«Любовь существует для пользы отечества».
3 января 1913 г.
В-я привезла на Рождество две двойки, по немецкому и арифметике. Ее встретили сухо, и почти не разговариваем. Она опешила. Заглядывает в глаза, улыбается виновно и заискивающе, но мы не обращаем внимания. Однако, когда прошли дни, — ее впустили в комнату к Шуре, куда собрались две курсистки, она сама (Шура) и все детишки.
Я что-то копался. Когда вошли в кабинет и сказали: «Идите к нам, папочка; как весело». Скучая, что оторвали, — я, однако, вошел.
На полу — «подножках» и табуретках — разместились, кроме трех больших, — все маленькие: Таня, Вера, Варя, Вася, Надя. Все были в ажитации и, когда я тихо сел, — почти не заметили.
Играли «В свои мнения». Эти «мнения» составляли определения вещей, имя коих писалось на бумажке.
Меня поразили многие из мнений, и, когда все кончилось, — я захватил бумажки и здесь воспроизвожу их.
Вопрос: Что такое цветы?
«Цветы одушевляют человека, когда он бывает угнетен чем-нибудь, и освежают его душу» (Вася).
«Цветы да еще дети одни украшают землю» (Вера).
«Дыхание красы».
«Цветок есть последняя отрада человека, посаженный в землю около гробовой доски» (Варя).
«Цветы — внешняя улыбка природы, их запах — тайное признание ее» (курсистка).
«Цветы — это песнь природы» (Наташа).
«Без цветов мир стал бы мертвее самой смерти» (Шура).
(Вторично заданная та же тема, или второе мнение при первом же задании):
«Цветы — покорное создание, которых каждый смертный может сорвать и растоптать» (Вася).
«Цветы — это маленькие и нежные созданья Бога, которые остались как печальные воспоминания о Рае» (Вера).
«Цветы, как люди, горды, нежны».
«Цветы — в природе — милые, светлые, разноцветные. В своих чашечках они скрывают мечты... своим благоуханием они сдувают муки и тягость. — Цветы в душной комнате. Скучно, серо... Вьются нежные цветы у пыльного окна. Подходишь. И встают золотые воспоминания о чем-то далеком» (по-видимому, Таня).
Вопрос: Что такое ум?
«Ум — очень трудно определить тому, кто его имеет; для тех же, кто его не имеет, ум — святое счастье и богатство» (курсистка).
«Вечно «Горе от ума» (Шура).
«Ум — это счастье несчастливых» (Наташа).
«Ум — руль» (Таня).
Вопрос: Что есть высший героизм?
«Самоотверженно к себе, радостно умереть за ближнего и даже за самого низкого преступника» (Надя или Вася).
«Героизм есть высшая отвага и стремление к великому делу» (Варя).
«Высший героизм есть самоотречение. Только тот сможет создать великое и прекрасное, только тот может, как герой, отпечатлеть своей рукой на истории и в измученных душах людей, кто скажет: я для всех, но не для себя. Это есть истинный герой человечества» (Вера).
«Жажда сгореть в любви» (Таня).
«Высший героизм — стереть свое лицо» (Шура).
«Героизм — ни один раз в жизни не солгать» (Наташа).
«Героизм есть лишь вспышка, но не огонь» (курсистка).
«Истинный героизм заключается в силе любви, заставляющей забыть свое мучительное я» (вторичное — Тани).
«Высший героизм — сказать про себя самое смешное и низкое» (вторичное — Шуры).
«Героизм есть необыкновенная жизнь человека, иногда незаметная, а иногда заметная» (по-видимому, — по почерку — Вася или Надя).
«Как мы можем спрашивать, что? такое героизм, когда вся жизнь Христа есть высший подвиг героизма» (судя по почерку, кажется, Вера).
Вопрос: Что труднее всего на свете?
«Всего труднее в жизни полюбить ненавидящего тебя» (курсистка).
«Труднее всего в жизни побороть себя» (курсистка).
«Прожить без любви» (Наташа).
«Забыть себя» (Шура).
«Самое трудное — сказать в старости то, что говорил в молодости» (по-видимому, Вера).
«Сохранить юность» (по-видимому, курсистка).
«Верить и прожить честно, без фальшивых прикрас» (Таня).
«Труднее всего в жизни — просто, без затей ее прожить» (по-видимому, курсистка вторично).
«Труднее всего в жизни — забыть о себе» (Шура вторично).
«Самое трудное — стать выше своих страданий» (Вера).
«Труднее всего — переживать предсмертный час, если был грешен» (Вася, — sic!).
«Труднее всего в жизни — переживать муки» (Вася вторично).
«Труднее всего в жизни — пойти выпить молоко и лечь спать» («Пучок»-Надя).
Смеялись больше всего последнему. Дивились больше всего Васе. Он был по пояс мне, совсем маленький. Пораженный, я его отвел в сторону (после игры) и спросил: «Разве ты думал о смертном часе?»
«Думал». — «Ну, это мне тяжело умирать так, а ты?..» — «Нет, папа. Какие у тебя грехи? Если тебе захочется согрешить, то ты удержишься». — Прыснув со смеху и замирая в страхе, я пошел и рассказал Шуре «своего Ваську».
Но... потеряны листки с «любовью».
«Что такое любовь?» Ответили разное. Но Варя — вся проказа вне этого «наказанного» Рождества — поспешила утешить родителей и успокоить общество:
«Любовь существует для пользы отечества».
Этому-то больше всего мы и смеялись тогда.
* * *
Еврей находит «отечество» во всяком месте, в котором живет, и в каждом деле, у которого становится. Он въязвляется, врастает в землю и в профессию, в партии и в союзы. Но это не фальшь, а настоящее. И везде действует легко (с свободою) и с силою, как родной.
Он в высшей степени не чужой везде, со всеми. Общее предположение, что евреи ведь чужие, — верно только в половине. В каком-то одном и таинственном отношении они и есть везде и всем чужие. Но столь же верно и неодолимо то, что они и близки, до «единокровности», со всем.
Отсюда проистекают некоторые мелочи, например знаменитое «жидовское нахальство», которого сами евреи не замечают и даже не понимают, о чем мы говорим. Нас поражает и мы не выносим, что в России они ведут себя и разглагольствуют, «как мы»; а они и чувствуют себя, «как мы», и так говорят и ведут себя.
Отсюда (отчасти) побои и — то?, что евреи так этого не понимают.
(в клинике около мамы)
* * *
Когда идет добро от священника и когда идет добро от мирского человека, и собственные «измерения добра» в одном и другом случае одинаковы, — т.е. равны: доброе слово здесь и там, утешение здесь и там, милостыня здесь и там, — то есть разница какая-то в благоухании. Добро священника благоуханнее добра светского человека.
Отчего это? Явно чувствую. Чувствую не потому, что я «таких убеждений». Не ум чувствует, а нос чувствует.
(припомнился разговор с одним добрым батей)
Эх, попы. Поправьтесь! — и спасете Русь.
* * *
Мне не нужна «русская женщина» (Некрасов и общественная шумиха), а нужна русская баба, которая бы хорошо рожала детей, была верна мужу и талантлива.
Волосы гладенькие, не густые. Пробор посередине, и кожа в проборе белая, благородная.
Вся миловидна. Не велика, не мала. Одета скромно, но без постного. В лице улыбка. Руки, ноги не утомляются.
Раз в году округляется.
(иду от Пр. Гор.)
* * *
— Это что? часы-то? Остановились?
Большие, с белой доской. С тяжелыми гирями, из которых к одной был прицеплен еще старый замок.
— Это худо. Это к чему-нибудь. — И мамаша задумывалась. Правда, энергией своей она все преодолевала. Но когда они останавливались, это было дурным часом в ее дне.
(в Ельце)
* * *
Часы ходили еле-еле. Вековые. От покойного Дмитрия Наумыча (мужа, отец «друга»).
За него она вышла замуж, п. ч. он был тихий и удобный для воспитания брата ее. Ей было 15 лет, брату 4 года. Но она все сообразила и планировала и не вышла за «бойкого», который был бы «самой люб», а за удобного.
Она была постоянно веселая и любила, чтобы было все чистое, комнаты и нравы, — и поведение сыновей и дочери.
Умирая, завещала похоронить «вместе с мужем». «Вместе родили детей», «вместе лежать в земле», «вместе идти к Богу».
* * *
Три-три-три
Фру-фру-фру
Иги-иги-иги
Угу-угу-угу.
Это хорошо. После «Синтетической философии» в одиннадцати томах Герберта Спенсера — это очень хорошо.
(Статья о футуристах Рог-Рогачевского с примерами из их поэзии)
А не верят люди в Бога, Судьбу и Руку. Но Он дерет за ухо не только верующих, но и не верующих в Него.
* * *
Теперь стою в банке, перевод или что?, — смотрю по сторонам: где тут международный плут, с его «печатью на лице», которого бы ловил Шерлок Холмс.
(Начитавшись Ш. Хол. Перевожу последнюю уплату за монеты Осману Нурри-бею в Константинополь)
* * *
Много можно приобрести богатством: но больше — ласковостью.
(мудрость евреев)
* * *
Булгаков честен, умен, начитан и рвется к истине.
Теперь — к христианству.
Но он не имеет беды в душе, ни бедствия в жизни. Он не восклицал никогда — «тону!» — среди ужаса. Он профессор, а не обыватель; ученый, а не человек. А христианство (думается) открывается именно «немудрым земли» в особых точках и в особые минуты. И, кажется, проникнуть особенно глубоко в не свои темы ему не удается.
* * *
Как поправить грех грехом — тема революции.
(на извозчике)
И поправляющий грех горше поправляемого.
* * *
— Отдай пирог! Отдай пирог! Отдай пирог!
Вера лежала животом на полу в Шуриной комнате. 10-ти лет. И повторяла:
— Отдай мне пирог!!
Шура выбежала ко мне и, смеясь «до пупика», спрашивала:
— Как я отдам ей пирог?
— Какой «пирог»??..
— Вчера, вернувшись из гостей, она вынимает из кармана завернутый в платок кусок торта и говорит:
— «Это, Алюсенька, тебе».
— Конечно, я съела. Сегодня она на что-то рассердилась, кажется, — я сделала ей замечание, и требует, чтобы я ей отдала назад торт. Говорю: — Как же я «отдам», когда я съела? — Она кричит (юридическое чувство):
— Все равно — отдай! Мне нет дела, что ты съела.
Шура смеялась (курсистка). Вера плакала.
В гневе с Верой никто не может справиться, хоть ей всего 10 лет. Она всегда безумеет, как безумеет и в увлечениях.
(на семейной карточке «Оп. л.» она одной рукой обнимает, другую уставила в бок)
Бредет пьяный поп... Вдовый и живет с кухаркой... А когда рассчитывается с извозчиком — норовит дать екатерининскую «семитку» (2 коп.) вместо пятака.
И тем не менее я отделяюсь от Влад. Набокова, профессора Кареева и дворянина Петрункевича и подойду к нему...
Почему же я к нему подойду, отделясь от тех, когда те разумны, а этот даже и в семинарском-то «вервии» лыка не вяжет?
По традиции? Привычке?
Нет, я выбрал.
Я подошел к мудрости и благости. А отошел от глупости и зла.
Почему? Как?
Да около Набокова станет еще Набоков, и около Кареева станет еще Кареев...
Как бы они ни множились и как бы цепь их ни увеличивалась, она и в середине, и на концах, и в бесконечности не обещает ничего еще, кроме Набокова и Кареева или Тьера и графа Орлова-Чесменского, Захарьина и князя Юсупова; а рядом с попом может стоять сейчас же митрополит Филарет, да и сам Св. Серафим Саровский. Чего, и дальше: «за руку с попом» не погнушает взяться и древний Платон, сказав: «Он — от моей мудрости».
А я прибавлю: «Нет, отче Платоне, — он превзошел тебя много. Ты — догадывался, а он — знает, и о душе, и о небесах. И о грехе и правде.
И что всякая душа человеческая скорбит, и что надо ей исцеление».
* * *
Вина евреев против И. Христа была ли феноменальная или ноуменальная? Т. е. только «эта толпа» «не могла понять», и, главное, «теперь» — ну, «при исходе времен»? Или — от корня, издревле, от Моисея и даже Авраама? Было ли больно? все, от истока начиная, или — только в устье? В последнем случае, т.е. если только «нравы» и сейчас, — не для чего было отменять обрезания и всего жертвенного культа, и суббот, и храма.
В этом случае была бы у христиан сохранена библейская семья; сохранено бы было живое и животное чувство Библии, а не то?, что «иногда читаем». Не было бы ужасного для сердец наших противопоставления Евангелия и Ветхого Завета.
Ничего не понимаю. О, если бы кто-нибудь объяснил.
* * *
Как задавили эти негодяи Страхова, Данилевского, Рачинского... задавили все скромное и тихое на Руси, все вдумчивое на Руси.
«Пришествие гиксосов». Черт их знает, откуда-то «гиксосы» взялись; историки не знают откуда. Пришли и разрушили египетскую цивилизацию, 2000 лет слагавшуюся. Потом через 11/2 века их прогнали. И начала из разорения она восстановляться; с трудом, медленно, но восстановилась.
(придя с Айседоры Дункан домой)
Как хорошо, что эта Дункан своими бедрами послала все к черту, всех этих Чернышевских и Добролюбовых. Раньше, впрочем, послали их туда же Брюсов и Белый (Андрей Белый).
О, закрой свои бледные ноги.
Это было великолепно. Поползли на четвереньках, а потом вверх ногами. И тщетно вопияли Лесевичи и Михайловские:
— Где наш позитивизм? Где наш позитивизм!!!
Позитивизм и мог быть разрушен только через «вверх ногами».
На эмалевой стене
Там есть свет чудных латаний.
Дивно. Сам Бог послал. Ничего другого и не надо было. Только этим «кувырканьем» в течение десяти лет и можно было прогнать «дурной сон» литературы.
* * *
Вчера разговор в гостях. И выслушал удивительный взрыв отца:
«Моему 13-летнему сыну, который никогда не знал онанизма, в гимназии сказали никогда не дотрагиваться до... потому что хотя это насладительно, но вредно для здоровья. Он дотронулся и сделался онанистом.
10 чиновников в мундире министерства просвещения, из которых каждый был шпион и ябедник, учили его «не послушествовать на друга своего свидетельства ложна». И он стал клеветником и злословцем.
Те же десять чиновников, из которых каждый был предатель и втихомолку занимался социализмом, учили его «быть патриотом». И он возненавидел свое отечество.
Таким образом, когда он «окончательно получит образование» и сделается никуда не годным человеком, — ему выдадут бумажку, по которой он может получить всякое место на государственной службе.
Перед ним будут «открыты все двери».
Он войдет в наиболее широкую, выберет девицу с кушем и женится. Теперь он сделается не только «полезным гражданином», но и в высшей степени «приятным членом общества». У него станут занимать деньги. Ему везде станут предлагать «председательство». Он станет заниматься «благотворением». Когда он умрет, поп скажет хорошую речь».
(русская цивилизация)
Я подумал молча про себя.
Нет. Мой Вася жив. С ним никогда этого не будет. Берегись, Вася. Берегись «русской цивилизации».
* * *
За попа, даже и выпивающего, я трех кадетов не возьму.
Только злой поп (поп А-бов) — невыносим. Он хуже всякого человека. В нем этот яд становится хуже, проклятее, смраднее, стрельчатее яда во всяком другом человеке.
Отчего это? Тоже — тайна. «И, взяв кусок с блюда и обмакнув в соль, — подал ему». И всякий исповедник Христа, если он зол, — увеличивается в зле на всю величину Христа и становится Иудой.
* * *
«Знаешь (и она назвала одного любимого мною умершего писателя), если бы он теперь жил, он не показался бы интересным. Он был тогда интересен (в 90-е годы). Люди с каждым годом растут; душа с каждым годом растет, и человек теперь не то, что был 15 лет назад».
(мамочка в постели, 13 янв.)
* * *
Греки — «отец»; римляне тоже — «отец». Даже сухопарый чиновник — и он «отец». Одна «жидова» — Вечная Мать. Отсюда проистекает их могущество и значительность.
(идя из клиники)
* * *
Батя. С Урала, член Госуд. Думы. Еду с дочкой на извозчике. И говорю:
— Сколько платите за квартиру?
— Сорок.
— Сорок?! Сколько же комнат?
— С прихожей 4.
— Как же вы помещаетесь? Из кого семья?
— Я. Да брат студент, технолог. Да сестра замужняя с ребенком. Да папаша с мамашей. И еще брат двух лет.
— Как же вы спите?
— Я в столовой на кушетке, брату в прихожей на ларе стелют. Сестра с мужем за перегородочкой. Папаша с мамашей задругой перегородочкой.
— Сестриному-то ребенку сколько будет?
— Полтора года.
— А меньшому брату вы, кажется, сказали два?
— Два.
— Это хорошо. Сестра-то еще не беременна?
Она помолчала.
— Это хорошо. Тесно, а тепло. И отец еще молодой?
— 53 года: а когда на именинах были гости, то говорили, что ему едва сорок можно на вид дать. Лицом белый и большого роста. И живот, — хотя не очень большой.
— А мамаша?
— Мамаша совсем молодая. Ей только 42.
— Совсем хорошо! То-то и фамилия у вас красивая. Нет красивее на Руси, — т.е. не может быть красивее такой фамилии: тут и «мережки» и «золото». Оттого, что вы старые люди на Руси.
Курсистка улыбнулась. По задумчивому виду я вижу, что ей тоже пора замуж. Уж 19 лет.
Так растет добро на Руси. Или не сказать ли по-церковному: так произрастает и густится пшеница Господня на землях тучных.
Берегите тучность земли. Берегите, берегите. Хольте, вспахивайте, — молите дождичка.
Солнышка молите. И во благовремении полной пригоршней бросайте зерна в землю.
* * *
Что истинно интересно?
Своя судьба.
Своя душа.
Свой характер.
Свои тайны («сокровенное души»),
С кем хотел бы быть?
С Богом.
Еще с кем?
С тем, кого истинно любишь.
Таков за всю жизнь один-два.
Что? нужно?
* * *
После Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России.
Мог быть только энтузиазм к разрушению России.
— Вот и 1 марта, и полупаралич турецкой войны, и «ни одной победы» в Маньчжурии. Вовсе не Алексеев и еще какой-то «гофмейстер» — Абаза — устроили «авантюру на Ялу», а превратили в «авантюру» возможную победу и расширение Земли своей господа «Современника», «Отечеств. Записок» и «Русского Богатства». Победа вообще никакая стала невозможна, пока не явился «международный еврей» Азеф, который вообще стал всею этою гнилью «торговать», продавая «туда», продавая «сюда», — и вообще всякому, кто бы ему дал на винцо и женщин.
* * *
Да, если вы станете, захлебываясь в восторге, цитировать на каждом шагу гнусные типы и прибауточки Щедрина и ругать каждого служащего человека на Руси, в родине, — да и всей ей предрекать провал и проклятие на каждом месте и в каждом часе, то вас тогда назовут «идеалистом- писателем», который пишет «кровью сердца и соком нервов»... И весь-то мотив этого, что «сопричисляющий вас» с залихватской русской фамилией Рог-Рогачевский пишет в журнале еврея Кранихфельда, и «чей хлеб кушает, того и песенку поет».
— Если ты не изменник родине, — то какой же после этого ты русский? И если ты не влюблен в Финляндию, в «черту» и Польшу, — то какой же ты вообще человек?
Что делать в этом бедламе, как не... скрестив руки — смотреть и ждать.
* * *
«Ни я, ни вы, ни Новоселов ц не нужны», — написал NN.
— Это что, дело стоит даже крепче: ей чести не нужно, «правильных документов на торговлю» не нужно.
Лопаты, приставленные к забору, басят глубоким строем:
— Нам нужны только доходы. Остальное уже обеспечено им.
(получив письмо от МЫ)
* * *
Да почему он «скиталец»? Везде принят, все кланяются. Религиознофилософские собрания сочли «за честь», когда он одно из них посетил, придя в середине чтений и обратив всех внимание черною блузою, ремешком и физиономией «под Максима». Почему же он «скиталец», и кто его «изгнал», и откуда он «исключен»? «Качества его произведений» никому (вероятно) не приходили на ум, пишет ли он стихами или прозой, публицистику или «так рассказы» — никто не знает, и только всякому известно, что «есть еще другой Максим, который называется Скитальцем», и тоже с ремешком и в блузе. Да это скорее — граф, «его сиятельство» и уж во всяком случае «превосходительство».
В первый раз проходят какие-то в литературе с фальшивыми физиономиями «под другого», в чужой прическе и совершенно не своим «видом на жительство».
Барин, который называет себя «Ванька с Сенной».
* * *
Фл. бы заговорил другим языком, если бы из его дома вывели за ручку Ан. Мих., со словами: «На все четыре стороны, прощалыга», а Васюка присудили бы с двухлетнего возраста «здорово живешь» в солдаты без срока. Тогда были бы песни другие, и он не приравнивал бы это к бедной кофточке и грубому слову кухарки, с добавкой, однако: «Заочно от меня». То-то «заочно»: ну а что, если бы на глазах? — сказал ли бы он только: «Будьте, Катерина, мягче: мы все — христиане».
И Новоселову с его «мамашей» тоже всего этого не нужно. Но что, если бы его «мамашу» стали бить кнутом на конюшне, как в Петербурге сек с конюхом (при пособии конюха) свою жену гвардеец, — урожденную Варгунину, за которою взял 150000 приданого, но уже во время ее первой беременности сказал ей, что его, как дворянина, компрометируют поклоны на улице и посещения на дому ее купеческой родни и чтобы сама она постаралась, чтобы эти родные «не навязывались» и не «ходили к нам», а затем начал — и сечь (на конюшне). Отец, Варгунин, обратился к властям, но, согласно Фл. и Новоселову, получил «кукиш с маслом» в утешение, т.е. «ни развода, ни отдельного паспорта на жительство», ни вообще — «прав у отца на дочь, раз она обвенчана». И только уплатив еще 75000 «правильно-каноническому, повенчанному» мужу, отец вызволил дочку из «благодатного благословения церкви».
Так была подробно, с именами, рассказана в «Гражданине» князя Мещерского эта петербургская история. Я не прочел, к сожалению; но со слов «Гражданина» рассказывала вслух всем гостям эту историю за обедом Анна Ивановна Суворина. Да что: разве не такую точь-в-точь историю рассказывает в «Семейной хронике» С. Т. Аксаков? И у Аксакова все духовенство прочло это; прочло и ничем не отозвалось.
Так вот вы полюбуйтесь, сперва, и Фл., и Новоселов, на эту Варгунину, да и вы, Иван Павлович, да и Цветков с Андреевым.
А я же до благосклонного ответа скажу:
— Пока это есть, представляется каким-то мазурничеством говорить о «цветочках» Франциска Ассизского и прочих чудесах.
* * *
Чем «молиться» на секретаря духовной консистории (однако же ведь не в ней суть, она «приложися» во временах), — то уж лучше помолиться вотяцкой «Керемети»: все-таки живее, да и фольклор по крайней мере.
Это я говорил (писал) Рачинскому и страшусь, что придется говорить Фл.
Вот где возможен поворот к: «вернемся к египетским богам, потому что они кормили нас и мы не были голодны».
И ведь израиль в пустыне был бы прав, если бы не прилетели перепели. Вот и кое-кто и кое-что (лицо и потом возникшие учреждения) пусть «пришлет перепелов» и «источит из камня воду». Если кое-кто и кое-что бессильнее Моисея, — нельзя удивиться и нельзя будет негодовать, если люди вдруг из-за «перепелов» начнут заворачивать к Моисею, да и к египетским богам.
* * *
Мерзавцы-канонисты подумали бы, что с коровою привычною расстаться нелегко, квартиру удобную передают неохотно: по какому же праву и по какому скаредному мотиву они вообразили, они наклеветали на людей, они закричали в печати и, ранее Гутенберга, кричали в манускриптах, что мужья-человеки все такие же мерзавцы, как они сами (т.е. как канонисты), и сейчас побросают жен и перейдут к «молоденьким и сладеньким», если Рачинский и Фл. вдруг «согласятся на развод». Но они злы, эти мерзавцы, и хочется им засадить «гной в кости» («худая жена — как гной в костях человека», — Соломон в «притчах»). И, пользуясь идеализмом, отвлеченностью и мечтательностью Фл. и Рачинского, они (канонисты) им все «навевают» о человеческом легкомыслии и не- добродетели, соображая про себя: «С гноем-то в кости нам человек все заплатит».
Канонист-профессор (был процесс о наследстве, — недавно) оставил 100000 дочерям. Занимал именно по бракоразводным делам «стол» в высоком духовном учреждении. Автор книг и статеек в «Христианском чтении» и в «Отдыхе христианина». 100000 из «профессорского жалованья» не скопишь.
* * *
...Скука, холод и гранит.
Что это, стихотворение Пушкина?
— Нет, это каноническое право. «Кормчая», Суворов, Красножен, Сильченков, еще кто-то, многие. Как говорится где-то в Библии: «Взойди на башню и посмотри, не идет ли это на помощь осажденным войско?»
— Посланный вернулся и сказал: «О нет, — это идет стадо скота и подымает пыль».
* * *
Вот идет по тротуару проституточка. Подойду к ней и разделим... последнюю папироску. Она одна мне «своя» в мире: такая же бездомная, тоже без отца, без матери, также никому не нужная, также ей никто не нужен. Дам ей папироску, она закурит, я докурю. Потом пойдем к ней. И будет она мне жена на ночь.
Как и мне на час работы нужен каждый хозяин, и я говорю о всяком через час — «провались».
(за корректурой своей статьи о Страхове: место ее о «меланхолии в Европе»)
Подошла Пучок и молча поцеловала папу в щеку; в рубашонке, сейчас в постель (ночь). Нет, я теперь не такой: мне мама дала другое.
— Но ведь не у всех была «наша мама», и другие — именно таковы.
(т.е. «меланхолия в Европе» происходит от КОРНЕВИДНОЙ в Европе бессемейности; от того, что семья там есть случай и удача)
* * *
Моя прекрасная душа! Моя прекрасная душа! Моя прекрасная душа!
«Как ты, пачкунья, смеешь это думать?»
— Моя прекрасная душа. Моя прекрасная душа. Моя прекрасная душа.
«И лукавая? и скрытная? обманная?»
— Моя прекрасная душа! Моя прекрасная душа. Моя прекрасная душа.
«Весь запутанный? Скверный?»
— Моя прекрасная душа. Моя прекрасная душа. Моя прекрасная душа.
(Бреду ночью из редакции. 3-й час ночи. Кругом проститутки)
Собственно, есть одна книга, которую человек обязан внимательно прочитать, — это книга его собственной жизни. И, собственно, есть одна книга, которая для него по-настоящему поучительна, — это книга его личной жизни.
Она одна ему открыта вполне, и — ему одному. Собственно, это и есть то новое, совершенно новое в мире, ни на что чужое не похожее, что? он может прочитать, узнать. Его личная жизнь — единственный новый факт, который он с собою приносит на землю. Он рождается для своей жизни, и его жизнь есть дар Божий земле. Каждого человека Бог дарит земле. В каждом человеке Земля (планета) получает себе подарок. Но «подарок» этот исполнен внутренними письменами. Вот прочесть-то их и уразуметь и составляет обязанность всякого человека. И если он добр к людям, расположен к ним, если «у корыта (мир) мы все щенята», — то без церемоний и ужимок, без стыда и застенчивости, без кокетничанья скромностью он должен сказать «поросятам у корыта»: «Братья мои, вот что? написано в этой книге. Вникните все и читайте меня. Может, кому понадобится. Может, иной утешится через меня в себе. И «третий добрый молодец» позабавится, — без зла, а с добрым смехом. Ибо злым смехом ни над каким человеком нельзя смеяться».
Поэтому «Уедин.», собственно, каждый человек обязан о себе написать. Это есть единственное наследие, какое он оставляет миру и какое миру от него можно получить, и мир вправе его получить. «Все прочее не существенно», — и все прочее, что он мог написать или сказать, лишь частью верно; «верное» там не в его власти, не в его знаниях.
* * *
В белом больничном халате и черных шерстяных перчатках, она изящно пила чай с яблочным вареньем.
Едва открыл дверь — вся в радости.
— Что? же это ты чай в перчатках?
— Я уже с 12 часов одела их. Сама, — и на больную руку сама.
Я и забыл, что больную всегда мы одевали, — я или Надя (горничн.).
Прислуга куда-то разбежалась.
— Можешь надеть на меня платье?
Я в две минуты одел серый английский костюм (сшитый для Нау- гейма).
— Едем.
— Подожди. Сперва к Варваре Андреевне (близ Клиники). Она меня каждый день проведывала, — и ей мой первый выезд.
Отбыли.
— Теперь едем (кататься)?
— Нет. Еще к Скорбящей (на Шпалерной).
— А кататься? Отдыхать?
— Потом уж и кататься.
(21 января 1913 г.)
Купа седых (серых) волос давала впечатление львиной головы, и когда она повернула умеренно-массивную голову, — то (так как она была против статуи Екатерины) я не мог не залюбоваться этим «екатерининским видом» сурового, бронзового, гордого лица. Оно было прекрасно той благородной грубостью, которая иногда нравится более, чем нежность. Перейдя к плечам, я увидел, что они как будто держат царство. Муж — сухой, узкий. Второй ряд кресел, по 10 р., — должно быть, «товарищ министра» или большая коммерция. Но явно — и образование. Сколько лет? 60 или не менее 55. Но никакой дряхлости, изнеможения, рыхлости.
Я дождался, пока еще повернулась: белым скатом лебяжья грудь была открыта до «как можно». Бюст совершенно был наг, увы — неприятным или недогадливым современным декольте, которое скрывает главную прелесть персей — начало их разделения и оставляет видеть только один могучий скат.
- Такое ведь неприличие смотреть внимательно на декольте.
И я никогда не смотрел на него прямо.
Но 60 или 55 лет меня взволновали. Оттого именно, что мне казалось неприлично глядеть прямо, я был поражен удивлением, что она так декольтирована в 55 или 60.
«Однако если она открылась, то ведь, конечно, для того, чтобы видели. И смотреть внимательно на декольте не только не обижает, но скорее обижает, если не смотрят».
В первый раз мелькнуло в голову: «Америка», «эврика».
И я посмотрел прямо, как никогда. И хотя она перевела глаза на меня, продолжал смотреть прямо.
Вдруг каким-то инстинктом я провел языком по губам... По верхней губе... Раз... три... четыре... Теперь она сидела так, что мне были видны только шея и щеки. Странный инстинкт: она, как львица, полуоткрыла рот и, тоже высунув язык, провела по нижней и верхней губе и немного лизнув щеки. Я никогда не видал «в Собрании», и очень пышном, такой манеры — за всю жизнь не видал! — Но она сделала движение языком (высунув!) так, что это не было ни безобразно, ни отвратительно.
Балалайки играли «Осень» Чайковского. Звуки шептали и выли, как осенний ветер. Музыка чудная. Но эта манера неужели не взаимный сомнамбулизм? Так как нельзя поверить, чтобы она читала мои мысли. Она сидела во 2-м ряду, я — в третьем, немножко наискось и сзади. Немного вправо от нее.
Муж сидел прямо. Он сухой и прямой. Он чиновник.
К моей добродетели надо сказать, что в переполненной зале Дворянского собрания я не заметил ни одной женщины. Только эти 55 лет.
(22 января)
* * *
Я — великий методист. Мне нужен метод души, а не ее (ума) убеждения.
И этот метод — нежность. Ко мне придут (если когда-нибудь придут) нежные, плачущие, скорбные, измученные. Замученные. Придут блудливые (слабые)... Только пьяных не нужно...
И я скажу им: я всегда и был такой же слабый, как все вы, и даже слабее вас, и блудливый, и похотливый. Но всегда душа моя плакала об этой своей слабости. Потому что мне хотелось быть верным и крепким, прямым и достойным... Только величественным никогда не хотел быть...
«Давайте устроимте Вечерю Господню... Вечерю чистую — один день из семи без блуда...
И запоем наши песни, песни Слабости Человеческой, песни Скорби Человеческой, песни Недостоинства Человеческого. В которых оплачем все это...
И на этот день Господь будет с нами».
А потом шесть дней опять на земле и с девочками.
* * *
Христианству и нужно всегда жить б бок с язычеством: в деревнях — бедность, нужда, нелечимые болезни, труд. Конечно, там христианство. В городах — Невский, «такие магазины»: христианству некуда и упасть, все занято — суетой, выгодой. Но, мне кажется, об этом не надо скорбеть. Это — натуральное положение планеты. Христианство даже выигрывает от этого, потому что «в вечной борьбе с язычеством» оно тем самым делается вечно in statu nascentis*.
(на концерте Андреева в Дворянском собрании)
* * *
Первый из людей и ангелов я увидел границу его.
А увидеть грани, границы — значит увидеть небожественность.
Первый я увидел его небожественность.
И не сошел с ума.
Как я не сошел с ума?
А может быть, я и сошел с ума.
* * *
Какая-то смесь бала и похорон в душе — вечно во мне.
Творчество — и это, конечно, бал. Но неисполненный долг в отношении людей — ужасные похороны.
Что я им дал? Написал «сочинения»? В «Понимании» я тешил себя. Да и вечно (в писан.) тешил себя.
Накормил ли я кого?
Согрел ли я кого?
В конце концов действительно 10 человек согрел и кормил, — это и есть лучшая моя гордость.
— Я счастлива...
(1-й выезд из клиники. Матовое лицо. Без улыбки. И как «дело» это:— «Я счастлива». Первый раз это слово за три года. 29 января)
* * *
Самый плохой мужчина все-таки лучше, чем «нет мужчины».
И женщины бросаются.
И «самая плохая женщина есть все-таки женщина».
И мужчины — ищут.
Так произошла проституция и «совершенно невозможные браки».
(за Айсед. Дункан)
* * *
Вот две вещи совершенно между собою несходные.
Бог захотел связать их.
Тогда Он в ночи взял нечто от одной вещи и перенес в другую. А от другой нечто взял и перенес в первую.
Пробудившись, каждая почувствовала, что ей чего-то недостает. И встала и возмутилась. И почувствовала себя несчастною. Она почувствовала себя потерпевшею в мире, ненужною миру.
И стала искать «это мое потерянное».
Эти искания и есть тоска любовных грез.
Все перешло в брожение, хождение, странствование.
Все стали искать, тосковать.
— Где мое ? Где мое ?
— Где мой Утраченный? Где мой Потерянный?
И найдя — женщины брали и целовали.
И найдя — мужчины улыбались и целовали.
Так произошли поцелуи, и любовные, и не только любовные. Произошли объятия, произошли вздохи.
Мир зарумянился. Мир стал вздыхать; побледнел.
Мир забеременел.
Мир родил.
* * *
Почему я, маленький, думаю, что Бог стоит около меня?
Но разве Бог стоит непременно около большого?
Большое само на себя надеется, и Бог ему не нужен, и, ненужный, отходит от него.
А маленькому куда деваться без Бога? И Бог — с маленькими. Бог со мною, потому что я особенно мал, слаб, дурен, злокознен: но не хочу всего этого.
* * *
Страхов так и не объяснил, почему же «мы враждуем против рационализма»[49]. Изложив его мысли, «рационально изъясняющие природу» (в статье «Идея рационального естествознания»), я тоже почувствовал в уме и душе что-то неприятное, тяжелое и тоскливое.
Действительно — «враждуем с рационализмом», и именно и особенно разумом. Отчего? Что за загадка?
Умерщвляется всякая поэзия в природе, всякий в ней каприз и прихоть, всякое «отступление от нормы» и гений, «преступление и наказание» (а они в природе есть). Уничтожается картина и добродетель.
Построив так (в уме своем) «рационально природу», — плюнешь и отойдешь. «Ну тебя к черту». «Заприте сад, — никогда не пойду в него». «Спустите с цепи Шарика, — не могу его видеть».
Природа становится глубоко рациональною, но и глубоко отвратительною.
Облетели цветы
И угасли огни...
Природа — не дышит. Это — труп ее, а не она. А кто же захочет долго быть «в мертвецкой» и даже там «закурить папироску».
В «лесу из Страхова» папирки не закуришь.
А закуриваем. Т. е. природа вовсе не «из Страхова» и вовсе не «рациональна».
Вероятно, он свою идею взял «из немцев» и даже только изложил. Или «сколотил» из разных мест их объяснений, из Шеллинга, Окена или откуда-нибудь из маленьких. Эта «немецкая природа» действительно не дышит.
Итак, откуда же «тоска» («тоска от рационализма» — по Страхову)? Да как же не быть тоске перед гробом и как не быть тоске после преступления? Раз мы умерщвляем в рационализме природу, мы, естественно, совершаем над нею преступление, хотя только в уме своем. Но самый этот ум, который тоже жив, возмущается, тоскует, принужденный к этому логическому препарированию живого предмета.
Нет, природа не рациональна. В ней есть рациональное, но это — бок ее, а — не она вся, не брюхо ее. Ньютон утром и вечером пил чай, и в этом был правилен, регулярен и рационален. Но если бы кто-нибудь, войдя сзади ночью в его комнату, указал другому на его согнутую над письменным столом спину и объяснил:
— Вот это — Ньютон, регулярнейший человек Оксфорда: ежедневно утром в 7 часов и вечером в 8 он пьет кофе. Поэтому называется «Ньютон» и считается самым добродетельным и самым мудрым человеком в городе...
...то, выслушав, мы воскликнули бы:
— Идиот. Какое идиотическое объяснение и мудрости и добродетели! Зачем ты взялся за Ньютона, когда ты мог бы объяснить его лакея, а еще лучше — как устроен тот ларь, на котором спит этот лакей![50]
Кто же научил меня крестить подушку на ночь (и креститься самому)?
Мамаша.
А мамашу — церковь. Как же спорить с ней.
(перед сном)
Я и испытываю (перекрести подушку) это простое, непонятное, ясное: что отгоняются дурные мысли, что ко всему миру становлюсь добрее.
* * *
Только человек, помолившийся поутру и помолившийся к ночи, есть человек; до этого — животное. Усовершенствованное, обученное, но животное.
* * *
Церковь есть устроительница душ и устроительница жизней. Церковь домоводственна.
Церковь — зерно цивилизации.
(2 февраля)
Завтра 3-е вливание в вены.
* * *
Все они — сладкие и демократичные.
И безжалостные.
(педагоги нового фасона)
N-ня, опустясь на пол и положа тетрадь на кушетку, сидела в труде. Два часа ночи.
Взял. Посмотрел.
«Теорема. Общие кратные двух чисел суть общие кратные наименьшего кратного (??— В. Р.) двух из них и третьего числа» (!!??— В. Р.).
(Билибин: «Теоретическая арифметика»)
Не понимаю. Вчитываюсь, вдумываюсь, усиленно вдумываюсь, и не могу понять, сообразить, усвоить, что такое тут «требуется доказать» («теорема»), — а не то уже, чтобы понять ход и сущность доказывания этой теоремы. Мне 57 лет, дочке 15; я прошел классическую гимназию и университет, она же в 7-м классе гимназии N-й.
Гимназия с курсом «естествознания», физики и химии, рациональная, — и с дикими насмешками законоучителя N над чудесами Библии и прямо с выражениями перед классом, что «в Библии рассказывается много глупого» и заведомо ложного.
Но что «я», «мы» не понимаем...
— Может быть, Мусин-Пушкин[51] понимает?
Мотает головой.
— Может быть, понимает Кассо?
Тоже мотает головой.
— Но ведь вы все хорошие люди и развитые?
Обе головы утвердительно кивнули.
— Тогда отчего же то, чего не понимают министр и попечитель, должна «непременно» знать бледненькая девочка в 15-16 лет?
* * *
Для безличного человека программа заменяет лицо. Программа вообще издали кажется лицом. Вот почему, по мере того как общество падает, вырождается, как способных людей в нем становится меньше и меньше, — программы пылают, все обряжаются в программы, — и, кажется, живешь не среди людей, а среди программ. На самом же деле и в глубине вещей программа есть просто неприличие.
Ведь программа — «не мое» на «мне». Она есть всегда плагиат и обман «на счет того лица, которое имеет программу».
Можно ли представить себе Кольцова, держащегося «партии демократических реформ»? Гоголь или Пушкин «с программою» — это что-то чудовищное. Напротив, Кутлера и нельзя себе вообразить без программы. Если он «без программы» — он ничего.
Без галстуха, шляпы и вообще голый. Голый и жалкий. Без «программы» он только спит. Но, уже просыпаясь одним глазом, говорит лакею или жене: «Душечка — скорее программу!»
Вот происхождение Набоковых и Родичевых. И вот из кого состоит парламент.
* * *
Пошлость Н. — это что-то историческое.
С кулаками, с бубенцами, с колоколами — требует ото всех, чтобы все здоровались с прислугой непременно за? руку, не спросив, желает ли еще этого прислуга; и устроив у себя, чтобы эта же прислуга моментально спрятывалась за дверь, поставив кушанье заранее на особый стол сзади (т.е. сзади общего обеденного, для сидения гостей, стола). Через это достигается, что гости вовсе не видят прислуги, и «дом хозяйки» как бы «сам себе служит», обходясь «без рабовладельчества». Гости — каждый — берут себе жаркое на тарелки и наливают суп из кастрюли. Таким образом, достигается «братство, равенство и свобода». После обеда гости коллективно тащат доску (тесину) с надписью черною краскою и огромными буквами: кооперация... И я тащил, дабы хозяйке было хорошо.
Теперь читает лекции, чтобы все ели только травы, — как бы до нее не было вегетарианского стола; требует ассоциаций и назначает великому живописцу в пошлой своей пьесе играть роль дворника, в фуражке, с метлою и в грязном «пинжаке». Обращает его дивную кисть — каждый день работы которой есть национальное приобретение России — в средство иллюстрировать свои знаменитые романы, пьесы и дневники, под крикливыми заглавиями — «Почему мы рабы», «Эта» и еще что-то, из ее жизни, не то русской, не то американской. Изгоняет из писем и из многочисленных аншлагов в своем имении «Церера» буквы ђ,, ъ, ь и i... Это что-то такое, чему нет имени или чему имя найдется в каком-нибудь восклицании... Право, ее можно назвать «девица-О-если-бы!!!»...
При этом — полна, здорова, спокойна, уравновешенна. Никакого признака нервов. Все в высшей степени рассудительно и обдуманно.
«Бейте в трам-трам громко!» — «Смело входите на крыльцо от 3-х до 5-ти в среду», и Въезд на столбе ворот... Все это достойно кисти Р. или стихов Кузьмы Пруткова...
И побежденный и влюбленный Голиаф кисти рисует и рисует победившую его амазонку... всегда почему-то со спины... Не может не кинуться в глаза, что лицо ее, выпуклое, большое, отлитое, и через все это как бы «сутуловатое», — имеет отдаленное сходство со спиною. И он ее изображает с этой исключительно содержательной стороны, или — интересной, значительной, осмысленной, «не зачеркнутой». С единственной — которую не зачеркнул Бог. Но здесь nota bene, уже о художнике: что, кажется, в центре его таланта и ума лежит именно «постижение спин человеческих», — спин, поясниц, ног, — а не лица человеческого. И не в этом ли разгадка его странного порабощения.
11/2 года, что я знавал их, они были моим кошмаром. Я дома все думал: «Что такое? Почему? Откуда?» И разгадки не находил и не нахожу.
* * *
Твердость есть отличительное качество Рцы. Прочие замечательные умы, которые мне встречались в жизни, колебались, сомневались, изменялись, росли. Рцы решительно ни в чем не изменился, не вырос, не умалился — и не переменил ни одного мнения. При этом у него были некоторые порочные мнения или, вернее, суеверия, предрассудки, навыки жизни, методы жизни, — напр., ничегонеделанье, — но он, в полном убеждении и о великих качествах этого «ничегонеделанья», при всем ужасном страдании его же самого от него и при страдании от него его горячо любимой семьи, — нисколько о нем и в нем не поколебался за 20 лет, как я его знаю, вижу, видаю. Это можно было бы назвать «деревянностью», «застоем», «кирпичностью», и вообще это — так и есть во всяком; но в Рцы — отнюдь этого нет, и притом — в нем одном. Он ежеминутно, даже в ватере, работает умом, вечно напряжен, «руки и ноги» ума (отнюдь не физики!) в вечном движении. Его молекулярная жизнь так же напряжена, как его anatomica недвижна.
Tu es Petrus[52]... это о нем сказано.
Камень.
И плещут на камень волны со всех сторон, но он недвижен.
И светит солнышко. А он все так же темен и непроницаем для солнца.
Мимо проезжал экипаж. Задел колесом. Разбилось колесо, разбился экипаж, вывалились люди и кричат от боли.
А камень все молчит.
— О чем ты думаешь, камень?
— Я думаю о том, что было с основания мира и что будет к концу мира. Ибо я положен здесь от основания мира. И я пролежу здесь до конца мира.
— Ты слушаешь музыку Россини?
— Да, и музыку Россини (Рцы ее любил).
— Ты любишь покушать?
— Да, и люблю покушать.
— Фу... оборотень, леший, лешее начало мира. В тебе Бога нет. Совести нет. Стыда нет.
— Бог есть во всем.
Так лежит он, темный, в темном углу мира. Кровать. Стол. Образ. И «Новое Время» (горой старые №№).
— Что вы в Новом-то Времени читаете?
— Последние сплетни.
— А образ?
— Это древние молитвы.
— И вы их сочетаете?
— Непременно. Последнюю сплетню так же необходимо знать, как необходимо знать самую древнюю молитву.
— И башмачок барышни?
— Да... Когда, оглянувшись, она поправляет подвязки и из-под приподнявшейся верхней юбки видны белые фестончики нижней юбки[53].
— А потом «Господи помилуй»?!
— Отчего «потом»? В то же время.
* * *
Вечное — в мгновеньях. Вечное именно — не века, не времена, не общее, а «сейчас».
Их и записывай, — как самое важное, что вообще увидел в жизни.
Почему это важно, как «студента арестовали» и «что он думал, когда его вели в полицию». Таких павлиньих перьев — сколько угодно. Но Пучку одному пришло на ум надписывать «поспешно» на письмах, идущих к знаменитой «Гузарчик». И это, — потому что «единственно», — достойно книги и печати. Это — прекрасная жизнь, во всем ее божественном величии. А то — сор. И я сор — пропускаю, а величие записываю.
(Как произошло «Уед.»)
Вся натура моя — мокрая. Сухого — ничего.
Похож на воду синюю и грязную в корыте, в котором прачка стирала белье. Вот и во мне Бог «стирал белье» с целого мира. И очень рад. Много я узнал о мире из этой стирки и полюбил много в мире, «принюхавшись к старым панталонам» всех вещей.
* * *
Почему это важно, что «я думаю о Чернышевском»? Сегодня думаю — это п. ч. во мне мелькнула такая-то сторона его деятельности, лица и слога[54]*. Завтра мелькнет совсем другая сторона его же, и я напишу другое. И ни одно, ни другое не имеет иного значения, как «минуты моей жизни», и ровно нисколько не важно для самого Чернышевского и нисколько его не определяет. Ибо все мы
Се — раб, се — червь.
Но как тогда Вера радовалась найденному под подушкой пуделю (игрушка автоматическая), то вот это вообще — было и — не пройдет, как минута ее восторга. Что же важнее, ее восторг реальный или то, как А. В. Тыркова начинает свою повесть рассказом об обыске у студента, — и потом, конечно, «повели» и «что он думал».
Мысли наши, как трава, вырастают и умирают. Но радости и печали суть какие-то отлагания в Склад Вечности.
Эти отлагания я и записываю в «Уед.».
Все прожитое — вечно. А продуманное прошло.
* * *
Наша молодежь отчасти глупа, отчасти падшая. И с ней совершенно нечего считаться. Бриллиантики, в нее закатившиеся (или, вернее, в ней сущие), это сами хорошо понимают, тайно страдают, тайно находятся в оппозиции товариществу, и также втайне думают то же самое (т.е. «падшая»).
Молодежь — в руках Изгоевых. Ну и пусть они носят ее на руках, а она носит их на руках. Эти муравьи, таскающие пустые соломинки, нисколько не интересны.
* * *
В самом деле, писатель не должен смотреть на то?, что написал много страниц; даже не должен утешаться тем, что произвел своими писаниями или своею личностью много волнения в печатном же мире, — и, наконец, даже в самой жизни, в политике или культуре. А — «что в конце концов из этого вышло» или «что в конце концов он сотворил и оставил». Это совсем иное, нежели «хорошо написанные страницы» и даже «очень хорошо написанные» и «очень много». До конца жизни писатель этим вопросом не задается. «Шуми, ветер, неси — лусты: а ты, писатель, как Древо же Жизни, роди новые и новые листы». Это упоительное
ставление молодости сменяется другим: «А где добродетель?», т. е. в чем итог написанного? Иногда его нет после всего шума. Вот что хотел Страхов сказать мне надписью на портрете подаренном («боюсь, что при всей талантливости из вас ничего не выйдет»), И я не умею об этой «добродетели» сказать ни «да», ни «нет». Скажу только доброму учителю в могилу: «Старался, Ник. Ник., — и паче всего старался за идеализм в философии и за доблестную в России веру».
(в вечер отправки портрета Страхова в фототипию Проку дина - Горского)
* * *
Пустынная земля есть голодная земля. И земледелец, насаждая сады, засевая поле, — насыщает ее голод.
За это, что он ее насыщает, земля выкидывает ему «сам 24» колос.
Вот Деметра.
* * *
И Деметра улыбалась,
Баубасто с ней шутила.
Несколько лет уже, с тех пор как добрый Туренский (чиновник контроля, — из духовных) подарил мне III том архим. Хрисанфа — «Религии древнего мира», я заметил следующее поразительное там сообщение:
«Когда Деметра, сетовавшая о похищении дочери своей Персефо- ны Плутоном, пришла, разыскивая ее, в Элевзис, то Баубо, жившая здесь вместе с Триптолемом и Евмолпом, угощая богиню (подчеркиваю далее я), поднесла ей отвар из полбы, ???????; но богиня, удрученная горем, не хотела пить его. Тогда огорченная Баубо (слушайте! слушайте! внимайте, внимайте!) ???????????? ?? ?????? ??? ??????????? ?? ??? (т. е. «обнажила свои стыдливые части и показала на них богине»). Богиня после этого повеселела и приняла питье (Климент Александрийский в «Admonit. ad gentes»[55]). Арновий рассказывает это иначе, нежели Клим. Александрийский; он говорит, что Baubo partem illam corporis, per quam secus foemineum subolem solet prodere, facit in speciem laevigari nondum duri atque striculi pusionis, redit ad Deam tristen et retegit se ipsam»[56] (Aglaaph., t. II, 819, 820; Хрисанф, т. 111, стр. 550-551, примечание).
Перед этим - несколько выше — у архим. Хрисанфа:
«В Элевзинских и Дионисовых мистериях, — говорит с негодованием блажен. Феодорит, — ??? ??? ???????? ?????? ????? ?????????????? ??? ??? ????? (?? ?’??????) ??? ?????????? ???? ???????? ????? ’??????????»[57].
Но ведь это, — в рассказах Клим. Ал. и Арновия, — modus vivendi inter se virginum aeternarum sive virginum utriusque sexus?!![58] Через миф и «якобы шутки» Баубасто, как и в «таинствах Диониса», греки выразили admirationem, adorationem et divinationem [59] (богиня Деметра) этой, как мы именуем, «аномалии» пола...
Мы же через наименование «аномалией», т. е. «странностью», «неожиданностью», говорим: «Не по-ни-ма-ем»... Чтб нам «не понятно» — они были вправе истолковывать. Мы же с «не понимаем» не имеем даже права возразить.
Возвращаясь к «шуткам Баубо», мы должны отметить, что «улыбнувшаяся» Деметра «стала пить» вовсе не «отвар полбы», и последний играет роль «для отвода глаз» «непосвященным», — тем именно, которым не находили возможным что-либо «рассказывать о содержании таинств»!.. Им и говорили: «Да она пила просто полбу!», «отвар из ячменя!» А если бы он спросил, любопытствуя, для чего Баубо вышла к богине в таком странном виде и совершила неприличный жест, — то, посмотрев в глаза спрашивающему, «посвященный» ответил бы: «Баубо просто шутила». — «Шутила? зачем?» - «Да потому, что была богиня печальна». Таким образом, «посвященный» отвязался бы от спрашивающего. Но замечательно, что «улыбнулась» Деметра и утешилась от неутешного горя по утраченной дочери — не при виде полбы, а — взглянув на странное одеяние или раздеяние Баубо... Неужели нужно еще что-нибудь говорить, чтобы разъяснить вдумчивому «ученику», что? именно утешившаяся богиня начала «пить» и каковы настоящие отношения Баубо и Деметры? Миф определенно говорит, учит, открывает, что «пьющие эту влагу жизни приобщаются бессмертия и становятся небожителями». Мысль мифа идет далее и учит о происхождении божественного и богов на земле: быть может, Баубо и Деметра были обе простыми и равночастными женщинами, - но равенство и сходство между ними нарушилось, когда Баубо не захотела пить и ничего у гостьи не спрашивала, — а тоскующая гостья захотела пить и отказом от фигуральной «полбы» показала, что она хочет другого питья. Баубо была слишком эллинка и жила в эллинские времена, чтобы не понять, чего гостья хочет. Она вышла в другую комнату, приспособилась и, вернувшись к гостье, недвусмысленным жестом ей выразила, что «согласна» и «готова».
— Гостья улыбнулась и начала пить...
В тот же момент, как бы отделясь от земли... она оставила Баубо внизу, а сама поднялась в сонм олимпийских небожителей, около Зевса, Хроноса, Урана, Геры, Гелиоса, Аполлона, получив имя поклоняемой «Деметры».
Таким - образ, миф... миф и «таинства» греческие... учили и открывали избранным и немногим, что то?, около чего мы девятнадцать веков ставим «не знаю», — существует и никакими гонениями не могло быть истреблено, ибо оно протягивает нить связи между землею и небом... И что происхождение «существа человека» не предполагаемо — божественно, а фактически — небесно и божественно, а обнаруживается это в неистребимом инстинкте людей, хотя бы очень немногих, повторять неодолимо «ни к чему не нужное», «ни из чего не истекающее», вполне «анормальное», если не признать суть небесную в сем: и тогда вот это adoratio et divinatio становится понятно, нормально и естественно.
§ 1. Но это — есть.
§ 2. Стало быть, — суть небесная.
Арх. Хрисанф ни одним словом не сопровождает сообщения Климента и Арновия. Но замечательно, что Катков в «Очерках греческой философии» тоже говорит «о шутках Баубо»: но и принимает их за «шутки», «шутливость», за «игру» с богинею, не догадываясь, что под видом и зрелищем шутящей Баубо греки излагали таинства. Нужно бы посмотреть у С. Н. Трубецкого в «Метафизике в древней Греции», да лень. М. б., мои былые друзья справятся.
* * *
Египтянки, провожая в Серапеум нового Аписа, заглядывали в глаза юношам и напевали из Толстого —
Узнаем коней ретивых
По таким-то их таврам.
Юношей влюбленных
Узнаем по их глазам.
Тут встретил их пьяный Камбиз:
— Из Толстого?! Запрещено! Святейшим Синодом!
И пронзил Аписа.
В Мюнхене я видел останки мумии Аписов. Увы, мертвые они были отвратительны. Чудовищные бока и страшенные рога. Умерший даже архиерей не стоит живого дьячка. И вот, когда Апис пал, о нем запели:
— Умер!.. Умер, Возлюбленный!..» — «Женщины рвали на себе одежды и посыпали головы землею» (истории религий).
Так и египтянки, вспоминая длиннокудрого Владимира Соловьева, при выходке пьяного Камбиза, — процитировали из него:
Ныне так же, как и древле,
Адониса погребаем...
Мрачный стон стоял в пустыне,
Жены скорбные рыдали.
Дьякон подтягивает:
— И ныне и присно и во веки веков.
* * *
Что? я так упираюсь «†»? Разве я любил жизнь?
Ужасно хорошо утро. Ужасно хорош вечер. Ужасно хорош «встречный человек при дороге».
И мои три любви.
(на Забалканском, дожидаясь трамвая; собираемся в Сахар- ну) (яркое солнечное утро)
* * *
Пьяный сапожник да пьяный поп — вся Русь.
Трезв только чиновник, да и то по принуждению. От трезвости он невероятно скучает, злится на обращающихся к нему и ничего не делает.
(на полученном письме со стихотворением; любящее) (в трамвае на Забалканск)
* * *
...да ведь и оканчивается соском, как в обыкновенном детском «рожке» («выкормили ребенка на рожке»). Даже снизу углубленьице есть — для положения языка: чего нет в детской соске.
Приспособленность, соответствие, сгармонизованность — бо?льшая, чем в необходимейшем питании детей. Для чего?
5000 лет смотрели и не видели. Розанов увидел. Первый.
Какое изумительное открытие Небесной Гармонии.
(на пути в Сахар ну)
* * *
Никогда не упрекайте любовь.
Родители: увидите ли вы любовь детей, не говорите им, что еще «не пришла пора любить». Они любят и, значит, любят, и — значит, пришла их «пора». Та другая, чем была у вас, «пора», и она вам неизвестна, ибо вы другого поколения, и другой души, и других звезд (гороскоп).
И вы, дети, когда уже бородаты и кормите своих детей, не смейте делать изумленных глаз, увидев, что отец или мать начали опять зарумяниваться. Не отнимайте радости у старости. Ибо Саре было 90 лет, когда она услышала: «У нее родится сын». И засмеялась. Но Бог услышал, как она засмеялась за дверью, и сказал мужу ее, столетнему (Аврааму): «Чего она смеется: хоть 90 лет, жена твоя родит от тебя младенца, и произойдет от нее множество народа».
Ей уже не хотелось: но теперь она захотела, видя и узнав от мужа, что захотелось Богу.
Ибо Он — Великий Садовод. И не оставляет пустою ни одну кочку земли. И поливает бесплодное, и удабривает каменистое, и всему велит производить семя.
Верьте, люди, в Великого Садовода.
И, страшась отмщения Его, ибо Он мститель за поруганную любовь, никогда не улыбайтесь о ней.
Услышите ли о ней, увидите ли — благословите и останьтесь серьезны.
Что бы и когда ни услышали — не улыбайтесь.
Ибо улыбнуться о ней — значит лишить любовь надежд. Между тем любовь есть уже надежда, а надежда есть уже любовь к тому, на что надеется.
И не отнимайте крыл у любви: она всегда летит. Она всегда ангел, и у всякого.
(10 мая; услышав рассказ о Джорж Элиот и Т.; дай Бог обоим счастья)
* * *
Я отрастил у христианства соски...
Они были маленькие, детские, неразвитые. «Ничего».
Ласкал их, ласкал; нежил словами. Касался рукой. И они поднялись. Отяжелели, налились молоком.
Вот и все.
(моя роль в истории) (1 мая; жду возле Технологического трамвая) (сборы)
* * *
«У нее голубые глаза», — сказал древнейший завет о любви, и насадил для нее рай сладости.
— Нет, глаза у нее черные, — сказал второй завет о любви. И указал ей могилу.
С тех пор любят украдкой, и тогда счастливо. А если открыто, то «все уже сглазили».
(8 мая, вагон; едем в Сахарну)
* * *
Целомудренные обоняния...
И целомудренные вкушения...
Те же в лесу, что здесь.
И если в лесу невинны, почему виновны здесь?
(вагон; близ «Барановичи»; 9мая)