ВОДОЛАЗ ЭПРОНАа
ВОДОЛАЗ ЭПРОНАа
К 300–ЛЕТИЮ РОССИЙСКОГО ФЛОТА
Памяти отца, Семена Петровича Ротова
Середина сентября 1941 года выдалась погожей на Черноморье. В Новороссийске пригревало солнышко по-летнему. Я остро запомнил эту ласковую осень сорок первого. По изматывающим бомбежкам. В один из этих прекрасных дней черной годины я — тогда десятилетний мальчишка — поторапливался с портфельчиком из школы домой: успеть до налета. Мы жили на окраине города у горы Черепашки. Довольно далеко от школы, и я каждый раз боялся быть застигнутым бомбежкой в пути.
Уже перешел мостик через ручей на дне балки — это примерно полдороги — из балки выбрался на шоссейную дорогу… Оставалось каких?нибудь полкилометра. Я то и дело подбегаю и с опаской поглядываю на Черепашку. На ней зенитная батарея. У нас у всех уже выработалась привычка сторожить начало налета цо движению зениток на Черепашке: как только задвигались стволы орудий и нацелились в небо — значит фашист на подлете. Беги домой, прячься в бомбоубежище.
Только я подумал об этом, как зенитки поднялись. Поводили туда — сюда стволами и… шарахнули с оглушительным треском. Я припустил: может успею?таки домой! Бегу и поглядываю в небо. А там завис, кажется, недвижно, серебристый крестик самолета. Вокруг него уже с глухим пуканьем возникают облачка разрывов, похожие на коробочки хлопчатника. А через время слышится характерное шуршание летящих на землю осколков от зенитных снарядов. На пыльной дороге впереди меня «вспыхивают» от них султанчики пыли. Это опасно! И я падаю под ближайший забор, как учили в школе. Из?под забора тоскливо поглядываю в сторону дома. Метров триста еще. Всею триста! А кажется непреодолимо далеко. И тут слышу мощный взрыв. И еще несколько глухих взрывов. Ну, думаю, посыпались бомбы. Земля подо мной крупно вздрагивает. Неведомая сила сорвала меня с места и кинула вперед. Лавируя между пыльными султанчиками, кинулся во всю прыть. Не помню, как влетел в калитку и сиганул в бомбоубежище.
На следующий день по городу поползли слухи, что давеча сбили немецкий самолет. Якобы он упал в горах с грузом бомб и взорвался… От экипажа нашли только несколько лоскутов одежды и кусочек пальца с крашеным ногтем. (То ли летчиком была женщина, то ли летчик прилетел с любовницей).
Так мне запомнился тот «налет». А вот что произошло на самом деле. Пишет тогдашний командующий Новороссийской военно — морской базой, вице — адмирал Георгий Никитович Холостяков: «Условились, что разоружение второй мины они начнут в 16 часов…» «В шестнадцать с минутами поступил доклад о том, что Богачек и Лишневский приступили к работе. Малов находится неподалеку в окопчике на связи. Немного погодя дежурный доложил: над городом немецкий самолет — разведчик. Я вышел на балкон. Самолет трудно было различить невооруженным глазом. Кое — где постреливали зенитки, хотя это было бесполезно — на такой высоте цель не достать.
И вдруг справа, там, где Суджукская коса, беззвучно — звук долетел потом — взметнулся столб дыма. Черный, со светлой грибовидной шапкой…» «В том, что взорвалась разоружаемая мина, не было никаких сомнений. Пока мчались к Суджукской косе, я передумал всякое. Приготовился к худшему — не застану никого из минеров в живых. И страшно обрадовался, увидев капитан — лейтенанта Малова. Он лежал на снине около телефонного окопчика, прикрыв рукой глаза. На изорванном комбинезоне виднелась кровь…»
Подбежав, я отвел его руку от лица, и Малов зашевелился, начал осторожно себя ощупывать. Раненый и оглушенный, выброшенный взрывной волной из окопчика, он, должно быть, не мог поверить, что уцелел.
— А где Богачек и Лишневский?..
Вопрос был бессмысленным, но я ожидал чего угодно, только не того, что люди исчезнут бесследно. Два челове
ка словно испарились вместе с миной. Осталась лишь большая воронка в песке. Когда по Суджукской косе прошел затем, обследуя каждый квадратный метр ее поверхности караульный взвод, удалось обнаружить лишь два обрывка ткани с приставшим к ним лоскутком кожи… Ничего больше не нашли».
Эти строчки из книги Г. Н. Холостякова «Вечный огонь» я прочитал пятьдесят четыре года спустя. И все ожило в памяти. И оказалось, что к этим событиям был причастен напрямую мой отец. Водолаз Новороссийского ЭПРОНа {ЭПРОН — экспедиция подводных работ особого назначения} Ротов Семен Петрович.
Уже в первые дни войны немцы обладали страшным оружием на море — минами магнитного и замедленного действия. Сначала они испробовали их в Севастополе, а после и в Новороссийске. Надо было парализовать работу важнейшего, после Севастополя, стратегического порта.
Ночами под прикрытием обычных бомбардировщиков, специальные самолеты сбрасывали в бухту мины. Наше командование приняло контрмеры: организовали сеть специальных постов, каждый из которых был оснащен самодельным пеленгатором, ориентированным по компасу. По тревоге пеленгаторы с разных точек местности следили за поверхностью бухты. Пересечение пеленгов указывало на точку приводнения мины.
Именно таким способом были запеленгованы две мины в ночь с 12–го на 13–е сентября на акватории порта между Импортным пирсом и Восточным молом.
«И как только выяснилось место постановки мин, — пишет Г. Н. Холостяков, — старший лейтенант Богачек загорелся стремлением их разоружить».
Но прежде надо их поднять со дна моря.
«Мы вместе, — пишет далее Холостяков, — отправились в базовую команду водолазов. Приказав водолазам построиться, я объяснил задачу: надо найти на дне мину и надежно обвязать ее пеньковым тросом. Дальнейшее водолаза не касалось. Предупредив, что устройство мины неизвестно и возможны любые неожиданности, дал минуту подумать и скомандовал:
— Добровольцы, шаг вперед!
Шагнули все. Тогда я сказал:
— Комсомольцы, шаг вперед!
И опять шагнули все. И те, кто явно уже некомсомольского возраста.
— Все комсомольцы? — удивился я.
— Я не комсомолец, — смущенно ответил один, — но у меня опыт…»
Это было 13 сентября.
А перед этим, вечером 12–го, отец пришел со службы поздно. Уставший и даже, вроде, осунувшийся. Обычно молчаливый и недоступный, в этот вечер он был мягок и задумчив. Ел без аппетита. После ужина собрался было выйти на крылечко покурить, и тут случилась воздушная тревога. Противно взвыли сирены, к ним тотчас присоединились разноголосые фабричные, заводские и паровозные гудки. Эта жуткая какофония звуков до сих пор сидит внутри меня этаким ядовитым нерастворившимся комом. Мы — бабушка Катя, мама, старшая сестра Валя с братишкой на руках поспешили в бомбоубежище. По небу уже суетливо шарили лучи прожекторов, зенитки взахлеб палили, оглушая треском, озаряя ночь короткими заполошными вспышками. Из?за гор наплывал рев воздушной армады, невидимой в ночном небе. Лучи прожекторов, хаотично скользя по небу, высвечивали для зенитчиков цели. Мы, подгоняемые нарастающим визгом летящих уже бомб, горохом сыпались в зев бомбоубежища.
Немцы давно уже «охотились» на зенитную батарею на Черепашке — она первая встречала их огнем. Но прицельно пробомбить ее им не удавалось — уж больно «кусачая» была эта батарея. Кстати, на ней была женская обслуга. Одни девушки! Они так быстро изготавливались к стрельбе, что немецкие летчики не успевали зайти на бомбометание. Сыпали куда зря, и скорей на разворот. Бомбы доставались нам, жившим вокруг Черепашки.
Отец всегда спускался в бомбоубежище последним. Поражая меня спокойствием и бесстрашием. Потом высовывался то и дело, посматривал — не упала ли во двор или в дом «зажигалка».
В этот налет, в ночь с 12–го на 13–е, он вообще остался в доме. Было светло как днем — все подножие гор было усыпано зажигательными бомбами. И всякую секунду можно было ожидать огненный гостинец в дом. Это была кошмарная ночь. Мы до утра просидели в укрытии. Без сна. Утром только уснули.
Наступило 13–е.
Сквозь сон слышу — меня кто?то теребит. Открываю глаза — отец. «Вставай, сынок. Я ухожу».
Я очень удивился: никогда прежде, уходя на работу, он не будил нас, чтоб попрощаться. И вообще он был довольно суров с нами. А тут!..
Я встал нехотя, вылез следом за ним из бомбоубежища. Солнце еще за домом, но во дворе ослепительно светло и как?то радостно. Отец приобнял меня за плечи, мы пошли к калитке.
— Проводи меня немного, — сказал он. — Поговорить надо… — И оглянулся на дом. На крылечке стояли мама и сестренка. Какие?то встревоженные. Мы спустились на шоссейную дорогу: я впереди, отец следом, легонько подталкивал меня в лопатки. Я терялся в догадках, не понимая, что случилось.
— Вчера вызывал меня командир отряда, — заговорил отец доверительно, — сказал, что к нам приедет вице — адмирал Холостяков. Важная работа предстоит. — Он помолчал и добавил: — Опасная. Мины поднимать со дна бухты. А у меня опыт по Севастополю. Да и на курсах преподавали взрывное дело… Понимаешь? Всякое может случиться. Ты у нас старший мужчина после меня. Если что — смотри тут. — Он остановился. До меня как?то не доходили его слова. Я только что со сна. И потом, я не привык к такому тону, меня это удивляло, поэтому слушал рассеянно. Но слова «вице — адмирал» усек сразу. Мальчишкам расскажу — сдохнут от зависти. И еще меня зацепили слова о том, что я старший мужчина в семье. После него. К чему это?..
Отец некоторое время смотрел на меня снисходительно — насмешливо. Потрепал по голове, наклонился и поцеловал в лоб. Меня бросило в жар — такой нежности от него я еще не знавал. Он оглянулся на дом. На спуске тропинки от дома стояли мама и сестренка. Он коротко махнул им рукой. Мне сказал:
— А подрастешь — поступай в комсомол…
И пошел, сунув руки в карманы. (Такая у него привычка). Высокий, стройный и… какой?то уставший. А до меня медленно, как сквозь вату, доходило — он со мной прощался на всякий случай!..
Вечером он пришел с работы немного раньше обычного. И явно навеселе. Не раздеваясь, взял на руки братиш-
из
ку, потискал его, меня потрепал по голове. Живо разделся, сел к столу и долго с аппетитом ел. Мы смотрели на него всей семьей и чего?то ждали. Но ничего не дождались. Просто в этот вечер мы легли раньше спать.
Мне почему?то не спалось, хотя предыдущую ночь мы почти не спали. Я слышал, как папа что?то рассказывал маме вполголоса. Улавливал отдельные слова: «Вице — адмирал», «командир отряда», что?то про комсомол и «завтра еще одну…», «Да ничего страшного. Мое дело застропить…», «минеры…»
В эту ночь, с 13–го на 14–е, не было воздушной тревоги. Будто немец утомился нас испытывать. Мы все хорошо выспались. Утром я снова провожал отца. У него было хорошее настроение, и он сказал мне приятные, но какие-то непонятные слова: «Ты везучий…»
Хоть и несчастливое число 13, но в тот день все у них обошлось: мину удачно застропили, подняли, отбуксировали на Суджукскую косу и там разрядили. Богачек с Лишневским. А вот 14–го!..
Именно 14–го я поспешал с портфельчиком из школы домой; прятался под чьим?то забором. А рванула не бомба, а мина. И не стало двух замечательных офицеров Черноморского флота — С. И. Богачека и Б. Т. Лишневского.
Эхо взрыва этой мины докатилось до Москвы, откуда внимательно следили за всем, что происходит в стране И. В. Сталин и его команда, как теперь говорят. В «Правде» появилась большая подвальная статья о подвиге флагманов Черноморского флота С. И. Богачека и Б. Т. Лишневского. Упомянули капитан — лейтенанта Малова и водолаза Новороссийского ЭПРОНа Ротова Семена Петровича. Беспартийного.
Прочитав слово «беспартийный», отец усмехнулся легонько, взглянул на меня:
— Вишь — беспартийный! Вроде упрека…
Мама недоуменно взглянула на него. А мы поняли друг друга с отцом. И это меня приподняло в собственных глазах.
Город медленно и трудно поднимался из руин. А Цемесская бухта, заваленная обломками разбитых и зато
нувших кораблей, нашпигованная минами, еще целых три года стояла мертвой. В нее не то чтобы суда боялись входить, по ней боялись ходить рыбаки на веслах. Водолазные боты пробирались к месту работы с опаской, рискуя каждый день и час взлететь на воздух.
Отец, уходя на работу, тайком, чтоб не тревожить лишний раз женщин, бросал мне прощальный взгляд. А наказ я помнил: «Смотри! Ты остаешься старшим мужчиной в семье…»
В 1948 году уже вовсю развернулись восстановительные работы. Вместе с заводами первостепенной важности начали восстановление Новорэса (Новороссийской электростанции). Без электричества, как и без воды, — ни туды и ни сюды. Но она тоже нашпигована минами. Особенно шахт — колодцы. Первыми понадобились водолазы. Ответственное правительственное задание. Отец включается в команду по разминированию Новорэса. Работали тщательно, как он рассказывал. И ничего. Обошлось. Получил Грамоту Краснодарского крайкома ВКП(б) и крайисполкома «За активное участие в успешном выполнении правительственного задания по вводу в эксплуатацию турбогенератора № 2 на Новороссийской электростанции».
Потом приступили к очистке бухты. Резали автогеном торчащие из воды остатки кораблей, «утюжили» бухту тральщиками, таскали по дну затопленную баржу. То и дело над бухтой вздымался высокий и широкий столп воды вперемешку в дымом.
Иногда отец брал меня с собой на работу. В первый раз надо было зайти к командиру части Ольховиченко. Мы довольно долго прождали в приемной. Отец почему-то нервничал, а я пытался представить себе командира, о котором дома часто говорили.
Из?за стола встал невысокого роста, плотного телосложения человек, к моему удивлению без фуражки и в кителе нараспашку, под которым обычная, как у отца, тельняшка. Он вышел из?за стола, подошел ко мне, ласково коснулся.
— Похож, похож!.. Будешь водолазом?
Я мотнул головой отрицательно.
— Тогда чего пришел?
— Посмотреть.
— Ну посмотри, посмотри. — Он что?то сказал отцу, и мы вышли.
Контора войсковой части 72190 находилась тогда воз
ле бухты в устье речки Цемесс. Через дорогу от пристани. У пристани пришвартовано несколько вылинявших от солнца и старости бокастых ботов, оборудованных для водолазных работ: помпа — этакая тумбочка с большими колесами по бокам. На колесах — длинные ручки, чтоб крутить обеими руками; бухты резиновых шлангов, водолазные костюмы, разложенные на корме и носу сушиться; шлемы, сияющие медью, свинцовые нагрудные накладки (грузы), по форме напоминающие трехлитровые баллоны; парусиновые ботинки на толстой свинцовой подошве для устойчивости водолаза в воде. И много всякого разного оборудования, назначение которого я узнавал постепенно.
В маленькой низкой каюте с лавками вдоль стола отдыхали матросы. На столе пачка махры, пепельница из большой раковины, остатки еды, газеты. Отец сказал что-то кому?то. Один из матросов пошел на корму, и вскоре там затарахтел мотор, взвился и заструился прерывисто дымок выхлопных газов. Ребята посматривали на меня благосклонно.
Один смуглолицый такой, ловкий, выпрыгнул на пристань, отдал концы, и наш ботик заскользил по гладкой, напитанной утренним солнцем воде.
Отец, всегда монолитно спокойный, недоступный дома, здесь, на боте, оказался проще. Коротко, но мягко обращался к матросам и сам живо откликался на их голоса. И все у них получалось ладно. Время от времени он бросал на меня пытливый взгляд, слегка недовольный. Как будто я делал что?то не то. А я просто стеснялся новых людей. Он, видно, понял это и стал потихоньку подключать меня к работе: переверни костюмы, пусть с другой стороны подсохнут; шлем к трапу подай; ботинки тоже к трапу…
С работы мы возвращались молча: устали. Я чувствовал, он искоса поглядывает на меня. «Устал?» — «Нет».
— Не страшно было?
— А почему должно быть страшно?
И тут он сказал мне как взрослому, даже как равному:
— Знаешь, есть мины, над которыми судно может пройти сто раз, а на сто первый…
С этого момента я почувствовал, что он как?то изменился ко мне. Как бы впустил меня в себя. Даже стал брать меня с собой на охоту. Иногда советовался по какому?нибудь делу, приводя меня в немалое смущение. И вообще старался во всем держать меня возле себя: катал ли,
отливал ли дробь, готовил ли заряды. В норд — ост (чертопхай, как принято было у нас называть этот сумасшедший ветер) и вьюгу мы с ним — настоящие мужчины — ходили по воду в колодец. В связке, чтоб нас не разметало ветром. Лазали на крышу, когда норд — остом подрывало кровлю. Много кое — чего делали…
И однажды я почувствовал, что могу кое о чем расспросить его. Больше всего, конечно, мне нетерпелось услышать о том, как он искал и нашел мины. Оказывается, он хорошо знал Богачека и Лишневского. Имена которых прогремели на всю страну. Только как же это случилось?! Его дотошно инструктировали перед спуском в воду, а сами…
От него я и услышал впервые: «Они будто испарились».
А пятьдесят четыре года спустя прочел эти же слова у Холостякова. Видно, он сказал их уже тогда. А потом в книге написал.
— …С первой у меня все получилось быстро и просто, — рассказывал отец не очень охотно. — И не было страха. К бую над миной мы подошли без мотора, тихо. Даже между собой переговаривались шепотом. Будто мина может на голос сработать. До смешного доходило: стою уже на трапе, Попов Сашка подает шлем и кричит шепотом Антипову: «На помпу! Слышь, Антипка!..» Говорю ему в полный голос: «Ты что, охрип?!» Он испуганно так палец к губам: «Тише ты!..»
Стравливаю воздух, спускаюсь на дно, поглядывая вверх. Вверху вода колеблется вроде жидкого стекла. Это успокаивает, напоминает — там земля, ребята, дом… На душе полный штиль. Значит, все обойдется добром.
Со второй было сложнее: то ли не в форме был, то ли предчувствие. Собираюсь в воду, а сам не могу сосредоточиться. И перед глазами шар с шипами. Какие в книжке по минному делу. Ты листал — знаешь. Видел же первую — вроде обрубка торпеды. Иду по дну, всматриваюсь. И жду этот шар с шипами. Увидел «чушку», обросшую водорослями, и не пойму сразу, что это. Заклинило в мозгах. Не к добру, думаю. Так бывает на охоте: целюсь в косого и уже знаю, что не попаду. Словом, — мондраже какое?то внутри. Доложить наверх? Поднимут, другого пошлют. Начальство с нами, на борту. Потом думаю, если там ждет смерть, то не все ли равно кого. А сердце протяжно так щемит. Все, каюк тебе, Петрович. Подхожу через силу и забыл, что надо делать. Пот заливает глаза. С бровей стекает в глаза и щиплет. Кручу головой, чтоб
вытряхнуть из глаз пелену. И прихожу в себя, найтую ее, треклятую, автоматически, не своими руками. А сам жду — сейчас! Сейчас! Но… Готово. Даю сигнал на подъем. По аварийному режиму…
На этом рассказ его о том, как он стропил страшную Суджукскую мину, кончался. Я слышал его не один раз. В разные годы. И почти слово в слово. С незначительными вариациями. А под конец жизни, когда он уже, списанный со службы, но работавший еще на холодильном флоте, когда его уже мучило артериальное давление и за него контроль проходили здоровые ребята, чтоб его совсем не списали «по чистой»; когда я уже был семейным человеком и у меня было две дочери, и мы приехали семьей в гости из Сибири, где я работал после окончания института, оставшись как?то наедине со мной, немного в подпитии, он повторил привычный свой рассказ о злополучной той мине и в конце вдруг добавил:
— Я все порывался Богачеку рассказать, как мне было не по себе второй?то раз. О нехороших предчувствиях… Бог мой! Как меня коробило и крутило — рассказать, не рассказать?! А потом, когда рвануло… В общем, с тех пор не могу отделаться от чувства вины: надо было, наверное, рассказать. Может, Богачек и Лишневский осторожнее были бы. А?
Я успокоил его:
— Ты не виноват, папа. У минеров интуиция развита не хуже. Вспомни, что тогда одновременно взорвались и мины в море. В момент, когда над городом пролетал самолет — разведчик. Говорили же, что мины управлялись с того самолета…
— Да. Говорили. — Отец поднял рюмку. — Выпьем за светлую память о ребятах…
Потом мы вышли покурить.
Сентябрь 1995 года.