XIV

Продолжим очерк жизни благочестивого еврея. Пропускаем разные житейские злоключения его, то трогательные, то смешные. К числу первых относится, что он, вечно неуклюжий и наивный, принял на себя вину контрабандистов и был посажен в тюрьму, где сгнил бы, если бы жена его не явилась лично к королю в Берлин ходатайствовать за мужа. К числу смешных и самых неприятных по последствиям эпизодов относится то, что он набросился с упреками за недостаточную ревность об обряде на двух молодых служащих евреев в конторе коммерсанта, у которого служил, — за что лишился места, и отсюда начались его бедствия.

«С того дня отец мой точно переродился сызнова: он сразу получил полное отвращение ко всему мирскому, удалился от людей, сходясь с ними только в синагоге во время обшей молитвы, отстранился совсем от семейства, оставив заботу содержать жену и детей городским благотворителям; сам же весь предался божественному созерцанию, беспрерывно занимаясь чтением кабалистических и других душеспасительных, нравоучительных книг. С семейством, женою и детьми, он сходился только во время субботних и других праздничных трапез, где необходимость заставляет семейно исполнять священные религиозные обряды».

Остановимся на минуту. Семейно мы — ничего религиозного не совершаем! Идем ли в церковь, идем как «Мария», «Иван», дети «Петр» и «Алексей», т.е. кучкой, но не членами организма, не действующими лицами священной оперы. Каждый читает ту же молитву, как другой, и мы за богослужением — плечом к плечу, все равные, т.е. все — единицы, а не части совокупной единицы — семейства. Дома мы — семья; но сейчас же разъединяемся, расчленяемся, округляемся каждый в особую единицу, входя в храм. Нужно, чтобы дом стал церковью, и это есть в юдаизме: тогда в некоторые моменты жизнь семьи, быт семьи разлагается в члены, голоса оперы, ее хоры и соло. Немножко, но так.

«Опишу теперь отшельническую жизнь моего отца, т.е. как он проводил дни и ночи постоянно в благочестивых размышлениях, беседуя с Богом. Не думайте, однако, добрые люди, что отец мой на самом деле удалился куда-нибудь подальше от людей, — как это делается у нас, у христиан, что желающий спастись и отречься от мира прежде всего удаляется либо в какой-нибудь монастырь, либо же вовсе в такое пустынное место, где человеческая нога редко ступает, — нет... Он, благочестивый отец мой, как раньше жил дома, так и теперь жил во славу Божию, — с тою только разницею, что раньше он зарабатывал свой хлеб мирским, суетным трудом, а теперь... Что «теперь»? — «Теперь» — вот расскажу, увидите.

В будние дни, считая с первого дня недели (воскресенье) до пятницы включительно отец мой вел себя так: ровно в полночь он вставал с постели, не зажигая ночника, впотьмах, умывался, прочитывал краткую благодарственную молитву Мойде-аны, выходил на двор, оттуда возвращался, опять умывал руки и, обтирая их полотенцем, прочитывал другую благодарственную молитву, известную под названием ашер-иуцер»...

Заметим, что слово ашер, по крайней мере, близко к ашера — каково еврейское наименование финикийской Астарты, женского божества, между которой и еврейской «Царицею Субботой» едва ли можно провести серьезную разницу[24]. «В честь Субботы»... — «в честь Ашеры»... Ашерали, Суббота ли — деятельная участница в произведении человека, невидимая зиждительница тканей и чудес его тела. Это она водит «младенческую душу» в утробе — по Эдемским садам, и говорить сказки, при рождении забываемые. Во всяком случае, чудо тела — ее чудо; и вот почему ашер-иуцер читается при всяком отправлении тела. Автор подстрочно и замечает к названию молитвы: «Это — обязательная благодарственная молитва после каждого процесса естественных надобностей. В ней. молитве этой, высказывается благодарность Богу за то, что Он чрезвычайно премудро устроил человеческую внутренность, и, между прочим, даже — сплетение кишечных каналов». И затем, от себя добавляет размышление: «Нам, христианам, кажется это совершенно неуместным. Творческую премудрость Божию мы, конечно, видим во всем и должны восхвалять Его за это. Но чтобы исключительно указать на человеческое творение — в этом, кажется, нет смысла. Разве организм мухи или таракана не достойны удивления по устройству их?»

Вот пан-теизм, антропо-морфизм и, с другой стороны логический теизм в близком сопоставлении! «И муха прекрасна, как человек, — догадывается он, — и в ней мудрость Божия, да и прямо — дыхание Божества»: это тезис пантеиста, против которого что я скажу? Ничего, кроме того, что за себя — муха и хвалит Господа самым бытием своим, а я за себя - молитвою ашер-иуцер. Но право ли рассуждение, что раз «муха совершенна как и я, то смешно мне молиться и за себя, потому что ведь не молиться же за нее»! Оно едва не есть самое поверхностное и наиболее удаленное от Бога. Во всяком случае, глубочайший физиологизм иудейского теизма — очевиден отсюда. Все это — глубоко знаменательно, глубокие просветы бросает на связи религиозные... «Во внутренностях моих читаю Бога и сам я — неумолчная Псалтирь!..».

«Прочитав ашер-иуцер, он, затем, обсыпал голову пеплом, садился, босой, на пол в передний угол комнаты и начинал монотонно читать нараспев полунощную Хацo?с. Сперва читал он отрывки из Псалтиря и Плача Иеремии, где упоминается о двукратном разорении Иерусалимского храма и изгнании народа Израиля в рабство к гоям и сильно плакал, но, однако, до того тихо, что домашние спокойно спали, ничего не слыхав.

Проплакав, читая впотьмах, однако, с полчаса времени, он вдруг переменял грустный, плаксивый тон на веселый. Это им читались уже те места из пророков, где предсказывается об избавлении сынов Иаковлевых от рабства и восстановлении их царства. При этом отец то и дело с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком, — вероятно, гоям.

Чтение Хацo?с длилось, обыкновенно, часа полтора; во все время отец то безутешно рыдал, то в экстазе радости тихонько радостно пел и вместе с тем, как я уже раз сказал, страшно грозил кому-то кулаком»...

Все это в высшей степени замечательно. Печаль и восторг — это самая суть молитвы еврейской. У нас вовсе не так: это - чтение, в ровном голосе, на протяжении всей молитвы и даже всех молитв. «Богородице»... читается, как «Отче наш»... — без перемены темпа. Наконец, пение молитв у нас бывает умилительное или трогательное, но, напр., чтобы оно перешло в угрозу или восторг, или, наконец, в прямой плач — этого просто нельзя представить себе! Таким образом, психология нашей молитвы совершенно другая, чем еврейская, и мы не Тому и не так молимся, как они. «Боги разные»... Но еще о «плаче» и «восторге»: они вообще образуют суть библейского теизма, и у Моисея этот словесный очерк: «с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком», — мы читаем, как равно и это читаем же: «в экстазе радости тихонько пел». — Перемены темпа и само лицо переменяющееся — то же сейчас, как и при Иисусе Навине. Заметим, что он — не ритуально плачет, не «по требе», не потому, что требует текст читаемый: из рассказа видно, что он сам так молится, что это его собственные смены души. Но теперь, ища аналогий — перекидываемся вообще в семитическую древность, — и находим там везде плач и восторг как два приема молитвы. Их компактно обобщил поэт-философ наших дней в известном стихотворении:

Друг мой! Прежде, как и ныне,

Адониса отпевали.

Стон и вопль стоял в пустыне,

Жены скорбные рыдали.

Друг мой! Прежде, как и ныне,

Адонис вставал из гроба:

Не страшна его святыне

Вражьих сил слепая злоба.

Друг мой! Ныне, как бывало,

Мы любовь свою отпели,

А вдали зарею алой

Вновь лучи ее зардели.

(Вл. Соловьёв)

Конечно — это только стишок, но вместе — это мимолетное и без справок припоминание того действительного исторического факта, что по всему азиатскому и африканскому побережью Средиземного моря действительно молитва состояла из темпов рыдания и ликования. Это как бы поднятие и опадание человеческого пульса к небу. Да вот, напр.: «Многие обычаи египтян заслуживают упоминания; есть у них, между прочим, одна песня — Лин, та самая, которую поют в Финикии, на Кипре и в других местах, причем у каждого народа она имеет особое название; с нею совершенно сходна и та песня, которую под именем Лина поют эллины. Многое в Египте возбуждало во мне удивление, в том числе и песня Лина: именно, откуда египтяне позаимствовали имя Лина? Они, очевидно, искони поют эту песню. Лин по-египетски называется Мане- рос (NB: одно из провинциальных имен Озириса-Адониса). Египтяне мне рассказывали, что он был единственный сын первого египетского царя, что после безвременной смерти он был почтен жалобными излияниями в песне; это-де и была у них первая и единственная мелодия» (Геродот, II кн., гл. 79). И еще: «Празднество в Бузирисе совершается так: после жертвоприношения все мужчины и женщины в числе многих десятков тысяч сокрушаются в слезах; по ком они сокрушаются — грешно было бы здесь сказать. Все те карийцы, которые живут в Египте, делают еще больше этого: ножами разрезают себе кожу на лице, из чего видно, что они не египтяне, а пришельцы» (Ibid., гл. 61). Имя потом забылось в истории, а темп взывания остался; как бы — «нет Пушкина», a ere «ямб — живет». Во всяком случае, здесь молитва — не повествование, не изложение нужд, не вообще умеренно ровная речь перед Богом. Но вернемся к нашему еврею.

«Но вот, Хацo?с кончен. Отец, кряхтя, расправляя члены и разгибая спину, поднимается с полу, ладонью руки отряхивает пепел с головы, высекает огонь и зажигает сальную свечку, подходит к шкафу с книгами и достает оттуда несколько книг духовного содержания, в том числе Псалтирь, садится с ними за стол и принимается читать вполголоса, чтобы не тревожить сон домашних; прочитав по несколько страниц каждой книги и несколько глав Псалтыря, он принимался уже за великую, таинственную, кабалистическую книгу, именуемую Зоар, которую читал с особым вниманием, напрягая весь ум свой, стараясь проникнуть в глубину таинственности каждого слова ее»...

Остановимся. Уже из одного того, что имя Божие евреи знали, но никогда его не произносили, можно догадываться, что, конечно, значительнейшая часть веры евреев, именно ближайшая к умалчиваемому Богу — знаема ими была, но не высказывалась, а передавалась шопотом и тайно друг другу. Так видно по всему складу юдаизма, складу в нем тайны и страха. «Мы владеем, но чем владеем — никогда не скажем». Более чем вероятно, что с веками в устных передачах началась путаница, явные ошибки, подобные опискам переписчиков до Никона - и тогда явилось поспешное желание записать, однако записать так, чтобы никем, кроме своих, прочитано быть не могло. Отсюда безграмотная грамота, тайнопись — и вот Кабала; вот разные Зоар. В них что-то есть истинное, и даже это истинное есть главнейшее; но было бы безумием преднамеренные в них кляксы евреев пытаться перевести на обычный нам смысл. По всему вероятию, книги эти похожи на неотчетливую или совсем перевранную телеграмму: слова - бестолковые; но кто знает обстоятельства дела, все же из них разберет нужное. Попытаемся это сделать и мы. Вот автор наш, еврей-христианин, делает подстрочное примечание к слову Зоар, важности которого сам не отгадывает:

«Это - весьма почитаемая книга, сочинение известного талмудиста Рабайнаго-Шимона-бен-Иохая. Книга эта написана на языке не совсем понятном, именно: на халдейском, и довольно загадочна по содержанию, так, что с точки зрения здравого смысла выходит, что книгу эту сочинял не еврей, а христианин, или если еврей, то из тех, что уверовали во Христа как в Сына Божия. Вся книга наполнена трактованием о страстной, неизменной любви Бога к Шехине (евр. начерт. имени в рукописи), о любовном соединении Бога с нею, Шехиною, и происхождении, от этого соединения, смотря по обстоятельствам, либо Бар анфин (увеличенное лицо), либо Зайар анфин (уменьшенное лицо). Ясно, как день, что автор этой книги признавал тройственность лица Бога и под словом Шехина подразумевает Святого Духа. Блаженные же евреи, точно одурманенные, с невыразимым наслаждением читают известные тексты этой прямо противоречащей ихнему убеждению книги, не желая вникнуть в смысл прочитываемого. Так, напр., при встрече царицы Субботы в пятницу вечером читаются два следующих текста: «Кечавно деинын Мисиахдаен лейло и Розо даедох; смысл обоих текстов сводится к тому, что Бог соединяется любовью с возлюбленным Им существом, и т. д. Что же, на самом деле, читают они, добрые евреи-то, и, главное, так восхищаются? Непонятно, право».