964 года, немедленно положил конец какой-никакой толерантности, а в 1966 году Юрий Даниэль и Андрей Синявский, два писателя, чьи сатирические обличения советского строя были опубликованы за рубежом, предстали перед судом – первые постсталинские репрессии, жертвами которых стали известные деятели литературы. Сигнал, который советская интеллигенция не могла не расслышать.

Но если мечтавших о демократических реформах представителей элиты поставили на место серией показательных судов и увольнений, то националистов эта гроза не затронула. При Брежневе к национализму относились не слишком благожелательно, но все же терпимо: его сочли меньшим из двух зол. По мере того как конфликт между националистически настроенной частью интеллигенции и либералами разгорался, компартия пришла к решению поддержать первых: им предоставлялась большая свобода распространять взгляды, отклонявшиеся от ортодоксальных, и даже если их наказывали, то не столь сурово. Начиналась новая советская эра, когда национализм ввели в оборот, – эпоха, которую историк Ицхак Брудный охарактеризовал как «политику посредством культуры».

Первая уступка со стороны власти по отношению к националистам датируется 1965 годом, когда группа известных националистов обратилась в Кремль с просьбой позволить им основать новую организацию, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (звучная аббревиатура ВООПИиК). Коммунистическая партия плотно контролировала эту организацию, заявленная цель которой сводилась к сохранению и реставрации исторических памятников, преимущественно православных церквей. Но ВООПиК быстро разрослось в квазиполитическую организацию. Националисты получили от ЦК славный подарок – легальную площадку в Высокопетровском монастыре в самом центре Москвы, где они ежемесячно проводили встречи. Первый сигнал – а за ним последуют многие другие, – свидетельствующий о том, что компартия, с самого начала своей деятельности похвалявшаяся безоглядным разрывом с российским прошлым, теперь готова на него опереться.

Брежнев был человек простой. Не слишком хороший оратор, он заикался вследствие полученной на войне контузии. «Без блеска, но мудрый и простой человек», по словам Сергея Семанова, интеллектуала из группы радикальных националистов, который принимал активное участие в культурных битвах элиты 1960-1970-х между консервативными националистами и либеральными реформистами. «Он знал, что нужно делать, а делать это следовало с большой осторожностью». ВООПИиК стал ядром движения, поднимавшегося как внутри Коммунистической партии, так и за ее пределами. Ныне это движение известно как «Русская партия», оно объединило сетью взаимного влияния националистически настроенных интеллектуалов, партийных аппаратчиков и даже диссидентов и популяризовало русский национализм.

В тех монастырских сессиях ВООПИиК регулярно участвовал Гумилев, хотя, по словам Семанова, членом этой организации он формально не состоял. Семанову запомнился темперамент Льва, его склонность к спорам:

Этакий, знаете, enfant terrible… мы его все знали, все мы его очень ценили и любили… у него действительно очень плохой характер был, он со всеми ссорился, он ни с кем не мог… Вне сомнения, работы Гумилева повлияли на деятельность русских патриотов не в том смысле, что им прямо следовали, а втом, что они будили мысль, они побуждали споры… Все-таки в интеллектуальном обществе… важнее именно это, когда идея жива… Вот Гумилев таблицу умножения нарушал всячески, дважды два – пять, считал Гумилев. С ним спорили, ну как скучно: дважды два – четыре, правда? Скучно же[221].

Труды Гумилева о Центральной Азии вызывали у русских националистов неоднозначную реакцию. Большинство из них просто не могло смириться с мыслью, что у России имеется общее наследие со степными кочевниками. Триста лет националисты носились с жупелом «злых татар». Освобождение от монгольского «ига»[222] в результате Куликовской битвы (1380) Карамзин, отец российской историографии, рассматривал как рождение самостоятельной русской нации. Гумилев совпадал с ним во мнении и писал, что «на Куликово поле вышли жители разных княжеств, а вернулись они оттуда жителями единого Московского государства». Но при всех этих существенных отличиях Лев все же вполне поладил с диссидентами-националистами, вошедшими в ВООПИиК, – в общем и целом все они признавали Россию уникальной цивилизацией и естественной империей.

В исторических сочинениях Льва Гумилева немало игры фантазии, их нельзя назвать академическими в строгом смысле слова: он выдумывал и персонажей, и свидетельства, силой воображения переносил события в другое время, чтобы вписать в свой сюжет. «Подобно Гегелю, он считал: «Если нет фактов, подтверждающих мое учение, тем хуже для фактов»», – сообщал близкий знакомый Гумилева, еще один представитель правого крыла, критик и литературовед Вадим Кожинов.

После «Хунну» Гумилев опубликовал еще две книги о степных кочевниках: «Древние тюрки» и «В поисках вымышленного царства» – о монголах. В «Древних тюрках» множество тюркских правителей и военачальников всю вторую половину I тысячелетия занимались объединением разрозненных участков степи от Кореи до Византии. Книга охватывала четыре столетия, до краха Уйгурского каганата в IX веке. Об этом периоде историкам практически ничего не известно, а потому Гумилев мог не обуздывать свое воображение. Как показала уже его первая книга «Хунну», он всегда предпочитал красочные и драматические теории, даже когда имеющиеся факты можно было объяснить более умеренно и внятно, а уж когда фактов в наличии почти не оказалось, творческий процесс пошел вовсю. «Я «Тюрков» люблю больше, потому что в VI–VIII веках гораздо живее можно представить людей и события», – писал он Савицкому в 1961 году.

В «Древних тюрках» Гумилев впервые опробовал историческую методологию, которая сделает его знаменитым, – «историческую реконструкцию», применяемую при нехватке исторического материала. Например, несмотря на почти полное отсутствие данных, он ухитряется подать гибель Уйгурского каганата как трагедию шекспировского масштаба, изобразить вырождение уйгурской аристократии и гибель семейных ценностей, после того как государственной религией стало манихейство. Даже чрезвычайно преданный Гумилеву биограф Сергей Беляков признает: «Здесь реконструкция подменяется фантазией автора»[223].

Фантазия Гумилева вызревала в условиях лагеря. Тема «Древних тюрок» была намечена еще в кандидатской диссертации, она жила с Гумилевым все долгие семь лет на лесоповале, в условиях тяжкого труда и голода. Теоретические размышления о судьбах древних ханов и царей (от большинства из них не осталось даже имен) служили для самозащиты и выживания: он рассказывал и пересказывал эти истории себе и товарищам по несчастью, чтобы не сойти с ума. В письмах к друзьям он часто отзывается о своих сюжетах почти отечески: «…хунну, уйгуры, кара-кипчаки из контуров и теней постепенно превращаются в фигуры и иногда даже наливаются кровью. Я на них смотрю почти как на детей – я ведь вывожу их из небытия»[224].

В 1970 году вышла заключительная часть «степной трилогии», посвященная монголам, – «В поисках вымышленного царства». Здесь пересказывается удивительный сюжет о слухе, прокатившемся по Европе в 1145 году, – дескать, есть в Центральной Азии христианское государство, основанное неким Пресвитером Иоанном. Гумилев доказывал, что это был не вымысел и речь шла о племени монголов, действительно обратившихся в христианство (несторианство). Более того, Гумилев решительно утверждает, что в XII веке несторианство было распространено среди степных народов, хотя никаких доказательств в пользу этой гипотезы не приводит. Зато книга читается на одном дыхании – увлекательная, эксцентричная, дерзновенная повесть о том, как монголо-христианская армия спешила на помощь крестоносцам под Акрой, а французы их отвергли. Предоставленные самим себе, монголы обратились в ислам – историческая ошибка гигантских масштабов, которую Гумилев приписывал «чванству цивилизованного европейца, для которого все находящееся восточнее Вислы – дикость и убожество». Это была первая книга Гумилева о монголах – в дальнейшим он станет самым большим в России апологетом этих жестоких завоевателей. Он считал, что «в последующие войны Монголия была втянута не собственной волей, а логикой событий мировой истории и политики, в которой она уже не могла не принимать участия».

Эта книга стала первым выражением сложных (и не всегда вполне академических) теорий Гумилева о роли степных племен в истории России. Здесь и позже он делает много неоднозначных заявлений о том, что вторжение Золотой Орды на русские земли в XIII веке представляло собой процесс куда более сложный, чем иноземное владычество. Монголы и русские не считали друг друга «иноземцами», утверждает он. И хотя столицу, Киев, монголы разорили, прочие русские города они не трогали. Впоследствии русские князья и монгольские «императоры» не раз сражались бок о бок. Двойной аргумент – монголы сумели продержаться на Руси двести лет, а затем русские смогли не только покорить в XV веке, но и сохранить за собой монгольские ханства – указывал, с точки зрения Гумилева, на такую близость между русскими и степными кочевниками, какой не было у русских с европейцами: ни русские у европейцев, ни европейцы у русских не могли надолго отбить территорию.

Оппоненты упрекали Гумилева в полном неуважении к фактам. Например, «Слово о полку Игореве», которое, как считается, описывает состоявшееся в 1186 году сражение между русскими и половцами (кочевым народом, обитавшим в степи до монгольского нашествия), Гумилев истолковывает как эпос XIII века о монголах. Вот слова его приверженца Кожинова:

Перед нами произведение человека, который был, если угодно, в равной мере и историком, и поэтом… И в трудах Л. Н. Гумилева первостепенную роль играет «домысел» и даже прямой «вымысел». Это позволяет ему не только властно захватывать сознание читателей, но и нередко замечательно «угадывать» скрытое, подспудное движение истории. Но в то же время именно эти качества вызывают неудовлетворенность (или даже негодование) у людей, которые считают обязательной строгую документированность, не приемлют никакого «интуитивного» домысливания в изучении истории[225].

Но столь же очевидно, что официальная историография монгольского нашествия точно так же, если не больше, искажалась при Романовых. По многим пунктам с Гумилевым невозможно не согласиться. Историки ныне признают, что хотя утверждения об «интеграции» русских и монголов были бы грубым преувеличением, но тем не менее отношения между двумя этносами были несколько сложнее, чем утверждалось в русской и советской историографии со времен Карамзина: даже сам термин «иго» появился в XVII веке, спустя целых два столетия после окончательного поражения монголов. Также в современных источниках монгольское вторжение 1237-1240 гг. никогда не именуется «завоеванием», речь идет о «разорении», то есть нашествии и грабеже, а не о том, что княжества лишились политического суверенитета. Столь же очевидно, что русские князья и бояре не отказывались от сотрудничества с монголами, а Москва даже заключила с Ордой союз против своей соперницы Твери. Ни русские города-государства, ни монголы не представляли собой в ту пору монолитного единства, и их истории переплетались намного теснее, чем это устраивает позднейших исследователей.

Кожинов и другие националистически мыслящие интеллектуалы сразу же обратили внимание на труды Гумилева и его растущую популярность. Кожинов с готовностью перенял многие положения Гумилева и с 1969 года стал распространять весьма сходную с гумилевской концепцию через «Литературную газету» с ее миллионными тиражами. Кожинов ставил под вопрос достоверность марксистской историографии и доказывал, что марксизм исходит из ошибочных предпосылок: на самом деле мировая история определяется не борьбой классов, а возвышением и упадком национальных идеологий. Сам факт, что подобная статья появилась в центральной газете, послужил «отмашкой» для идеологов национализма.

В книге «В поисках вымышленного царства», написанной год спустя, Гумилев развивал аргументацию Кожинова. «Тут уж нельзя говорить об одном процессе, – писал он, критикуя подход диалектического материализма. – Наоборот, наблюдается переплетение разных процессов с инерционной кривой развития: быстрый подъем, короткая стабилизация в зените и постепенный упадок…»[226]

Близкий друг Гумилева Савва Ямщиков, член президиума ВООПИиК, вспоминал: «Лев делал свое дело, в политику он не лез». Действительно, Гумилев не печатался в массовых журналах, предпочитая академические издания, однако прославился он в первую очередь лекциями. Его личная биография давно сделалась легендой, в том числе благодаря знаменитым родителям, и ораторским искусством он владел потрясающе. Ямщиков рассказывал, как организовал для него выступление, на которое сбежалось 860 слушателей, – не поместившиеся в зале теснились в коридоре. В советском обществе обнаружилась неутолимая жажда альтернативной истории, начался поиск тех самых национальных корней, которые Коммунистическая партия так усердно пыталась выкорчевать.